Опустели поля, захирели вконец огороды,

а в искусстве зоилов и снобов, как сена в стогу.

Неприятен снобизм у людей невысокой породы,

самомнение их и апломб – передать не смогу.

И всегда наверху, как и всякой положено пене,

легковесной, но пышной, смываемой, впрочем, всегда.

Изрекают лишь истины в самом последнем колене,

скорбно губки поджав, прямо в душу плюют: «Е-рун-да!».

С важным видом они намекают, что, мол, не дано вам

потрясти их, что здесь, мол, у вас не на месте тире,

от стихов и картин переходят с апломбом к обновам,

мол, позиции сдал всем известный в верхах кутюрье.

Намекают, что знают интимные тайны кумиров,

что творенья великих, по сути, мог сделать любой;

я при них почему-то всегда вспоминаю вампиров,

насосавшихся крови их жертв и довольных собой.

 Всё советы дают, мол, вот так надо делать и этак,

 самомненье такое, что могут посеять и страх,

 или смотрят с холодною миной резных статуэток,

 с выраженьем презрения в насторожённых  глазах.

Всё ведь знают они, а что создали сами – неясно,

и глаза их горят, как болотные, право, огни.

С ними долго общаться, я вас уверяю, опасно,

потому что всегда убедительны очень они.

А проверишь, и смуту в душе успокоишь не скоро,

так страдают пилоты, когда ненадёжно шасси;

возле этих людей мне всегда не хватает простора,

так их мир ограничен всезнанием, Боже, спаси…