Ч. Диккенс. Гл. III. Ход событий (“Холодный дом”)

Charles DICKENS                                                             Чарльз ДИККЕНС

B L E A K                                                                               Х О Л О Д Н Ы Й

H O U S E                                                                                                    Д О М

Chapter III. A PROGRESS                               Глава III. ХОД СОБЫТИЙ

 

 

Мне очень трудно приступить к своей порции этих страниц, потому что я знаю, что я не умна. Я всегда это знала. Я вспоминаю, когда я была действительно очень маленькой девочкой, я часто говорила своей кукле, когда мы с ней оставались одни: "Что ж, Долли, я не умна, ты хорошо это знаешь, и тебе нужно быть со мной терпеливой, как миленькая!" И так она обычно сидела подпёртая в большом кресле, со своей чудесной мордочкой и розовыми губками, пристально глядя на меня - или, не столько на меня, я думаю, сколько в никуда - в то время как я деловито шила и шила, и рассказывала ей ещё один из своих секретов.

            Моя дорогая старая кукла! Я была такой застенчивой малюткой, что редко отваживалась открывать своё сердце, никому другому. Мне почти хочется плакать, как подумаю, какое это доставляло мне облегчение, когда после школы днём я приходила домой, поднималась бегом по ступенькам в свою комнату, чтобы сказать: "О дорогая верная Долли, я знаю, что ты меня ждёшь," и затем, усевшись на пол, прислонившись к подлокотнику её большого кресла, рассказывать ей всё, что я наблюдала во время нашей разлуки. Я всегда была довольно наблюдательная - но не всё понимала, о нет! - молчаливо наблюдала то, что происходило перед моими глазами, и размышляла, как мне хотелось бы лучше всё понять. Я не могу соображать быстро. На самом деле, когда я очень нежно кого-то люблю, кажется, это и проясняет. Но возможно, это проявляется только моё тщеславие.

Насколько я себя помню, я воспитывалась подобно какой-нибудь принцессы из волшебной сказки - только без её очарования - моей крёстной матерью. По крайней мере, я её знала в качестве таковой. Она была доброй, доброй женщиной. Она ходила в церковь в воскресенье по три раза, и на утренние службы в среду и пятницу, и на проповеди, где бы и когда бы они ни были, и никогда ничего не пропускала. Она была красива и, если бы она ещё улыбалась (мне думалось), она была бы подобна ангелу - но она никогда не улыбалась. Она была всегда сурова и требовательна. Она была так хороша сама по себе, я думала, что скверна прочих людей заставляла её хмуриться всю жизнь. Я чувствовала такое отличие от неё, даже делая всякий раз поправку на разницу между ребёнком и взрослой женщиной; я чувствовала себя такой жалкой, такой незначительной, и такой чуждой ей, что я никогда не смогла бы быть понятой ею - нет, даже не смогла бы полюбить её, как бы мне хотелось. Меня заставляло огорчаться сознание того, как она хороша, и как я совершенно её не стою; и я постоянно и пылко надеялась, что душой смогу стать лучше; и на эту тему часто выговаривалась перед милой старой куклой; но я никогда не любила мою крёстную так, как мне следовало бы её любить; и как я чувствовала, я должна была её любить, если бы я была лучше.

            Оттого я стала, должна сказать, более робкой и застенчивой, чем была на самом деле, и привязалась к Долли, как единственной подруге, с которой мне было легко. Но случилось нечто, когда я была ещё совсем крошкой, что всему этому поспособствовало.

            Я никогда не слышала, чтобы говорили о моей маме. Я никогда не слышала также о своём папе, но мне гораздо больше хотелось знать о своей маме. Я никогда не носила чёрного платья, насколько могу припомнить. Мне никогда не показывали могилу моей мамы. И никогда не говорили, где она расположена. Кроме того, меня никогда не учили молиться, упоминая кого-нибудь из родственников, кроме крёстной. Я не раз наводила разговор на этот предмет своих мыслей с миссис Рейчел, нашей единственной служанкой, которая убирала у меня свечу, когда я была в постели (другая очень добрая женщина, которая была строга со мной), и она говорила лишь, "Доброй ночи, Эстер!" и уходила, оставляя меня.

            В соседней школе, куда я приходила на день, было восемь девочек, они называли меня "крошка Эстер Саммерсон", но ни с одной из них я не встречалась помимо школы. Все они были старше меня, наверняка (я была среди всех намного младше), но казалось, что было нечто другое, что отличало нас помимо возраста и того, что они были много умнее меня и знали намного больше меня. Одна из них на первой же неделе, как я стала ходить в школу (я помню это очень хорошо), пригласила меня, к моей большой радости, к себе домой на вечеринку. Но моя крёстная написала за меня официальное письмо, отклонив предложение, и я никуда не пошла. Я никогда никуда ни к кому не ходила.

            Был мой день рождения. В школе отпускали в другие дни рождения - только не в мой. В другие дни рождения праздновали, насколько я понимала из того, что слышала от девочек, которые об этом рассказывали друг другу - но только не в мой день рождения. Мой день рождения был самым печальным днём, проведённым в доме за весь год.

            Я упомянула, что хотя моё тщеславие и вводит меня в заблуждение (так как я знаю, что такое возможно, поскольку я могу быть очень тщеславной, не подозревая об этом - хотя на самом деле я не такая ), моё понимание оживает при душевной привязанности.

 У меня очень любящий нрав, и возможно я до сих пор чувствовала бы ту обиду, если бы подобную обиду, неожиданно полученную в тот день рождения, испытала ещё раз.

            Обед закончился, и мы с крёстной сидели за столом перед камином. Тикали часы, потрескивал огонь; и никакой другой звук не раздавалось ни в комнате, ни в дому не знаю уж как долго. Неожиданно я подняла голову от стежков и робко взглянула через стол на крёстную, и я увидела в её лице, мрачно глядящем на меня, "Было бы намного лучше, крошка Эстер, если бы у тебя вообще не было дня рождения; что б ты никогда не родилась!"

            Я разразилась плачем и сквозь рыдания проговорила: "О, дорогая крёстная, скажите мне, умоляю вас, моя мама умерла в мой день рождения?"

            "Нет," отвечала она. "Не спрашивай меня больше ни о чём, дитя!"

            "О, молю, расскажите мне что-нибудь о ней. Расскажите наконец, дорогая крёстная, будьте так добры! Что у меня с ней было? Как я её потеряла? Почему я так отличаюсь от других детей, и почему это моя вина, дорогая крёстная? Нет, нет, нет, не уходите. О, говорите же!"

            Моё горе обернулось каким-то испугом; я ухватилась за подол её платья и упала на колени. Она всё говорила: "Пусти меня!" Но всё же оставалась.

            Её потемневшее лицо имело такую власть надо мной, что остановило меня на самом пике моего неистовства. Я подняла свою дрожащую ручонку, чтобы обнять её руки, или попросить у неё прощения со всей искренностью, на которую   была способна, но отдёрнула её, когда она взглянула на меня, и положила на своё трепещущееся сердце. Она подняла меня, села в своё кресло, и поставив меня перед собой, сказала медленно тихим ровным голосом - у меня до сих пор перед глазами её нахмуренная бровь и поднятый палец.

            "Твоя мать, Эстес, навлекла на тебя позор, а ты на её. Придёт время - и достаточно скоро - когда ты лучше это поймёшь, и будешь чувствовать это также, как никто кроме женщин чувствовать не может. Я простила её;" но её лицо не смягчилось; "за то зло, что она мне сделала; я ничего больше не скажу, хотя это такое, что тебе никогда не испытать, да и никому не испытать, кроме меня, тех страданий. А ты, несчастная, осиротела и опозорена в самый первый из всех этих греховных днй рождений ежегодно, так мольсь же каждый день, чтобы чужие грехи не пали на твою голову, как в писании. Забудь свою мать, и пусть другие забудут её, они окажут этим величайшую милость её несчастному ребёнку. А теперь, уходи!"

            Она, однако, остановила меня, когда я уже была готова её оставить - вся похолодевшая! - и добавила:

            "Покорность, само-отречение, прилежная работа - вот правила жизни, на которую с самого начала пала такая тень. Ты отличаешься от других детей, Эстер, поскольку ты не родилась, как они, во всеобщем грехе и гневе. Ты в стороне."

            Я поднялась в свою комнату, забралась в кровать, и прислонила мою куклу щекой к своей, мокрой от слёз; и, держа эту единственную свою подругу у себя на груди, проплакала, пока не уснула. Как ни смутно я понимала своё горе, я сознавала, что, во всё время, не принесла радости ни одной душе, и что я никому на земле не была то, что была для меня Долли.

            Милая, милая, подумать, сколько времени мы провели впоследствие наедине, и как часто я повторяла моей кукле историю моего дня рождения, и поверяла ей, что я попробую, как бы мне не было трудно, поправить ошибку, при которой я родилась (в которой я совершенно невинно чувствовала себя лично виновной), и постараться, когда я вырасту, быть трудолюбивой, скромной и добросердечной, и делать людям добро, и заслужить любовь к себе, таким образом. Надеюсь, я не потакала своим слабостям, когда, думая обо всём, роняла эти слёзы. Я очень отзывчива, очень жизнерадостна, но ничего не могла поделать, чтобы они не наворачивались мне на глаза.

            Ну, вот! Теперь я их вытерла, и снова могу как следует продолжать.

            Я настолько сильнее чувствовала дистанцию между собой и крёстной после дня рождения, настолько остро ощутила, что занимаю в её доме место, которое должно быть пустым, что она оказалась для меня ещё более неприступной, хотя моё сердце пылало к ней благодарностью, как никогда. Нечто подобное я чувствовала и в отношение своих школьных подружек; нечто подобное чувствовала в отношение миссис Рэйчел, которая была вдовой; и о!, в отношение её дочки, которой она очень гордилась, и которая приходила увидеться с ней раз в две недели. Я была очень замкнутой и тихой, и старалась быть очень прилежной.

            Однажды летним вечером, когда я пришла со школы домой со своими учебниками, портфелем, и, наблюдая за своей длинной тенью около себя, ползла, как обычно, по ступенькам в свою комнату, крёстная выглянула из гостиной и вернула меня, окликнув. Сидя рядом с ней, я обнаружила - что действительно было странно - незнакомца. Полный, важный джентльмен, весь в чёрном, с белым галстуком, массивной золотой часовой цепью, парой очков в золотой оправе и кольцом с большой печаткой на мизинце.

            "Вот," сказала крёстная в полголоса, "ребёнок." Затем она сказала своим привычным строгим голосом, "Вот Эстер, сэр."

            Джентльмен одел очки, чтобы взглянуть на меня, и сказал, "Иди сюда, моя дорогая!" Он пожал мне руки и попросил снять капор - всё это время смотря на меня. Когда я это выполнила, он произнёс, "А!", после чего "Да!". И затем, сняв очки и поместив их в красный футляр, откинувшись в кресле и поворачивая футляр обеими руками, он кивнул крёстной. На это крёстная сказала, "Ты можешь подняться наверх, Эстер!" и я сделала реверанс и оставила их.

            Должно быть два года спустя случилось, мне было почти четырнадцать, когда в одну ужасную ночь мы сидели с крёстной у огня. Я читала вслух, а она слушала. Я спустилась вниз в девять часов, как я всегда делала, чтобы читать ей Библию; и читала, из Иоанна, как наш Спаситель нагнулся и стал писать пальцем на песке, когда к нему привели грешницу.

            "И когда они продолжали вопрошать его, он встал и сказал им, Тот, кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень!"

            Меня остановило, когда вдруг крёстная встала, возложила руку себе на голову, и выкрикнула, ужасным голосом, совсем из другой части книги.

            "Бдите же, если так! И тогда придя вдруг, он не застанет вас спящими. И то, что я обращаю к вам, я обращаю ко всем, Бдите!"

            В этот момент, когда она стояла передо мной, повторяя эти слова, она упала на пол. Не было необходимости звать на помощь, её голос прозвучал во всём доме и был слышен на улице.

            Её уложили на постель. Она лежала так более недели, мало изменившись внешне; со своим старым величественным непреклонным выражением, которое я так хорошо знала, пропечатанным на её лице. Много-много раз, днями и ночами, поместив свою голову на подушке около неё, чтобы мой шёпот был для неё яснее, я целовала её, благодарила, молилась за неё, просила у неё благословения и прощения, умоляля её дать мне малейший знак, что она понимает или слышит меня. Нет, нет и нет. Её лицо было недвижно. До самого конца, и даже потом, выражение её лица не смягчилось.

            На следующий день, после того как мою бедную добрую крёстную похоронили, джентльмен в чёрном с белым галстуком появился снова. Меня вызвала миссис Рэйчел, и я обнаружила его на том же самом месте, как если бы он отсюда не уходил.

            "Меня зовут Кендж," сказал он; "можешь это запомнить, моё дитя; Кендж и Карбой, Линкольн-Инн."

            Я ответила, что помню, однажды его видела.

            "Пожалуйста садись - здесь около меня. Не отчаивайся, это бесполезно. Миссис Рэйчел, мне нет нужды сообщать вам, поскольку вы знакомы с недавними делами мисс Барбари, что её состояние, что называется, умерло вместе с ней; и что эта юная леди теперь, когда её тётя умерла --"

            "Моя тётя, сэр!"

            "Действительно, какой смысл обманывать, когда от этого нет никакой пользы," сказал м-р Кендж, размеренно. "Фактически тётя ,но не по закону. Не отчаивайся! Не плачь! Не дрожи! Миссис Рэйчел, наша юная подружка, без сомнения, слышала о - э - Джарндисах."

            "Никогда," сказала миссис Рэйчел.

            "Возможно ли," продолжал м-р Кендж, одевая очки, "что наша юная подружка - умоляю тебя, не отчаивайся! - никогда не слышала о Джарндисах!"

            Я потрясла головой, интересуясь даже, кто это.

            " Ни о Джарндисах?" сказал м-р Кендж, глядя на меня поверх очков, и нежно вращая футляр ещё и ещё, как если бы он кого-то гладил, лаская. "И ни о ком из великой Канцлерской тяжбы не знаешь? О Джарндисах - которые - э - сами по себе уже монумент Канцлерской практики. Где (я бы сказал) каждое затруднение, каждое случайное обстоятельство, каждая удачная фикция, каждая процедурная форма, известные по этому суду, воспроизводятся снова и снова. Это тяжба, которая не могла бы возникнуть вне этой свободной и великой страны. Я сказал бы, что совокупные пошлины в Джарндисах, миссис Рэйчел;" боюсь, он обращался к ней, потому что я внимание не проявляла; "составляют на настоящий момент от шестидесяти до семидесяти тысяч фунтов!" сказал м-р Кедж, откидываясь в кресле.

            Я чувствовала себя очень невежественной, но что мне было делать? Я была настолько не знакома с этой темой, что ничего в этом не понимала, даже после.

            "И она действительно ничего не слышала о тяжбе!" сказал м-р Кендж. "Удивительно!"

            "Мисс Барбери, сэр," отвечала миссис Рэйчел, "которая сейчас среди серафимов --"

            ("Надеюсь, что так и есть," вежливо сказал м-р Кендж.)

            "-- Хотела, чтобы Эстер знала только то, что ей полезно. И она знает из того, чему здесь обучалась, ничего другого."

            "Хорошо!" сказал м-р Кендж. "В целом, правильно. Теперь к делу," обращаясь ко мне. "Мисс Барбари, твоя единственная родственница (как это фактически, поскольку я вынужден заметить, что по закону у тебя не было никого), скончалась, и естественно нельзя ожидать, что миссис Рэйчел--"

            "Нет, конечно!" поспешно сказала миссис Рэйчел.

            "Именно потому," согласился м-р Кендж; - "что миссис Рэйчел должна обременять себя твоим содержанием и поддержкой (умоляю тебя, не отчаивайся), ты находишься в том положении, когда надо возобновить предложение, которое я поручил сделать мисс Барбари два года назад, и которое, хотя после и отвергнутое, будет с пониманием возобновлено при тех печальных обстоятельствах, которые после того произошли. Теперь, если я открыто признаю, что я представляю, в Джарндисах, и в иных делах, весьма гуманного, но в то же самое время своеобразного человека, скомпроиентирую ли я себя, если чуть-чуть поддавлю свою профессиональную осторожность?" сказал м-р Кендж, снова откидываясь в кресле и спокойно глядя на нас обоих.

            Похоже, он наслаждался больше всего звуками собственного голоса. Нельзя было не удивиться, потому что голос был сочный и густой, и придавал значение каждому слову, которое он произносил. Он слушал себя с видимым удовлетворением, и временами мягко отбивал ритм собственной музыке головой или закруглял фразу рукой. Впечатление у меня было очень сильное от него - даже после, пока я не узнала, что он слепил себя по модели одного крупного лорда, который был его клиентом, и что обыкновенно его называли Кендж-Поговори.

            "М-р Джарндис," продолжал он, "осведомлённый в э - я бы сказал, бедственном - положении нашей юной подружки, предлагает поместить её в первоклассное заведение; где её образование будет продолжено, где её покой будет обеспечен, где будут предупреждаться все её разумные желания, где она получит специальность по высшему разряду, чтобы выполнить свой долг в том положении по жизни, на которое, если угодно - я бы сказал, Провидение - её призовёт."

            Моё сердце было настолько переполнено, и тем что он говорил, и его эффектной манерой речи, что я не могла ничего сказать, как ни старалась.

            "М-р Джарндис," продолжал он, "не ставит условие , помимо того, что выражает надежду, что наша юная подружка в какой-то момент не оставит упомянутое заведение без его ведома и согласия. Так что она честно приобщится к приобретению того образования, от применения которого она будет в конечном счёте зависеть. Так что она ступит на путь добродетели и чести, и - э -- так далее."

            Я ещё меньше, чем в начале, была способна что-то вымолвить.

            "А сейчас, что скажет наша юная подружка?" продолжил м-р Кендж. "Не торопись, не торопись! Я подожду твоего ответа. Только не торопись!"

            То, что несчастная, получившая такое предложение, пыталась высказать, нет нужды повторять. То, что она говорила, я бы, вероятно, рассказала, если бы это того стоило. То, что она чувствовала, и будет чувствовать до своего смертного часа, я никогда не передам.

            Это интервью имело место в Виндзоре, где я провела (сколько я помню) всё своё время с рождения. Ровно через неделю, снабжённая всем необходимым, я оставляла его, находясь в почтовой карете, отправляющейся в Рединг.

            Миссис Рэйчел была слишком добропорядочна, чтобы чувствовать какие-то эмоции при расставании, но я была не так добропорядочна, и горько расплакалась. Мне казалось, что я, должно быть, знаю её лучше после стольких лет, и что я у неё, должно быть, настолько любимица, чтобы опечалиться в тот момент. Когда она подарила мне при расставании один холодный поцелуй в лоб, как будто оттаявшая капля, упавшая с каменного портика - день был очень морозный - я почувствовала себя такой несчастной и виноватой, что я вцепилась в неё и сказала ей, что это моя вина, я знаю, что она могла так легко прощаться со мной!

            "Нет, Эстер!" ответила она. "Это твоя беда!" Карета была у ворот перед небольшим газоном - мы не выходили, пока не услышали шум колёс - и тут я оставила её, с печальным сердцем. Она ушла до того, как мои коробки подняли на крышу, и закрылась дверца. Сколько я могла видеть дом, я всё глядела назад на него из окна, сквозь слёзы. Крёстная оставила миссис Рэйчел всю небольшую собственность, которой она владела; и теперь она продавалась; и старый коврик перед камином с розочками - мне всегда казалось, что это первое, что я когда-либо увидела на свете - висел снаружи на морозе под снегом. За день или два я завернула любимую старую куклу в её шаль, и тихо положила её - стыдно признаться - в землю в саду, под деревом, что затеняло моё старое окно. У меня друзей не осталось, кроме моей птички, и её я везла с собой в клетке.

            Когда дом пропал из виду, я села, поставив клетку с птичкой в соломе у своих ног, впереди на низкое сиденье, чтобы смотреть через верхнее окно; наблюдая деревья в изморози, похожие на прекрасные стреловидные кристаллы; и поля, сплошь гладкие и белые под свежим снегом; и солнце, такое красное, но дающее так мало тепла; и лёд, тёмный как металл, очищенный от снега конькобежцами и саночниками. В карете напротив сидел джентльмен, - сильно укутанный, он выглядел огромным; но он сидел, пристально глядя в другое окно, и не обращал на меня внимания.

            Я думала о моей умершей крёстной, о той ночи, когда я читала для неё; о её хмуром взгляде в постели, недвижным и твёрдом; о незнакомом месте, куда я направлялась; о людях, которых я там найду, какие они будут и что они мне скажут; когда голос в карете заставил меня содрогнуться.

            Он сказал, "Чёрт возьми, что ты всё плачешь?"

            Я была так напугана, что потеряла дар речи, и смогла ответить только шёпотом. "Я, сэр?" Конечно, я поняла, что это был сильно укутанный джентльмен, хотя он всё ещё всматривался в окно.

            "Да, ты," сказал он, поворачиваясь.

             "Мне кажется, я не плачу, сэр," произнесла я, запинаясь.

            "Нет, плакала!" сказал джентльмен. "Смотри!" Он придвинулся ко мне с другого конца кареты, провёл своим меховым обшлагом мне по глазам (совсем не больно), и показал, что он мокрый.

            "Вот! Видишь, что плакала," сказал он. "Так?"

            "Да, сэр," сказала я.

            "И о чём же ты плакала?" сказал джентльмен. "Ты не хочешь туда ехать?"

            "Куда, сэр?"

            "Куда? Ну, куда бы ни ехала," сказал джентльмен.

            "Я очень рада туда ехать, сэр," ответила я.

            "Ну, что ж! Смотри веселей!" сказал джентльмен.

            Мне показался он очень странным; или, по крайней мере, странным то, что я могла видеть, потому что он был закутан до подбородка, а лицо было почти спрятано под меховой шапкой с широкими меховыми клапанами по сторонам, завязанными под подбородком; но я уже успокоилась, и не боялась его. Поэтому я рассказала из-за чего, как мне казалось, я должна была плакать, из-за смерти моей крёстной и из-за миссис Рэйчел, которая не горевала, прощаясь со мной.

            "Шут с ней, с миссис Рэйчел!" сказал джентльмен. "Пусть себе летит по ветру на помеле!"

            Теперь я уже забоялась его по-настоящему, посмотрев на него с изумлением. Но мне показалось, что у него хорошие глаза, хотя он продолжал сердито ворчать про себя, и поносить миссис Рэйчел.

            Немного погодя он распахнул свой тулуп, который мне показался таким огромным, что впору завернуть в нём карету целиком, и сунул руку в глубокий боковой карман.

            "Теперь смотри!" сказал он. "В этом пакете," который был тщательно завёрнут, "кусочек лучшего кекса с изюмом, который можно достать за деньги - корочка сахара толщиной с дюйм, как сало на бараньей отбивной. А вот паштетик из Франции (настоящий деликатес и с виду, и на вкус). А из чего, ты думаешь, он? Из сладчайшей гусиной печёнки. Вот так паштетик! Теперь посмотрим, как ты скушаешь сие."

            "Спасибо, сэр," ответила я, "Большое спасибо, на самом деле, но надеюсь, Вы не обидитесь; всё это слишком роскошно для меня."

            "Опять конфуз!" сказал джентльмен, которого я совершенно перестала понимать, и выбросил то и другое в окно.

            Больше он со мной не заговаривал и, только выходя из кареты неподалёку от Рединга, пожелал мне быть хорошей девочкой, и быть прилежной; и пожал мне руку. Признаюсь, я почувствовала облегчение, расставшись с ним. Он остался стоять у дорожного столба. Впоследствие я часто проходила мимо, и меня, в течение долгого времени, не оставляли мысли о нём, и почти уверенность, что я его встречу. Но я не встретила; и так прошло время, и он ушёл из моей памяти.

            Когда карета остановилась, в окно заглянула очень собранная дама и сказала:

            "Мисс Донни."

            "Нет, мэм, Эстер Саммерсон."

            "Совершенно верно," сказала леди, "Мисс Донни."

            Теперь я поняла, что она представилась под этим именем, и попросила мисс Донни извинить меня за мою ошибку, и показала, по её просьбе, свои коробки. Под наблюдением очень собранной девушки их уложили в очень маленький зелёный экипаж; и затем мисс Донни, девушка и я сели в него и поехали.

            "Всё для Вас готово, Эстер," сказала мисс Донни; "и распорядок Ваших занятий организован в точном соответствии с желаниями Вашего опекуна, м-ра Джарндиса."

            "Моего -- Вы сказали, мэм?"

            "Вашего опекуна, м-ра Джарндиса," сказала мисс Донни.

            Я была так смущена, что мисс Долли сочла, что на меня подействовал мороз, и протянула мне свой флакон с нюхательной солью.

            "Вы знаете моего -- опекуна, м-ра Джарндиса, мэм?" спросила я после изрядных колебаний.

            "Не лично, Эстер," сказала мисс Донни; "только через его поверенных, господ Кенджа и Карбоя в Лондоне. Превосходный джентльмен м-р Кендж, вот уж поистине красноречивый. Некоторые периоды у него так просто величественны!"

            Я чувствовала, что, должно быть, так и есть, но была слишком смущена, чтобы это воспринимать. Прежде чем мне удалось обрести себя, мы прибыли в назначенное место, и тут я совсем растерялась; никогда не забуду это ощущение неопределённости и нереальности всего в Гринлифе(доме мисс Донни) в этот первый вечер!

            Но я быстро освоилась. Вскоре я так привыкла к порядкам Гринлифа, что мне казалось, я здесь нахожусь давным-давно: и скорее во сне, чем в реальности, ощущала свою прежнюю жизнь с крёстной. Точно, ничего не могло быть пунктуальнее, точнее и определённее, чем Гринлиф.

Для всего здесь было своё время по всему циферблату, и всё делалось в свой определённый момент.

            Нас было двенадцать пансионерок, и две мисс Донни, близняшки. Само-собой предполагалось, что моё будущее определяется профессией гувернантки; и я не только обучилась всему, что преподавалось в Гринлифе, довольно скоро меня привлекли помогать обучать других. Хотя во всех других отношениях со мной обходились как и с остальными, это единственное отличие в моём случае было сделано впервые. Когда я стала больше знать, я и учила большему, и так с течением времени за мной закрепилось много всего, что я очень любила делать, потому что за это мои дорогие девочки любили меня. Наконец, когда бы не появилась новая ученица, чуть-чуть удрученная и несчастная, она непременно - право, не знаю, почему - становилась моей подругой, так что все вновь прибывшие были окружены моей заботой. Они говорили, что я такая добрая; но я уверена, что это они такими были! Я часто вспоминала, как решила в свой день рождения стараться быть прилежной, скромной и добросердечной, и делать всем добро, и, если удастся, заслужить любовь; и право же, право, я готова было устыдиться, что делала так мало, а получала так много.

            Я провела в Гринлифе шесть счастливых, спокойных лет. Никогда ни на одном лице здесь, благодарю Господа, в свой день рождения я не видела этого, что было бы лучше, если бы я не родилась. Когда наступал этот день, он приносил мне столько знаков любящего внимания, что моя комната была ими украшена с Нового года по Рождество.

            В эти шесть лет я никуда не отлучалась, если не считать визитов к соседям во время каникул. Примерно после первых шести месяцев мисс Донни дала мне совет насчёт того, что было бы уместно написать м-ру Кенджу и сообщить, что я довольна и благодарна; и с её одобрения я написала такое письмо. Я получила официальный ответ, подтверждающий получение письма, и гласящий, "Принято к сведению содержание оного, соответственно будет передано нашему клиенту." После этого я иногда слышала, как мисс Донни и её сестра отмечали, как регулярно оплачиваются мои счета; и примерно дважды в год я отваживалась писать подобное письмо. В результате я всегда получала по почте тот же самый ответ, написанный тем же круглым почерком; с подписями Кенджа и Корбоя, уже другим почерком, - как я полагала, м-ра Кенджа.

            Кажется странным, что мне приходится писать всё это о себе! Как если бы это описание было описанием моей жизни! Однако моя скромная особа скоро отступит на задний план.

            Шесть спокойных лет (похоже, это я говорю во второй раз) я провела в Гринлифе, наблюдая в окружающих, как в зеркале, каждый этап моего собственного роста и развития, когда, одним ноябрьским утром, я получила это письмо. Я пропускаю дату.

 

                                  Старая Площадь. Линкольн-Инн.

Мадам,

                        Джарндис и Джарндис.

            Наш клнт М-р Джарндис назнач принять к себе в дом, по ордеру Кнц С-д, подопечную С-д в этой тяжбе, для которой он намерен получить подхд компаньонку, уполномочил нас известить вас, что он будет рад вашим услугам в вышеизл возможности.

            Нами назнчн для отпрвлн, без взимания платы, место в почт карете восемь час от Рединга, утром след пнд, до Погреба Белого Коня, Пикадилли, Лондон, где один наших служ встретит вас препровожд в наш офс как указ.

            Ваши покрн слги,

                        Кендж и Карбой.

Мисс Эстер Саммерсон.

 

            О, никогда, никогда, никогда я не забуду волнения, которые вызвало в доме это письмо! Сколько нежности было в бесчисленных заботах обо мне; сколь же милостив наш Отче, что не забыл меня, и сделал мой сиротский путь столь гладким и ровным, и склонил ко мне столько юных душ, что это было почти непереносимо. Не то, что мне бы хотелось, чтобы они меньше огорчались - боюсь, что нет; но удовольствие по этому поводу, и боль, гордость и радость, и робкое сожаление были столь перемешаны, что моё сердце, казалось, готово было разорваться, и в то же время оно было полно восторга.

            Письмо оставляло мне до отбытия лишь пять дней. Когда каждая минута добавляла доказательства любви и дружбы, полученные мною в эти пять дней; и когда, наконец, пришло утро, когда меня провели по всем комнатам, чтобы я могла увидеть всех в последний раз; и когда некоторые умоляли, "Эстер, дорогая, попрощайся со мной здесь, в моей спальне, где ты впервые так ласково заговорила со мной!" и когда другие просили меня только подписаться под их именем, "Эстер, с любовью"; и когда они все окружили меня с их прощальными подарками, и прильнули, плача, ко мне, и восклицали, "Что мы будем делать, когда дорогая, дорогая Эстер уедет!" и когда я пыталась говорить им, как все они были терпеливы и добры ко мне, и как я счастлива, и благодарю их каждую в отдельности; что было у меня на сердце!

            И когда обе мисс Долли также горевали, прощаясь со мной, как и младшие; и когда служанки говорили, "Благослови вас, мисс, где бы вы ни жили!" и когда угрожающий на вид, хромой и старый садовник, который, мне казалось, едва замечал меня все эти годы, заспешил, тяжело дыша, за каретой, чтобы вручить мне маленький букетик герани, и говорил мне, что я была светом в его очах - он на самом деле так и сказал! - что после этого было у меня на сердце!

            И могла ли я сдержаться, от этого всего, и когда мы подъезжали к маленькой школе, от неожиданного зрелища, когда бедные дети, выбежав оттуда, махали мне шапками и капорами, и когда седой джентельмен со своей женой, чью дочь я помогала обучать и в чьём доме бывала в гостях (и которые считались самыми высокомерными людьми во всей округе), забыв обо всём, кричали, "До свидания, Эстер. Желаем тебе счастья!" - могла ли я сдержаться, когда я, вся согнувшись в корете, повторяла, "О, я так благодарна, так благодарна!" ещё и ещё раз!

            Но конечно, я скоро сообразила, что там, куда я еду, не должна предаваться слезам, после всего, что было для меня сделано. Поэтому, конечно, я пыталась умерить свои рыдания, убеждая себя успокоиться, часто-часто повторяя, "Эстер, перестань, наконец! Нельзя же так!" Наконец я достаточно справилась с собой, но боюсь, это продолжалось довольно долго; и когда я освежила глаза лавандовой водой, было уже время готовиться к приезду в Лондон.

            Я была совершенно убеждена, что мы уже там, когда оставалось ещё десять миль; а когда мы действительно приехали, ощущала, что никогда туда не доберёмся. Однако, когда нас начало трясти на каменной мостовой, и в особенности, когда каждый встречный экипаж, казалось, наезжал на нас, а мы, казалось, наезжали на другие экипажи, я поверила, что мы действительно приближаемся к концу нашего путешествия. Очень скоро затем мы остановились.

            Молодой джентльмен на тротуаре, похоже, испачкавшийся в чернила, обратился ко мне со словами, "Я от Кенджа и Карбоя, мисс, с Линкольн-Инн."

            "Как вам угодно, сэр," сказала я.

            Он был очень любезен; и когда он подсаживал меня в пролётку, проследив перед тем, чтобы перенесли мои коробки, я спросила его, ни пожар ли где-нибудь? Потому что улицы настолько были заполнены плотным бурым дымом, что едва ли что было различимо.

            "О, что вы, мисс," сказал он. "Это для Лондона типично."

            Я ни о чем таком не слышала.

            "Туман, мисс," сказал молодой джентльмен.

            "Вот как!" воскликнула я.

            Мы медленно катили по самым грязным и самым тёмным улицам, которые только можно было увидеть на свете (мне думалось), и ещё находящимся в таком угнетающем состоянии неразберихи, что я удивлялась, как ещё люди сохраняют здесь здравый смысл, как вдруг оказались в тишине, въехав через старые ворота, и, проехав через безлюдную площадь, приблизились к укромному закоулку на углу, где находился вход в виде широкой и крутой лестницы наверх, наподобие входа в церковь. И здесь действительно был церковный двор, снаружи под аркадой, потому что я увидела там могильные плиты через окно на площадке.

            Здесь располагались Кендж и Карбой. Молодой джентльмен провёл меня через приёмную в кабинет м-ра Кенджа - там никого не было - и он предупредительно поставил кресло для меня перед огнём. Затем он обратил моё внимание на маленькое зеркало, которое висело на гвозде сбоку от камина.

            "На случай, если вы захотите посмотреться, мисс, после путешествия, когда вы напавитесь представиться Канцлеру. Но в этом нет необходимости, уверяю вас," любезно сказал молодой джентльмен.

            "Представиться Канцлеру?" удивилась я.

            "Только ради формальностей, мисс," ответил молодой джентльмен. "М-р Кендж сейчас в Суде. Он передаёт вам привет, и не хотите ли закусить;" на маленьком столике находились бисквиты и графин с вином; "и просмотреть газету;" которую протянул мне с этими словами. Затем он пошевелил огонь и оставил меня.

            Всё было так странно - самым странным была ночь в дневное время, свечи горели белым пламенем и всё вокруг выглядело промозглым и холодным - так что я читала слова в газете, не понимая значения, и обнаруживая, что читаю одни и те же слова. Поскольку продолжать в том же духе было бесполезно, я отложила газету и бросила взгляд в зеркало, хорошо ли сидит на мне шляпка, и оглядела комнату, лишь наполовину освещённую, и потёртые пыльные столы, и кучи документов, и книжный шкаф, заполненный книгами самого непрезентабельного вида, которые едва ли что могли за себя сказать. Затем я думала, думала, думала; и огонь всё горел, горел, горел; и свечи мигали и оплывали, и не было щипцов, чтобы снять нагар - пока одни очень грязные ни принёс молодой джентльмен, уже уходя; и так - два часа.

            Наконец пришёл м-р Кендж. Он не изменился; но он удивиться, увидев, как изменилась я; и, кажется, остался доволен. "Поскольку вы становитесь компаньонкой молодой леди, которая сейчас находится в приёмной Канцлера, мисс Саммерсон," сказал он, "нам кажется, будет неплохо, если вы тоже поприсутствуете. Вас не смутит, что там Лорд Канцлер, полагаю?"

            "Нет, сэр," сказала я, "Думаю, что нет." Действительно, не понимая, поразмыслив, с чего бы мне смущаться.

            Итак, м-р Кендж дал мне руку, и мы прошли за угол, под колоннадой, и вошли в боковую дверь. И затем, минуя галерею, мы вошли в комфортабельную по виду комнату, где я увидела молодую леди и молодого джентльмена, стоявших у большого камина, в котором громко потрескивали поленья. Перед камином находился экран, и молодые люди разговаривали, опираясь на него. Когда я вошла, они оба подняли взгляд, и юная леди, освещённая пламенем, оказалась такой красавицей! С такими густыми золотистыми волосами, такими нежными голубыми глазами и с таким ясным, чистым, доверчивым лицом!

            "Мисс Ада," сказал м-р Кендж, "это мисс Саммерсон."

            Встречая меня, она улыбнулась и протянула было руку, но как будто передумала в какой-то момент и поцеловала меня. Короче, она была такой естественной, очаровательной, у неё были такие милые манеры, что в несколько минут мы уже сидели у окна, освещённые пламенем камина, и разговаривали друг с другом настолько весело и свободно, насколько только возможно.

            Насколько мне стало легко на душе! Как восхитительно было сознавать, что она может мне доверять, и что я ей нравлюсь! Это было так мило с её стороны и так поддержало меня!

            Молодой джентльмен был её дальним родственником, сообщила она мне, и его звали Ричард Карстон. Это был красивый юноша, с простодушным лицом и самой очаровательной улыбкой; и когда она позвала его, он остановился около нас, также освещённый пламенем, и весело болтал, как беззаботный мальчишка. Он был очень молод; не больше девятнадцати, и того много, но при этом старше её почти на два года. Оба они были сиротами и (что было очень неожиданно и удивило меня) никогда не встречались до сего дня. О том, что мы все трое собрались вместе впервые, в таком необычном месте, стоило поговорить; и мы говорили об этом; а огонь, прекративший своё рычание, подмигивал нам своим красными глазами - Ричард сказал - наподобие старого сонного Канцлерского льва.

            Мы разговаривали в полголоса, потому что постоянно входил и выходил

джентльмен, полностью облачённый, в парике с кулёчком, и когда он это делал, до нас доносились издалека протяжные звуки речи, с которой, как он сообщил, один из адвокатов по нашему делу обращался к Лорду Канцлеру. Он сказал м-ру Кенджу, что Канцлер будет минут через пять; и сейчас мы слышали суету и топот ног, и м-р Кендж сказал, что заседание Суда закончилось, и его светлость в соседней комнате.

            Джентльмен в парике с кулёчком почти тотчас открыл дверь, и попросил м-ра Кенджа войти. И мы все пошли в соседнюю комнату; первый М-р Кендж, с моей милочкой - для меня это сейчас настолько естественно, что по-другому и написать не могу; и там мы увидели его светлость, одетого просто в чёрное, в кресле за столом у огня, чья мантия, отделанная красивой золотой тесьмой, была брошена на другое кресло. Когда мы вошли, он окинул нас испытующим взглядом, но манера общения у него была равно изысканно-вежливой и любезной.

            Джентльмен в парике положил на стол его светлости пачку дел, и его светлость молча выбрал одно, и перелистал страницы.

            "Мисс Клэр," сказал Лорд Канцлер. "Мисс Ада Клэр?"

            М-р Кендж представил её, и его светлость попросил её сесть рядом с ним. То, что он восхищается и заинтересован ею, даже я моментально увидела. Меня тронуло, что этому юному и прекрасному созданию дом заменяло сухое официальное учреждение. Лорд Верховный Канцлер, при всех своих лучших качествах, едва ли мог заменить любящих и гордых родителей. "Джарндис, о котором идёт речь," сказал Лорд Канцлер, всё ещё переворачивая листы, "это хозяин Холодного Дома."

            "Хозяин Холодного Дома, милорд," подтвердил м-р Кендж.

            "Мрачное название," - сказал Лорд Канцлер.

            "Но теперь это совсем не мрачное место, милорд," сказал м-р Кендж.

            "И Холодный Дом," продолжил его светлость, "это в --"

            "Херфортшире, милорд."

            "М-р Джарндис из Холодного Дома не женат?" спросил его светлость.

            "Нет, не женат, милорд," сказал м-р Кендж.

            Пауза.

            "Молодой м-р Ричард Карстон здесь?" проговорил Лорд Канцлер, бросая взгляд на того.

            Ричард поклонился и выступил вперёд.

            "Хмм!" произнёс Лорд Канцлер, переворачивая листы ещё и ещё.

            "М-р Джарндис из Холодного Дома, милорд," заметил м-р Кендж в пол-голоса, "смею напомнить вашей светлости, предусмотрел подходящую компаньонку для --"

            "Для м-ра Ричарда Карстона?" мне показалось (хотя я не совсем уверена), сказал его светлость, также в полголоса и с улыбкой.

            "Для мисс Ады Клэр. Эта молодая леди. Мисс Саммерсон."

            Его сиятельство окинул меня снисходительным взглядом и признал мой реверанс очень грациозным.

            "Мисс Саммерсон не имеет отношение ни к одной из сторон в тяжбе, кажется?"

            "Нет, милорд."

            Ещё не договорив, м-р Кендж наклонился к Канцлеру и продолжал шёпотом. Его светлость, устремив взгляд в бумаги, слушал, кивнув дважды или трижды, перевернув ещё множество листов, и до тех пор, пока мы ни стали выходить, ни разу не взглянул в мою сторону.

            И вот м-р Кендж отошёл, и с ним Ричард, туда, где я ожидала, около дверей, свою любимицу (мне так это естественно произносить, что я опять не могу удержаться!), которая осталась с Лордом Канцлером; с нею его светлость немного поговорил отдельно; распрашивая её, как она мне впоследствие рассказала, хорошо ли она поразмыслила о предлагаемом устройстве, и подумала, будет ли счастлива у м-ра Джарндиса под крышей Холодного Дома, и почему она так думает? Теперь он учтиво поднялся и отпустил её, после чего минуту или две поговорил с Ричардом Карстоном; не сидя, а стоя, и вообще с большей лёгкостью и менее формально - похоже, он всё ещё понимал, хотя и будучи Лордом Канцлером, как попрямее расположить к себе юность.

            "Очень хорошо!" громко сказал его светлость. "Я сделаю распоряжение. М-р Джарндис из Холодного Дома избрал, насколько я могу судить," и только сейчас он взглянул на меня, "очень хорошую компаньонку для молодой леди, и в целом, кажется, всё устраивается наилучшим образом при данных обстоятельствах."

            Он любезно нас отпустил, и мы вышли все, чрезвычайно признательные ему за его приветливость и вежливость; которые, безусловно, не только не повредили его достоинству, но, на наш взгляд, ещё и поспособствовали.

            Когда мы оказались под колоннадой, м-р Кендж вспомнил, что он должен ненадолго вернуться, задать какой-то вопрос; и он нас оставил в тумане, при экипаже Лорда Канцлера, со слугами, ожидающими его на выходе.

            "Ну!" сказал Ричард Карстон, "с этим покончено! И куда же мы теперь отправимся, мисс Саммерсон?"

            "Вы разве не знаете?" сказала я.

            "Никакого понятия!" сказал он.

            "И ты не знаешь, моя милая?" спросила я Аду.

            "Нет!" сказала она. "И ты?"

            "Совершенно!" ответила я.

            Мы смотрели друг на друга, готовые смеяться над собой, что мы как дети, заблудившиеся в лесу, когда к нам подошла, делая реверансы с самым церемонным видом и подхихикивая, странная маленькая пожилая женщина в смятой шляпке, с ридикюлем.

            "О!" сказала она. "Подопечные тяжбы Джарндисов! Оч-чень рада, признаться, что имею честь! Хороший знак для юности, и надежды, и красоты, когда они все находятся в таком месте, не зная, что из этого выдет."

            "Ненормальная!" в полголоса сказал Ричард, не думая, что она может его услышать.

            "Правильно! Ненормальная, юный джентльмен," ответила она так быстро, что он совершенно растерялся. "Я сама была подопечной. В то время я была нормальной," она делала низкие реверансы, подхихикивая после каждой фразы. "У меня была юность и надежда. Наверное, и красота. Теперь это мало что значит. Помогла ли какая из трёх или спасла меня. Я имею честь регулярно присутствовать в Суде. С моими документами. Я ожидаю решения. Короче. В День Суда. Я узнала, что шестая печать в Откровении это Канцлерская Большая Печать. Она уже давно снята. Умоляю, примите моё благословение."

            В то время как Ада была несколько напугана, я, к чести бедной старой женщины, сказала, что мы ей очень признательны.

            "Да-а!" жеманно откликнулась она. "Представляю себе! А вот и Разговорчик-Кендж. Со своими документами! Как ваша уважаемая милость поживает?"

            "Нормально, нормально! Только не приставайте к нам, ради бога!" сказал м-р Кендж, уводя нас.

            "Только и думает," - проговорила бедная старая женщина, увязавшись за мною и Адой. "Что пристают. Я дарую поместья обоим, - это, разве, приставать? Я ожидаю решения. Короче. В День Суда. Хороший знак для вас. Примите моё благословение!"

            Она осталась внизу, где начался крутой, широкий подъём ступеней наверх; но когда мы поднимались, мы оглянулись, она была всё ещё там, продолжая говорить, делая реверансы и подхихикивая после каждой фразы, "Юность. И надежда. И красота. И Разговорчик-Кендж! Ха! Молю, примите моё благословение!"

 

             

 

Сергей Семёнов, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1529 № 119666 от 28.04.2016

0 | 0 | 1350 | 25.11.2024. 00:34:43

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []