Площадь

1

Тогда Исаакий был ещё в лесах,
но длань уже простер над Петербургом
с Гром-камня восстающий Медный Всадник -
и конь его топтал змею измены.

Мой отдаленный пращур,
младший чин
Гвардейского Морского экипажа,
сквозь вьюжный, злой декабрь
по льду Невы
бежал к мятежной площади Сената
и мерз в строю - до пушечной картечи,
до сумерек, смятенья и бесславья.

Из видных заговорщиков никто
тогда не умер. Полегли солдаты,  
да возбужденной черни из толпы
под тысячу.
И трупы до утра
городовые в проруби топили.  
А знать, дрожа у изразцов печных,
осознавала: кончена игра
в таинственность и пламенную вольность,
в масонов, теллей, байронов и брутов.

Но странно, что никто из главарей
не застрелился – ни позёр Каховский,
исподтишка убивший двух героев
Бородина,  
ни Трубецкой – отступник,
как многие салонные трибуны,
на следствии топившие друг-друга.
Как будто малодушно предпочли
достойной смерти рудники, острог,
бесчестие - и виселицу даже!

При этом, на войне за государя
едва ли кто из них прослыл бы трусом.
Но пред монархом русский человек
впадает в паралич, в оцепененье,
теряет волю, пониманье смыслов –
и обмирает, словно в декабре
стоит недвижно под стеной Сената.

Лишь несколько витий,
солдатам лгавших,
беспомощно метались, не имея
ни цели, ни согласья меж собой.
Иные ночью кинулись в бега...

Восстания, по-сути, не случилось.
и миф живет лишь подвигами жен,
явивших верность, мужество, решимость,
которых не хватило их мужьям.

2

Но мнится сквозь пургу, что те полки
мятежные навек закоченели -
московцы, гренадеры, моряки.
Белым-белы мундиры и шинели.
И, как метель, сечет их шквал шрапнели.
Но все стоят, построены в каре,
готовые к последнему параду,
желая сгинуть за царя и правду
в российском беспредельном декабре.

Да царь – он не семи пядей во лбу.
Горазд лишь только выпалить в толпу,
насупленную, ропщущую робко.
Жизнь потечёт, как прежде неторопко,
зато найдутся пойло и похлёбка.  
Но правды молвить некому досель,
какой бы сброд в сенатах не воссел -
она не то, что пустомели мелят.
Полки стоят, изваяны из льда,
и сдвинуться поныне никуда
не могут, не дерзают, не умеют.

... а пращур юный – сослан на Кавказ,
по путаным преданиям семейным,
уже затем домой, под Арзамас,
без права покидать свое именье,
в котором и осел, как за стеной.
Хозяйствовал, пока играла сила.
Венчался со своей же крепостной,
как либерал – но та была красива.
Детей рожал. И годы как вода
бежали. Был помилован, когда
сплошною сединою стала проседь.  
Дождался внуков, долю претерпел.

Поэтому, живу и я теперь.
Но никогда не выхожу на площадь.