Вокруг "Сородичей"

(История со стихами)

1.

Ни с одной из моих книг не связано столько разного рода историй, сколько со вторым сборником стихов «Сородичи», вышедшим в Кишиневе в 1984 году. Он по объёму был больше, чем дебютный, «Знак осени» (1979 г.), однако на его внешнем виде это почти не отразилось. Дело в том, что как раз тогда издательству спустили сверху указание экономить бумагу, для чего размещать не по одному стихотворению на странице, а сразу под тем местом, где закончилось одно, начинать другое. В итоге сборник изрядно «похудел».
Бум с экономией бумаги скоро сошел на нет, так как оказалось, что это мало что даёт. Но мне «повезло» выпустить книгу в самый разгар кампании.
Увы, и обложка книги была не из впечатляющих. Но тут есть и моя вина: не сумел толком объяснить художественному редактору, чего хочу.
На первый мой сборник было три отклика в печати. Естественно было ожидать, что и на «Сородичей» напишут не меньше. Но рецензия вышла всего лишь одна, в газете «Вечерний Кишинёв». Написала её молодой поэт, автор прекрасных лирических стихотворений Люба Фельдшер.
Эта положительная рецензия была чрезвычайно короткой, что удивило не только меня, но и ее автора.
– Ничего не понимаю, – говорила мне Люба растерянно. - Они просто взяли и вырезали сердцевину рецензии, самую суть. Оставили вступление, пару предложений из середины и концовку. Почему?
Действительно, почему вышла всего одна рецензия на мой сборник, да и та в сильно урезанном виде? Ответа на этот вопрос ни я, ни Люба тогда не знали. Не знал его и известный поэт и критик Валентин Ткачев. Несколько лет спустя он высказался в интервью по этому поводу так: «Мне кажется, из арсеналов критики должен быть начисто исключен прием замалчивания какого-либо художественного произведения. Это нечестный примем. А им пользуются довольно широко. И это уже мотивы из области литературного политиканства. Сошлюсь на местные примеры. Николай Сундеев выпускает свою вторую книгу лирики «Сородичи». Идут годы, а ни одной рецензии на эту книгу нет. В чем дело, она плоха, не о чем говорить? Да нет же, напротив. Почему же тогда? Невольно закрадывается мысль, что кому-то в республике было интересно окружить эту книгу молчанием, сделать вид, что ее вообще не существует» (из книги Е. Шатохиной «Мастер и слово», Кишинев, изд-во «Картя молдовеняскэ», 1990 г.).
Валентин Ткачев, как явствует из его слов, увидел в происходившем нечто вроде заговора. Возможно, его навело на эту мысль то, что в моей книге не было стихов, воспевающих партию, социализм, советский строй и пр. Как мне это удалось? Меня «прикрыли» от нападок искренне написанные стихи о Родине, о войне, цикл на древнерусские темы.
Но ведь и в первом моем сборнике не было никаких воспевающих мотивов. Значит, дело не в установке сверху, а, скорее всего, вот в чем.
К моменту выхода моей первой книги я был газетчиком, а ко времени выхода второй – редактором в издательстве. А любого редактора многие пишущие априори считали врагом, который портит их книги. К тому же, некоторые из них уже имели дело со мной в издательстве и убедились, что в принципиальных вопросах я не уступаю. Ну, и с какой же стати работавшим в прессе литераторам было рекламировать сборник стихов врага? А в единственной рецензии, публикацию которой остановить не смогли, вырезали сердцевину.
Многие из этих людей со временем изменили отношение ко мне в лучшую сторону. Но – это было потом...
А всё же появились ещё три отклика на моих «Сородичей». Правда, не в печати.

2.

Пришел как-то к нам в издательство человек с рукописью беспросветно плохих стихов. О чем говорить, если даже трагическая тема приобретала в графоманском исполнении комические черты:

Мама, мама, твой я голубок,
Смерть твоя – мне в сердце шило.

Я написал, как было заведено, редакционное заключение на эту рукопись, и там со всей возможной мягкостью объяснил, что печатать её по таким-то причинам нельзя. Привел несколько примеров слабых строк. Поговорил с автором.
Автор (назову его Петром), очень полный человек средних лет, внимательно меня выслушал. Он был вежлив, почти не возражал. Конечно, отказ в публикации его огорчил, но Пётр держался как мужчина. Мы попрощались, и он ушёл.
Через некоторое время в издательство пришла на мое имя бандероль от Петра. Он прислал мне сборник стихов «Сородичи», в который вписал множество своих высказываний. Они, видно, казались ему очень ценными, поэтому он решил, что вправе считать себя соавтором книги. Под названием «Сородичи» он поставил подзаголовок: «Доверительная лира», а под моими именем и фамилией приписал себя как соавтора: Пётр Пачемирский. Этой вымышленной фамилией он подчеркнул свое миролюбие: «паче» по-молдавски «мир».
По книге там и сям были разбросаны поправки, которые внес мой «соавтор». Какие-то строчки и выражения он зачеркнул и вместо них вписал свой вариант. А в одном месте поступил и того проще. Стихотворение заканчивалось строчкой: «И хочется мне жить, как никогда». Пётр приписал под ней: «А вам?»
Впрочем, замечаний, поправок, приписок было не так уж много. Зато на всех свободных от текста местах в книге Пётр излагал собственные взгляды на жизнь, на любовь и подробно рассказывал о своей горячей любви к ленинизму, который, как он утверждал, запал ему в душу с детства и стал его путеводной звездой.
Воистину, нет худа без добра. Если бы мой сборник, в связи с экономией бумаги, не «похудел», было бы больше страниц и, соответственно, свободного места на них. И там бы уж Петр развернулся гораздо шире...
Суждения Петра были поверхностны, но подавались с таким апломбом, что читать их без смеха было нельзя. Естественно, я зачитывал впоследствии его перлы своим коллегам и друзьям. Это было очень весело.
На последней странице обложки Пётр начертал: «Ну что, Сундеев, каков я редактор?» Очевидно, он считал, что продемонстрировал высший пилотаж редактуры и тем самым утёр мне нос, а заодно и отомстил за то, что я отверг его рукопись.
Конечно, Петр не догадывался о том, каким бешеным успехом будут пользоваться его высказывания в русской редакции нашего издательства…

3.

Однажды вечером, возвращаясь с работы домой, я обнаружил в нашем почтовом ящике тонкую книжку. Это был мой сборник «Сородичи». Я открыл его и увидел, что на внутренней стороне обложки что-то написано. Разглядеть, что именно, не позволяло плохое освещение в подъезде.
О чем я в тот момент подумал, догадаться нетрудно. Какой-нибудь очередной «Петр Пачемирский» высказывается на полную катушку «о времени и о себе» и демонстрирует высокий класс редактуры, зачеркивая мои строчки и вставляя свои…
Дома я раскрыл свой сборник и на внутренней стороне обложки прочел несколько написанных шариковой ручкой названий: «Ильичевск, Пирей (Греция), Картахена (Испания)»…
Названия шли одно под другим сверху вниз, но здесь для экономии места я привожу их в строку: «Валенсия ((Испания), Барселона ((Испания), Новороссийск, Феодосия, Лавера (Франция), Туапсе, Хонгай (Вьетнам), Косичанг (Таиланд), Сингапур»…
На титульном листе я увидел свою дарственную надпись: «Сереже от однокашника с пожеланиями удач, радости, счастья! Не теряй своей завидной жизнерадостности и бодрости духа!
15 янв. 1985 г.»
А на обороте титульного листа я обнаружил надпись, сделанную рукой моего друга: «Коля! Возвращаю тебе этот экземпляр в обмен на другой после того, как твоя книга «вышла на международную аудиторию». По-моему, ее «путешествие» – неплохая тема для поэта. А?»
Ну вот все и разъяснилось. По морям-океанам плавал в качестве судового доктора мой друг со школьных лет Сережа Корецкий. Я ждал его возвращения. Предвкушал, как буду расспрашивать о далеких странах, о приключениях в пути…
Ай да Серега! Вот это удивил так удивил!
Как жаль, что он пришел, когда меня не было дома.
Я не мог оторваться от длинного списка мест, где побывала моя книга: «Суэц (АРЕ), Порт-Саид (АРЕ), Равенна (Италия), Нуэвитас (Куба), Сьенфуэгос (Куба), Гавана (Куба)…»
Мельком я подумал о том, что можно было написать короче: назвать три порта и после них указать один раз: «Куба». Но тут же понял: нет, нельзя было! Серега записывал названия портов и стран только после того, как прибывал в них. И, поскольку путешествие было долгим, надписи сделаны в разное время пастой разного цвета.
Мой друг скрупулезно перечислял все места, где вместе с ним побывала книга. Среди них были те, о которых я читал и слышал: Амстердам, Сантьяго-де-Куба, Сайгон, Находка, и те, о которых прежде ничего не знал: Рохас (Филиппины), Пасир-Гуданг (Малайзия), Белаван (Индонезия), Южная Георгия (Антарктика)… И это еще не весь список.
Прекрасный подарок сделал мне мой друг Сережа. О чем я и сказал ему во время нашей встречи. И надписал ему другой экземпляр «Сородичей».
А тема, он был прав, действительно неплохая. Только как-то не сложилось у меня воплотить ее в стихах.
... Как трудно было перед отъездом в эмиграцию решить, какие книги брать с собой, а какие оставить... Взять всё, что хотел, увы, было невозможно. Но экземпляр «Сородичей», который Сережа Корецкий, ныне живущий в Австралии, провез по всему миру, я, конечно же, оставить не мог.
Он здесь, со мной.

4.

Храню я и письмо ленинградского поэта Александра Кушнера, которому отправил сборник «Сородичи» вскоре после его выхода из печати. Вот оно:
«Здравствуйте, Николай Владимирович!
Спасибо за книгу. Рад за Вас и уверен, что она, как сейчас говорят, найдет своего читателя. Что касается меня, то я тоже отметил в ней хорошие стихи, понравившиеся мне, в частности, «Вдвоем», «Вопросы», «Утро», «Стародавний мотив», «Вещи».
Иногда встречаются шероховатости, царапающие слух, например, рифма огни-сны (стр. 31), наречие «озонно». Но это мелочи. Странным показался глагол «возвернулись» (стр. 6).
Мне кажется, что лирика Вам удается лучше эпических и былинных мотивов.
Желаю всего доброго, в том числе новых стихов.
С уважением,
А. Кушнер
11 января 85 г.»
Слово поддержки со стороны известного поэта пришлось мне в те времена очень кстати.

5.

Книга «Сородичи» не стала, к сожалению, полноценной удачей. И не только потому, что в нее не попало одно из важных для меня стихотворений. Его не пропустили еще в мой первый сборник – и потом оно последовательно выпадало из всех остальных, выпущенных в советское время, на этапе внутреннего рецензирования или редактуры. Один из рецензентов, помнится, написал (видимо, не понимая толком значения слова «затрапезный»), что герой стихотворения бродит по затрапезным забегаловкам...
Стихотворение появилось лишь в книге «Путь ищу я к свободе своей», которую я издал за свой счет в количестве всего ста экземпляров за пару месяцев до эмиграции, летом 1994 года.
Вот оно:

Да, эти улицы красивы
и многолюдны, но просила
иного зрелища душа, -
и, неудачами исхлестан,
он брел окраиною пестрой,
шепча (и этим боль глуша):

«Они мои: столбы, подводы
и клячи – скорбные уроды,
состарившиеся в тоске,
а в винных лавочках лядащих
пьет мой товарищ – неудачник
и строит замки на песке.

Они мои – дворы глухие,
домишки, тополя кривые
от улиц главных в стороне.
Завязшим в копоти и пыли
несбыточных, пустых усилий,
не повезло им, как и мне.

Окраин выцветшие крыши...
Я их люблю и ненавижу,
почти как самого себя.
Вдали, как призраки удачи,
дома высотные маячат.
Нет, не дойти мне... Не судьба."

Повторяю, не только из-за отсутствия этого стихотворения сборник «Сородичи» не стал полноценной удачей. А из-за того, что были в книге стихи, недостаточно внятные по мысли, несколько, я бы сказал, размазанно-описательные. В них отразился период моих поисков устойчивых жизненных ориентиров.
Из песни слова не выкинешь: так оно было.
Но были в книге и стихотворения, которые я и поныне считаю вполне состоявшимися. Восемь из них хочу предложить вниманию читателей.


Стихи из книги «Сородичи»
(Кишинев, изд-во «Литература артистикэ», 1984 г.)


***

О хлебе насущном (а кто-то о чуде),
о сиюминутном (а кто-то о вечном)
урывками — в сутолке — думали люди,
куда-то потоком стремясь бесконечным.

Их было так много —
и лица их были
безгрешны, греховны, ужасны, красивы,
морщинисты, гладки, в сиянии, в пыли,
жестоки, добры, откровенны и лживы.

Их лица страдали, любили, смеялись,
горели отмщеньем,
грозили, прощали...
Их лица, как в калейдоскопе, сменялись.
Их лица так много в себе умещали...

И я ничего не знавал интересней,
 чем это вот, лучшее в мире занятье:
идти в том потоке
(куда? Неизвестно...)
и в лица заглядывать сестрам и братьям.

Не с тайною мыслью
в сумбурные строки
затиснуть все то, что по лицам узнаю,
а попросту —
тянет идти в том потоке,
сородичам внемля, сопереживая.


***

На ощупь вечер брел
в чаду тумана,
на свет реклам и окон натыкаясь,
и темь продрогший город обнимала,
с высоких крыш
по тополям стекая.

Вселенной электрическая схема
не зажигалась.
Души напрягались
людей и птиц.
Неспешно развивалась
тумана фантастическая тема.

И сталкивались шедшие навстречу
друг другу,
ввысь всходили голоса их
и, загустев, тревожный смех и речи,
как сталактиты,
сверху нависали.

Страшась, машины -
медленные рыбы
горластые - перемещались все же
и, вскрикивая горестно под ношей,
тащили на себе
тумана глыбы.


***

Толкали беззастенчиво друг друга,
зажатые, дышали тяжело.
В вечерней мгле
троллейбус шел по кругу.
Бил дождь в стекло...

Накатывал волною жар простуды,
наваливалось глыбой забытье, -
и я упал бы,
если бы не люди,
меж тел своих зажавшие мое.

Толкали беззастенчиво друг друга...
Мне слово молвить
не хватало сил -
за эту злую помощь,
за услугу
лишь мысленно я их благодарил.


Семья

Иногда
раздвигаются времена,
эта плотная тёмная пелена,
и тогда
та изба мне видна,
где сидит за столом большая семья:
Пётр, Мария, шестеро их детей –
сын (в сорок первом погибнет)
и пятеро дочерей
(там и девочка Таня,
мама моя, –
что пока для неё тайна...)

Семья, восемь судеб,
слившиеся в одну
(недолго так оно будет:
вини войну...),
семья, средоточье тепла...

Дед мой Пётр – во главе стола.

Казак уральский,
лесник, воин,
как он торжественно,
неколебимо спокоен!
Ест не спеша. Тишина.
Ужин похож на обряд.
И дети, покуда едят,
ни слова не говорят.

Мирные скоро кончатся времена,
сгубит деда
третья его война,
почему же спокоен он так?

Потому что – хозяин
в людном своём дому,
а этого не дано отнять никому;
потому что верит в бессмертье
большой семьи,
самой надёжной опоры на свете.
(И впрямь ведь – выживут
пятеро из восьми:
девочки его, дети...)

...И смыкается вдруг
времён пелена,
и от этой избы отсекает меня.
Дед мой, прощай!
Ты далеко-далече,
но оттого, что спокоен ты,
жить мне легче...


Побег

Прозрачный побег
на лозе виноградной...
Побег на свободу
из тьмы непроглядной,
к слепящему свету — из небытия!
Ты неотделим от лозы и от утра,
от этой земли,
что замешена круто
на смерти собратьев твоих до тебя.

Так будь же ты
всем не дожившим заменой!
Трепещет листок твой,
почти незаметный.
Взбирайся на небо, купайся в росе,
прозрачный побег на лозе виноградной,
живой, шевелящий листком виновато,
последний, быть может,
на старой лозе...


***

Ты уснула, наверное…
Сомкнуты веки,
по лицу тени веток бессонных скользят.
Пусть текут твои сны,
как прозрачные реки,
и в себе
откружившийся день отразят.

Будет падать листва
в блеклом свете фонарном,
и потухнут костры,
жар под пеплом тая,
и, наверное, всем городским тротуарам
в эту ночь будет сниться
походка твоя…

Сон

Приснился переулок – от Днестра
невдалеке; погожая пора,
скворцы на тополях,
среди листвы и света,
приснился отчий дом – и у крыльца
своих я видел маму и отца,
не знающих о том, что нынче не приеду.

…Скворцы поют о небе и весне.
Отца и маму вижу я во сне –
и крепкий мой отец
под стать красивой маме.
Немного постояв, заходят в дом,
но вновь выходят, и не раз, потом
высматривать меня вдали, за тополями.

Тут рушится на землю темнота!
Выходит мама, но уже не та,
отец выходит мой,
уже не тот, что раньше.
Состарились… Когда же? Отчего?
Ведь молоды! Но крика моего
они не слышат. В ночь
глядят, глядят незряче.

И вижу я: средь темени одна
мерцает ожидания звезда
над мамой и отцом,
на низком небосводе.
Не зная, что и думать обо мне,
к двери идут… и плачу я во сне,
и видеть не хочу,
как, сгорбившись, уходят…

Не высыхают слезы на лице.
И вдруг под той звездой,
на том крыльце,
в той темени густой,
в той тишине сторожкой,
себя я вижу: мы стоим с женой,
седые (мы – седые, боже мой!),
и ждем, что, может быть,
приедет наш Алешка…


Птицы

На верхушке тополиной –
солнце поутру.
Пролетала над долиной
птица Неумру.

Просветленно и озонно
пела – и в ответ
откликалась в роще сонной
птица Смертинет.

Непростого дня начало,
майских красок смесь.
И озерная кричала
птица Светснебес.