Волосы Неллы

Он смотрел, как его дочь сидела на скамейке за домом.

Маленький, слабый ребёнок, Нелла. Шесть лет.

Тёмно-синее платье, которое он сам купил несколько дней назад

и ошибся в размере, висело на ней, как огромный увядший колокольчик.

Девочка сидела спиной к нему

под пышным каштаном.

Неглубокая белизна её плеч,

дважды прерванная лямочками платья,

не смешивалась ни с шуршанием листьев,

ни с пугливыми пятнами полуденного света.

 

Неллу так потрясла смерть матери,

что она сама едва не умерла.

Плакала целый месяц. Её воющий голос

и теперь стоял у него в ушах. Он никогда не слышал, чтобы так плакали.

Он даже не знал, что это возможно.

Столько слёз в таком маленьком существе.

И куда эти слёзы утекли? Куда пропали?

 

Странно, но горе дочери

спасло его, потому что он слишком переживал за девочку,

чтобы погрузиться в собственное несчастье.

 

Их жизнь медленно выправилась. Он снова начал работать,

на целый день уходя из дома.

Ни родственников, ни друзей у них не было. Девочка оставалась одна.

Первые дни он сильно беспокоился за неё, но, видя, что она справлялась с одиночеством,

играла в куклы, рисовала цветными карандашами,

даже пыталась готовить для него что-то,

инстинктивно принимая на себя роль женщины в доме,

он успокоился, и теперь отправлялся на работу почти радостно,

довольный тем, что может зарабатывать на хлеб

и что будет вечер.

 

Он всё больше и больше привязывался к дочери,

не потому, что та была похожа на его покойную жену, совсем нет.

Отец и дочь были как два листа, обрызганные дождём

и склеившиеся во время бури.

Такие листья остаются вместе и под ясным небом,

неловко вздрагивая на ветру,

и когда один из них оторвётся от ветки,

другой не даёт ему упасть.

Если бы не было бури, первый лист давно бы лежал на земле,

гнилой, растоптанный ногами,

а так он остаётся частью великолепной кроны,

до тех пор, пока другой лист не оборвётся тоже.

 

Утром он сидел на пороге,

а Нелла на ступеньке, чуть пониже, её затылок зажат

между его колен. Он пытался расчёсывать ей волосы.

Самое неприятное время. Ничего не получалось.

Его грубые пальцы не могли даже правильно держать гребень,

большой, старый, выточенный из панциря черепахи,

принадлежавший его жене, а до этого – её матери.

Волосы Неллы вздымались, струились, падали беспечными ручьями.

Он иногда спрашивал себя, как такая тоненькая шея может держать

такой вьющийся каскад. Однако даже мысль о том, чтобы срезать его, была невыносима.

Он скорее убил бы себя.

 

Расчёсыванье Неллы было испытанием для них обоих.

Он пытался быть нежным, но неизменно причинял девочке боль.

Она терпела, бедняжка, сколько могла,

иногда вскрикивая от боли.

Он проводил, по меньшей мере, час, распутывая мягкие комочки,

которые пучились то здесь, то там, лёгкими золотисто-каштановыми смерчиками.

Иногда комочки были слишком плотные, и ему приходилось осторожно срезать их

тупыми ножницами, усыпанными ржавыми точками.

 

Усилия его не были вполне тщетны.

Спасти волосы Неллы от полного декаданса получилось,

и девочка выглядела более-менее прилично.

Однако при более пристальном взгляде становилось болезненно ясно,

что её головка просила более искусных рук.

Не помогали делу и дешёвые платья, которые он для неё покупал.

У Неллы были хорошие платья, сшитые матерью,

но она уже выросла из них.

 

Со страхом думал он о будущем годе,

когда девочка пойдёт в школу. В каком виде она туда явится?

Он ворчал и продолжал расчёсывать дочь.

А потом случилось открытие. Он откладывал гребень в сторону и продевал пальцы

сквозь горячую каштановую волну, пытаясь разгладить её изнутри.

Волосы противились пальцам, то пропуская их,

то сплетаясь в новые сети,

но пальцам было так хорошо, так уютно в волосах Неллы,

что он всерьёз подумывал о том, чтобы вообще отказаться от гребня.

Весь день пальцы хранили память об этом тепле,

о гибких, шепчущих ручейках, говоривших ему о чём-то непонятном,

но говоривших настойчиво.

 

Как-то он заметил, что волосы Неллы

стали более ровными. Комочков было меньше,

а вскоре они вообще исчезли.

Видимо, его новая техника была эффективной,

и он глупо радовался, сидя на пороге,

прижав спину дочери к своим коленям

и слушая, как зелёные попугаи перебранивались в манговом дереве.

 

Затем, однажды утром, целуя Неллу в щёку,

он замер, поражённый:

волосы девочки были прилежно расчёсаны и заплетены в две тонкие косички,

висящие вдоль спины.

Это было так неожиданно, что поначалу он не поверил своим глазам

и моргнул несколько раз. Нет, косички не исчезли.

Нелла, а кто тебя расчесал?

Девочка не ответила. Она вообще вела себя очень тихо.

Он был слишком потрясён, чтобы повторить свой вопрос.

 

Весь день напролёт он думал об этом.

Неужели она сама научилась? Или кто-нибудь научил её, пока он был на работе?

Да, так оно и есть. Ему стало неприятно,

он почувствовал зависть. Но как, однако? У неё, наверное, есть другая расчёска,

потому что черепаховый гребень он всегда запирал вместе со своими бритвами.

Это ведь ценная вещь. Нельзя разрешать ребёнку играть с ней.

 

Вечером он всё разглядывал волосы Неллы.

Девочка расхаживала по дому, в большем оживлении, чем утром,

и её косички двигались рывками,

сталкиваясь друг с другом, схлёстываясь и расходясь в стороны,

точно дразня его своей маленькой тайной.

 

На следующее утро волосы Неллы были заплетены снова,

с другими ленточками, напоминавшими хрупких мотыльков.

Он опять спросил: Нелла, скажи мне, кто заплёл тебе волосы?

Нелла, посмотри на меня! Кто заплёл твои волосы?

Ответа не было. Девочка тихо сидела за столом

и едва взглянула на него.

 

Он был мягким человеком, несмотря на свой грубоватый вид.

Он не стал давить на ребёнка и пошёл работать.

Ладно, если не хочешь говорить, я сам узнаю.

 

Вечером, пока Нелла играла в саду,

кормя воображаемых кукол воображаемой кашей,

он подошёл к ней, заставил сесть к нему на колени

и, несмотря на сопротивление девочки, расплёл одну из косичек.

Нелла, смотри, что случилось! Твоя косичка расплелась. На, вот расчёска. Заплети косичку, покажи папе, как ты это делаешь.

Он ждал. Девочка начала проталкивать гребень сквозь волосы

такими неуклюжими, неловкими движениями,

что всё стало ясно. Косички заплетала не она.

Конечно, девочка могла притвориться неуклюжей,

но эта мысль показалась ему слишком натянутой, и он сразу отверг её.

 

Итак, это не Нелла. В сильном волнении он ждал утра.

Когда девочка вошла на кухню, волосы её были прекрасны,

даже лучше, чем вчера.

В них была вплетена тёмно-синяя шёлковая нить.

Теперь была одна коса, такая замысловатая,

затянутая с большим искусством, работа кого-то

с уверенными руками и сильными пальцами. Нет, последние сомнения исчезли.

Нелла не могла сделать это сама.

 

Но кто же тогда?

На работе он был рассеян. Он уронил ведро с краской.

Прораб, вульгарный русский эмигрант, наорал на него. Ему было всё равно.

Он думал о волосах Неллы.

Хорошо. Если это не она, то кто? Кто?

 

Скорей всего, женщина. Мужчины редко заплетают волосы так хорошо.

Какая-нибудь женщина, прохожая, заметила, как неряшливы волосы у Неллы,

и теперь приходит и расчёсывает девочку из сострадания.

Да, это возможно. Только эта предполагаемая женщина должна приходить либо ночью,

либо совсем рано утром. Хоть она и очень искусна, всё равно такая сложная работа занимает немало времени.

 

Потом его осенило. Монахиня! Да, монахиня!

Рядом ведь монастырь. Монахини время от времени проходят мимо нашего дома,

в своих треугольных белых уборах. Самих монахинь не видно за оградой,

только их колпаки плывут поверх неё, как армада белых кораблей,

уходящих куда-то, в море цветков боярышника.

 

Монахиня приходит ночью. Как это он раньше не догадался?

Они ведь знают, что Нелла потеряла мать. Это акт милосердия.

Эти религиозные типы вполне способны на что-нибудь такое.

Наверное, они заставили ребёнка пообещать хранить всё дело в тайне,

и поэтому Нелла такая притихшая по утрам. Девочка держит слово.

Он почувствовал прилив гордости за дочь.

 

На следующий день он сказал прорабу, что заболел, и взял выходной.

Весь день он возился, завинчивая ставни, врезая новые замки.

Нелла не обращала особого внимания на его действия,

что удивило его. К вечеру всё было закончено.

Когда девочка отправилась спать, он убедился, что никто не проник в дом,

и запер все замки. Даже если монахиня как-то и проскользнула к ним,

то выйти ей не удастся, потому что все замки новые, а ключи только в его комнате.

Она даже прикрепил восковые печати ко всем замкам, поставив на них оттиск своего кольца. Теперь попытка открыть любой замок будет очевидна.

 

Он так устал за день, что сразу же заснул,

несмотря на своё решение подождать и послушать.

Он проснулся очень рано, вскочил с кровати и побежал проверять замки.

Все они были нетронуты. Никто не входил в дом.

Сердце его опустилось, когда Нелла вошла на кухню

с двумя прекрасными косичками, достающими ей до пояса.

Они оканчивались двумя алыми бантами, как два мака, заляпанные кровью,

надменно сверкающие ему в глаза.

 

Уже несколько дней они с Неллой не разговаривали.

Нет, она не была болтливым ребёнком, но всё же он скучал по её голосу и по тем странным вопросам,

которые задают дети, ожидая таких же странных ответов,

на которые у их родителей не хватает воображения.

 

Она положила свою неуклюжую куклу на стол

и резала ей волосы кухонными ножницами.

Нелла, ты что делаешь? Зачем ты портишь куклу?

Ответа не было.

После первой куклы настала очередь следующей.

Перед тем, как он ушёл на работу, этой участи подверглось уже несколько кукол.

 

Нет, это не монахиня. Никто не входил в дом.

Оставалось лишь одно объяснение. Он сам заплетал волосы Неллы.

Иначе быть не могло. То, что он всегда спал в это время,

говорило в пользу новой мысли. Наверное, он сомнамбула.

 

Он почувствовал отвращение. Ему стало противно и страшно.

Однако прошло несколько часов, и эта мысль уже не казалась невероятной.

Наверное, отклонение развилось в нём после смерти жены,

иначе она заметила бы его ночные странствия и сказала бы ему.

Правда, в последнее время он пережил много волнений.

Даже теперь он не был вполне самим собой, но всё боролся с душевной болью,

а иногда и с полным отчаянием. В нём вполне могла развиться болезнь.

 

Хорошо, заплетальщика мы нашли, а как насчёт заплетения?

Он ведь не умеет заплетать волосы. И почему Нелла хранит всё в такой тайне, если это он сам приходит к ней в комнату ночью?

Доводы были сильны и принесли ему некоторое облегчение. Может быть, он и не сомнамбула вовсе. И однако он слышал, что люди проявляют необычные навыки под воздействием стресса.

Наверное, это навыки из прошлых жизней? Он уже и не знал, что думать.

Объяснение было натянутым, бестолковым, но всё же объяснением, и за него можно было ухватиться.

Ладно, не буду выламывать себе мозги. Если я сомнамбула, то это легко установить.

Он всё-таки протянул ещё день. Он не был уверен, хотел ли он знать.

Теперь у него была версия, гипотеза. Если же она не подтвердится, то не будет ничего,

будет лишь тайна, которую знает его дочь и о которой не говорит ему.

 

Нелла вошла на кухню. Черные банты висели на её косичках.

Он почувствовал сильное желание потребовать от ребёнка объяснения,

но, как только этот порыв достиг порога действия,

он внезапно прорвался, хлюпнулся, словно камень о поверхность бездонного пруда,

и пропал, оставив после себя ужасную усталость, ужасную грусть.

Он вымыл свою тарелку, хлебнул чаю и почувствовал тошноту.

Эта тайна сидела на его жизни,

как большая чёрная ворона сидит на кукольном домике, склеенном из бумаги.

 

Вечером он вспомнил, что в подвале было несколько мешков с мукой.

Он запер дом, все двери и окна. Потом принёс один мешок в свою комнату.

Он запер свою дверь, привязал единственный ключ к верёвочке и вывесил его из окна.

Потом он посыпал мукой на полу и перед окном.

Если он сомнамбула, то утром он об этом узнает.

 

Сердце сильно билось, хотелось пить, но усталость одержала верх.

Чёрный ковш опустился к его голове, опрокинулся и напоил его ночью, как только он лёг в кровать.

 

Утром сердце сразу же принялось колотиться и болеть.

Он лежал, боясь повернуться лицом к полу, потом собрал все свои силы и взглянул.

Мука была нетронутой, и у двери, и у окна.

И всё же он мог и не вставать именно в эту ночь. Надо посмотреть на Неллу.

Она была уже на кухне, с длинной косой, болтающейся на спине.

Жёлтая лента. Он не сомнамбула.

Когда прокатилась первая волна облегчения, у него началась такая паника, что он не смог есть.

Он сидел, уставившись на дочь.

Он чувствовал, точно ему в грудь насыпали цемента, и теперь цемент затвердевал в груди.

Это волнение не длилось долго. Оно сменилось немотой, почти безразличием.

Он ощущал своё сердце, свои пальцы, как они начали расти подобно бутонам цветов.

Он боялся выйти из дома, чтобы пальцы его внезапно не распустились на солнце, как это делают цветы.

Будет так неловко. Люди будут смеяться над ним.

 

Немного спустя в голову вернулось подобие ясности. Он уже был на работе.

Пока он красил стену, к нему пришла мысль, что он мог бы посыпать мукой и перед дверью в комнату дочери. Если мука будет нетронута утром, а дом закрыт, то, значит, он сошёл с ума. Это простой вывод, и его придётся принять. Несчастье сломило его разум.

Постепенно на ум его сошло нечто вроде покоя. Истина была близка.

Теперь он понял, почему он не стал наблюдать за комнатой дочери раньше, но предпочёл продвигаться окольным путём, уничтожая возникавшие объяснения. Он бессознательно отсрочивал признание своего помешательства. Больше он не станет это делать. Пора взглянуть правде в лицо.

 

Вечером, собираясь поцеловать Неллу на ночь, он погладил её по волосам.

Они всё ещё были заплетены, хотя и не так туго, как утром, ведь ребёнок бегал весь день по дому. Если всё это иллюзия, то иллюзия весьма убедительная.

Он решил больше не думать. Подождал, пока Нелла легла, и тихонько насыпал толстый слой муки перед дверью. Затем он вернулся к себе в комнату.

 

В этот момент он чувствовал такую благодарность к своей усталости, к своей тяжёлой работе,

потому что не спать в эту ночь было бы невыносимо. В сон же можно спрятаться на время.

Он проснулся, когда птица-мясник запела за окном.

Было почти пять часов утра. Несколько лучей стояло неподвижно посреди комнаты, а внутри них танцевали пылинки. Он представил, слушая чистые ноты птицы, что лучи выходили у неё из клюва, влетали сюда, в окно, и замирали, едва достигнув пространства комнаты, точно напуганные тем воздухом, которые он выдыхал всю ночь, воздухом безумия и печали. Он пошёл к Нелле. То, что он увидел, заставило его задышать и прислониться к стене.

 

На муке отпечатались размазанные, лёгкие следы, даже не следы, а четыре бороздки, две в комнату, и две обратно.

Следы были слишком большими для Неллы и слишком маленькими для него. Они принадлежали взрослому человеку, скорее всего, женщине. На ней было что-то вроде тапочек, узких, с мягкой подошвой. Она вошла в комнату Неллы ночью, а затем удалилась. Он бросился вниз по лестнице, чтобы проверить двери и окна. Всё было надёжно заперто, печати были нетронуты. Кем бы ни была эта женщина, она не пришла извне.

 

Однажды, когда он был ребёнком, мать его купила мешок грецких орехов и причудливые щипцы в форме слоновьей головы. Щипцы эти так понравились ему, что он нащёлкал несколько дюжин орехов и, конечно же, всё съел. Он никогда не смог забыть отвратительную тошноту, которая последовала вскоре, эту ноющую боль в желудке, в печени, эти спазмы, дёрги в кишках, эти позывы рвоты, не приносившие никакого облегчения. Он помнил также, как однажды ехал на небольшом судне, вместе со своей невестой, на остров. Погода становилась всё хуже и хуже, и судно качалось немилосердно. На девушку всё это никак не влияло, но он… Это был ад. Никуда нельзя было скрыться, сбежать. Он вышел на палубу, на свежий воздух, но даже это не помогло. Его выворачивало наизнанку, и желудок, давно уже опустошённый, сокращался жестокими спазмами. Рядом, на скамейке, молодая пара играла в шахматы, и качание шахматной доски, качание серого моря, качание серого неба будто сплавлялось в невидимый кулак, то и дело бивший его под дых. Когда они достигли гавани, он повалился на песок и пролежал так несколько часов. Хотя обратное плаванье прошло спокойно, он никогда больше не сел ни на одно судно, ни разу в жизни.

 

И теперь, когда он стоял на кухне, уставившись на запертую дверь, та же самая тошнота, те же самые болезненные, ноющие спазмы начали восставать из желудка, подниматься к горлу, к глазам, к волосам, вставшим дыбом. Он шагнул к раковине и налил себе стакан воды, попытался выпить воду, но она была горькой, мерзкой на вкус. Он выронил стакан. Тот с силой хлопнулся о стальное дно раковины, но не разбился.

 

Итак, он не сумасшедший. Как просто это было бы, как легко. Да, кто-то другой приходит в комнату Неллы ночью.

Он услышал, как наверху скрипнула дверь. Девочка проснулась. Он услышал, как она мягко просеменила в ванную, над его головой. И вот она уже здесь. Две косы и две огромные зелёные бабочки. Девочка пошла было к нему, чтобы поцеловать его, однако он затрепетал и отвернулся. Должно быть, в его лице было нечто, заставившее её остановиться и посмотреть на него очень внимательно, но без страха, с той осторожностью, с которой приближаются к уличной собаке.

Они опять не разговаривали. Он отправился на работу, но, как только дом исчез за холмом, вышел из своего грязного фургончика, сел в траву и опустил голову между колен. Пришло время не лечь ночью и увидеть самому, кто заплетает волосы Неллы. Что-то кольнуло его в шею, справа. Он ударил по ней ладонью, подобрал что-то пальцами и посмотрел. Это был маленький зелёный кузнечик, раздавленный, мёртвый. Он начал плакать. Он плакал и плакал, не в состоянии остановиться, почти наслаждаясь плачем, чувствуя себя легче и лучше, вслушиваясь в слёзы, стекающие по щекам. Нет, ему не было грустно, и, в общем-то, особо не жалко себя. Просто хотелось плакать, как хочется почистить зубы или съесть бутерброд. Какая-то старуха в синем платке, завязанном в большой узел под морщинистым подбородком, остановилась в нескольких метрах от него, но потом снова пошла, оборачиваясь то и дело.

 

Он проработал до полудня. Потом надо было подождать, чтобы привезли новую краску.

Он пошёл в лес, лёг на землю и заснул. Он так устал, что ничего не слышал. Проснулся он лишь под конец рабочего дня. К счастью, краска ещё не прибыла. Он поехал домой.

 

Девочка уже позабыла утреннюю неловкость и подбежала к нему с поцелуем. На этот раз он не вздрогнул. Он поцеловал её в ответ, но без тепла. После ужина он дождался, когда она уйдёт в ванную, а потом тихонько проскользнул к ней в комнату. Там был шкаф из каштанового дерева, как раз напротив кровати. Он спрятался в этом шкафу, оставив дверцу приоткрытой, и принялся ждать.

 

Девочка вернулась, поставила лампу на пол (она всегда так делала), и комната затрепетала в приглушённом золотом свете. Шкаф был очень прочен и всё ещё набит платьями жены. Он сидел там, его уши и голова обёрнуты разными тканями, одни кололись, другие касались кожи с нежностью. Он услышал, как стенные часы внизу пробили одиннадцать.

 

Дыхание Неллы стало громче и ровнее. Видимо, девочка заснула.

Постепенно он стал утрачивать чувство времени. Он больше не слышал стука часов, хотя прошло уже явно больше часа. А, может быть, и нет. Кто знает. Он начал засыпать, золотое мерцание опускалось ему на глаза, как занавес. Птица-мясник, солнечные лучи, выстреливающие из её клюва, пролетали сквозь его грудь. Он чувствовал, как зашелестело его сердце, или это зашелестели крылья птицы. Дверь медленно отворилась, легонько скрипнув, и этот звук разбудил его, хотя в первый миг он и не понял, что происходит и где это он.

 

Он видел, как его мёртвая жена входит в комнату. Он глядел на неё сквозь узкую щёлку, ещё не вполне проснувшись. Она постояла несколько мгновений у двери, а потом двинулась к Нелле.

Она не шла, но скользила вперёд резкими толчками, а ноги её были неподвижны.

На ней было то же самое кремовое платье, в котором он похоронил её год назад.

Её прямые золотисто-каштановые волосы едва доставали ей до плеч.

У ней было странное лицо, её и не её. В чертах этого лица был некая пустота, невыразительность, казавшаяся почти дикой. Если бы не платье, он не узнал бы её сразу.

Она скользила в тусклом свете, как силуэт, вырезанный из картона.

 

Нельзя было верить дольше, что это сон. Он знал, что проснулся.

Дыхание его стало необычным, он никогда так не дышал. Он положил ладонь себе на рот, чтобы приглушить громкие сёрбающие звуки, которые рот его начал издавать помимо его воли.

Он почувствовал себя в западне, в этом шкафу. Если бы труп услышал его и повернул к нему голову, неизвестно, что бы он сделал. Он всеми силами просил кого-то, чтобы этого не произошло. Ледяной нож резал и резал его лёгкие на длинные полосы.

Жена села на кровать Неллы. Девочка открыла глаза. Зевая, она перевернулась, достала до края кровати, а потом села, болтая ногами.

Мёртвая женщина взяла расчёску, которой Нелла расчёсывала кукол, и медленно-медленно начала двигать ею по волосам девочки. Он смотрел на всё это, сдерживая приступы рвоты.

 

Видимо, потом он потерял сознание, потому что, когда глаза его открылись, никого в комнате не было.

Нелла спала. Он слышал лёгкое посапыванье. Ноги его страшно занемели, пальцы ног резко покалывали. Отвращение было настолько сильным, что он даже не взглянул на дочь. Даже дверная ручка, до которой дотрагивались пальцы мёртвой, наполнила его ужасом и брезгливостью.

 

Он не мог оставаться в доме. Он отправился на работу очень рано, до того как девочка проснулась.

Впрочем, далеко он не уехал. Прямо за домом он сел на землю, чувствуя слабость и пустоту.

Он не мог осознать увиденное.

Жену свою он любил с отчаянием, со вспышками ревности, не усмирившейся даже когда они переехали в этот городок, сильно похожий на деревню, и родилась Нелла. Когда жена умерла, он тоже мечтал о смерти, и, скорее всего, убил бы себя, если бы у него не было Неллы.

Но теперь, когда он увидел свою жену снова, он не почувствовал никакой любви. Даже мысль о бывшем чувстве была ему отвратительна. Смерть сделала её чужой ему. Он с ужасом вспоминал это скользящее, движущееся мёртвое тело.

Да, если какая-то любовь и оставалась у него в памяти, то эта любовь теперь быстро таяла.

Чтобы требовать его любви, жена должна была исчезнуть насовсем. Вернувшись, она умерла для него совершенно.

Мысль о том, что целый год он страдал по этому трупу, вызывала в нём тошноту.

Вот так он и сидел, плечи его подёргивались, а голова беспокойно металась между колен, как корова между перилами бойни. Кто-то прикоснулся к его плечу.

Это было так неожиданно, что он вскрикнул и сердце его захолонуло.

Он поднял глаза, большие, застывшие.

 

Перед ним стояла старуха, которую он видел день назад.

Тот же самый синий платок покрывал её седую голову. Лицо её было всё в морщинах,

однако глаза излучали синее, детски свежее сияние.

 

Ты потерял жену, так это?

Он хотел отвечать, но голос не слушался его. Он кивнул, благодарный за то, что кто-то с ним говорит.

И теперь она пришла обратно, так это?

Старуха говорила с отчётливым акцентом. Он глядел на неё и молчал. Она ждала.

Так это?

Он опять кивнул.

Нехорошо это. Она должна уходить, прочь уходить.

Он прочистил горло.

Моя жена приходит расчёсывать Неллу.

Дочь твоя пусть скажет ей уходить!

Боюсь, я не понимаю Вас.

Бояться ты должен. Учи дочь! Учи быстро!

Но как?

Жена приходит, дочь твоя притворится, что поднимает что-то с кровати, что ест это. Может быть, крошки. Хлеб. Мёртвая увидит когда, она спросит девочку, что девочка делает. Девочка должна отвечать: А ты что делаешь, мёртвая среди живых?

Старуха произнесла последнее предложение высоким, тонким голосом, возможно, подражая голосу ребёнка. Затем, ничего не говоря больше, она повернулась и пошла. Он видел, как её сутулая фигура исчезает за холмом.

Его первым порывом было вскочить и побежать за старухой, однако он почувствовал страшную усталость и какое-то безразличие ко всему. Он взглянул на часы. Было ещё рано. Можно успеть на работу вовремя.

И всё же он знал, что не пойдёт. Что-то надо сделать, прямо сегодня.

 

Девочка была на кухне, в голубом платье. Простая коса, очень тугая, висела у неё между плеч. Она не посмотрела на него, когда он вошёл, не подошла для поцелуя. Он прикрыл на собой дверь поспешно, будто боясь, что ветер унесёт дочь или разбросает её на множество голубых и белых лоскутков.

Она казалось такой хрупкой. Единственной плотной, настоящей вещью была эта коса, отягощённая плотной чёрной лентой.

 

Он повёл Неллу в город, поглазеть на магазины.

Хотя девочка была не совсем здорова, ветерок новых впечатлений

увлёк её своим вихревым движением,

и вскоре она опять смеялась, почти как та Нелла,

которую он всё ещё мог любить.

 

Они стояли перед витриной магазина, заполненной игрушками.

Там была простоволосая ведьма, летящая в своей ступе,

в левом верхнем углу,

и несколько приятно одетых кукол,

глядящих, как это делают куклы, своими пластиковыми глазами,

насыщенными синей или зелёной краской,

одновременно и мёртвыми, и живыми,

как глаза только что проснувшегося человека.

Куклы не обращали никакого внимания на ведьму,

как будто думали, что остаётся ещё много времени,

что витрина магазина достаточно большая,

что они смогут все забраться на ту красную пластмассовую лошадку на колёсах

и укатить прочь, прежде чем ведьма обрушится на них.

Там было и множество других игрушек,

солдатики с деревянными ружьями,

слоны, облитые серебристо-серой краской,

и другие животные: несколько механических богов и белок,

огромный жираф, вытягивающий шею, сильно похожую на ветвь, увешанную спелыми яблоками,

и заводной доктор, с металлическим ключом, торчащим из спины.

Доктор тряс жирафа, надеясь заполучить несколько яблок.

Нелла тоже отражалась в стекле

и казалась одной из кукол, только намного более красивой, чем любая из них.

Теперь она стояла очень тихо, очарованная маленьким театром,

и свет свежего, раннеполуденного солнца

взрывался вокруг неё искристыми пятнами,

как чешуйки карпа, поднявшегося к поверхности пруда,

просочившись сквозь пузырьки воды и водоросли,

ненадолго поворачиваясь на бок,

и так ослепителен этот карп, что кажется сухим,

когда он швыряет пригоршню жёлтых семян прямо в твои глаза,

где они будут прорастать ещё долго после того, как ты совершенно забудешь о них.

Свет лился, волна за волной,

принося отражения проезжающих машин, и даже коляски с двумя лошадьми,

и группы школьников, бегущих с громкими криками за спиной Неллы,

и её отца, слишком высокого для того, чтобы отражаться полностью,

теряющегося посреди смазанных, летящих образов,

лишь лицо его можно увидеть чётко, вон там, совсем рядом с ведьмой,

точно мешающее ей подлететь к беззаботным куклам.

Дул и дул ветер, и платье Неллы ожило,

и стало трепыхаться разнообразно, хаотично вокруг её крохотных голых коленок,

на одной из которых было обязательное для всех детей красное пятнышко,

и вот уже витрина начала покачиваться на крепчавшем ветру,

а коса Неллы – ходить из стороны в сторону.

Ветер вдохнул жизнь в чёрную бабочку,

и она тоже раскачивала косу, пытаясь вырваться на свободу и полететь к мёртвой матери Неллы,

которая больше не была ему женой.

Он вздрогнул, и пошёл дождь.

Длинные линии воды, сначала пунктирные, но вскоре сплошные, а затем и отпечатанные жирным шрифтом,

появились на листе травы, теперь усыпанном крупными бусинами, которые взрывались и стекали вниз,

а то и набухали медленно, вынимая фрагменты лиц кукол или пластиковых шкур животных,

увеличивая их, заставляя их заменять собою прочие образы,

пока и они не взрывались и не стекали вниз, восстанавливая разломанные формы,

делая это, впрочем, слишком жестоко для того, чтобы картина осталась прежней,

и вот уже всё стало мешаниной раскрашенного пластика, струящейся воды, кляксами пыли и слепящего, неотвратимого света.

Ведьма, и куклы, и всё прочее пропало под натиском взбухающих, стремительных струй,

лишь ключ доктора всё ещё торчал из этого постмордиального хаоса,

как некий памятник, возможно, памятник жизни, которая прокрутилась и не может быть заведена снова.

 

Он взял Неллу за руку и они вошли в магазин. Оба вымокли до нитки.

Он оставил дочь в магазине, а сам сбегал обратно к машине и принёс большое полотенце,

не очень чистое, пахнущее бензином.

Он сел на корточки за спиной Неллы и принялся вытирать ей волосы.

Его первые движения были робкими, сдержанными,

он боялся дотронуться до косы дочери.

Но затем, после нескольких, уже энергичных рывков полотенца

чёрная бабочка обвисла и вскоре развязалась, превратившись в чёрную змею.

С отвращением он вытянул её из волос и бросил на пол.

Потом спешащими руками он расплёл и всю косу.

 

В тот момент, когда волосы девочки распустились полностью

в золотисто-каштановый занавес, пронизанный плотными чёрточками, где волосы были ещё влажны,

чёрными чёрточками, всё напоминавшими ему о чёрной ленте,

Нелла заметила трёхколёсный велосипед в углу магазина,

с замечательно выгнутой рамой вишнёвого цвета и пышным кожаным сиденьем.

Колёса были обвёрнуты целлофаном, и спицы поблёскивали,

как лучи зимних солнц, закованных в кусок льда.

 

Я хочу вот это, сказала Нелла свои первые слова за сегодня. Она подбежала к велосипеду и попыталась взобраться на него, но её ножка соскальзывала с педали.

Нет, Нелла, он слишком дорогой. Может быть, попозже, на твой день рождения.

Я хочу этот велосипед! Я хочу! В её глазах уже стояли слёзы.

Пойдём. Он хотел взять её за руку, но она вырвала руку с такой силой, что та ударилась о раму велосипеда. Нелла начала плакать.

Он огляделся смущённо. Удивительно, но в магазине не было ни души, только игрушки, массы игрушек, и коробки на коробках, разноцветных, разнообразных.

Упрямая, как её мать. Эта мысль пришла к нему внезапно, поставив Неллу и мёртвую женщину бок о бок, почти столкнув их вместе. В душе у него началась паника, но затем вдруг всё прояснилось, как небо проясняется после того, как чернейшие тучи, столкнувшись, взрываются и пропадают.

Нелла, иди-ка сюда. Давай поговорим, как я куплю тебе велосипед.

Всхлипывая, она подошла.

 

Я всё знаю, Нелла. Я знаю, что твоя мама приходит к тебе ночью и заплетает тебе волосы.

В её глазах появился испуг, и она положила себе палец в рот.

Ничего, ничего, Нелла. Я не против. Я куплю тебе этот велосипед, если ты скажешь маме что-то, когда она придёт сегодня ночью. Ты это сделаешь? Это очень просто.

Что надо сказать? Я хочу велосипед, прямо сейчас!

Нет, сперва ты скажи маме то, что я хочу, и прямо утром мы сюда приедем и я куплю тебе этот велосипед. Я тебе обещаю, и ты меня знаешь. Я всегда делаю, что обещаю. Помнишь в прошлом году того дорогого белого мишку? Я обещал тебе, что куплю его тебе, и я купил его. Ты можешь мне доверять.

Он увидел борьбу в глазах девочки. Что надо сказать?

Когда мама будет заплетать тебе волосы, ты притворись, что подбираешь крошки с кровати. Помнишь, как ты раньше ела хлеб в кровати, а мама ругала тебя? Так вот, притворись, что на твоей кровати крошки, а ты их ешь. Мама увидит и спросит, что ты делаешь. А ты просто скажи ей: А ты что делаешь, мёртвая среди живых? Вот и всё. А потом, утром, мы придём сюда и я куплю тебе этот велосипед. Я даже попрошу продавщицу оставить его для нас, чтобы никто больше не купил его. Ну что? Уговор, Нелла? А где у нас продавщица? Давай позовём её.

Продавщица оказалась миловидной девушкой с огромными синими глазами. Она уже стояла за кассовым аппаратом. Он и не заметил, как она вошла.

Я хочу купить вот этот велосипед для моей дочери. Он говорил намеренно громко и медленно, чтобы его слова запали Нелле в душу. Вы не смогли бы попридержать его до завтрашнего утра? Я приеду и куплю его, если моя дочь выполнит то, что я хочу.

Он заметил лёгкий акцент в голосе девушки, когда она ответила. Конечно, она оставит для них велосипед, никаких проблем.

Когда они уже уходили, дверное стекло спроецировало перед ним половину внутреннего пространства магазина. Стекло было начисто вымыто дождём, и светловолосая голова девушки заскользила вперёд, сначала со скоростью его шагов, а потом гораздо быстрее, будто её выстрелили из какой-нибудь пластмассовой катапульты. Когда дверь остановилась, он увидел, что в стекле отражается ещё одно лицо, морщинистое лицо старухи в синем платке. Он обернулся, но дверь уже закрылась за ними.

 

Остаток дня он повторял и повторял Нелле слова, которые та должна была сказать матери,

он заставлял девочку вновь и вновь задавать вопрос.

пока не уверился в том, что она запомнила его крепко-накрепко.

Ранее, когда они ехали домой, им попалась группа детей на велосипедах,

и он громко восхитился ими, но не преминул сказать Нелле, что её-то велосипед намного лучше

и что она обгонит любого ребёнка.

К вечеру велосипед уже прочно сидел у девочки в голове,

а он ждал приближения ночи, и сердце его болело всё больше с каждым часом.

 

Он проскользнул в комнату Неллы так же легко, как и прежде,

и забрался в тот же шкаф. Девочка вернулась из ванной,

прикрыла дверь и легла в кровать.

Свет лампы, стоящей на полу,

становился всё более чётким и чистым, пока темнел воздух.

 

Часы начали давить на притихший дом,

отшвыривая четверти и половинки, всхлипывая, будто зовя кого-то.

Очень медленно дверь открылась. Он сжался и посмотрел.

Мёртвая женщина вплывала в комнату. Лицо её было недвижным, чёрствым,

на губах ещё сохранилась помада, такая же густая, как когда он сам накрасил ей губы,

потому что она хотела хорошо выглядеть в гробу.

Она действительно выглядела в гробу хорошо,

но теперь губы её были кричащими, броскими на фоне очень бледного, с зеленоватым оттенком, лица

и блёклых, остановившихся глаз.

 

Рвотная спазма подступила к горлу,

и он сдерживал её, постоянно глотая слюну,

которая начала наполнять рот. Пот струился по лицу,

но ему было очень холодно. Как горько жалел он теперь о своём любопытстве!

Он совсем не думал о дочери, лежащей там, в каком-то шаге от ожившего трупа.

Если бы в комнате была другая дверь, то он безусловно рванулся бы прочь, выбежал бы стремглав из дома

и никогда бы не возвратился. Мёртвая села на кровать Неллы, и девочка проснулась.

Он наблюдал, как его жена расчёсывает волосы Неллы, как заплетает их

медленно, медленно. Эмоции, наполнявшие его, были такими разными, такими новыми для него,

что он был оглушён, отуплён ими. Он заметил пятна глины на кремовом платье жены

и несколько высохших лепестков. И запах, сладковатый запах, исходящий от неё, выворачивал его внутренности, этот запах был невыносим, омерзителен.

 

Живая девочка и мёртвая женщина

сидели на кровати, а свет поднимался с пола,

как будто солнце проводило ночь в подвале дома.

Их ноги выступали очень отчётливо, словно выточенные умелой рукой,

а тела становились уже менее явными, смазывались, почти вплавлялись друг в друга,

а головы парили в тумане совершенно похожих волос,

уже не золотисто-каштановых, а жёлтых и коричневых,

как цветы ромашки, сорванные и брошенные в мутную лужу

при первом ударе грома и сердитом порыве осеннего ветра.

 

А потом, когда он уже пришёл в отчаяние,

Нелла стала притворяться, что поднимает что-то с одеяла

и кладёт себе в рот.

Сначала мёртвая не обращала на это внимания,

но затем руки её задвигались по-другому,

более нетерпеливо, более по-живому, если угодно,

и вдруг замерли. Нелла продолжала поедать воображаемые хлебные крошки.

 

И вот он раздался, этот голос.

Что ты делаешь?

Это не был голос его жены. Это был треснутый, натруженный свист,

как мгновенный шорох увядшего тростника.

 

Нелла ответила чётко, и каждое слово прозвенело в тишине:

А ты что делаешь, мёртвая среди живых?

 

Её мать вздрогнула, словно кукла, которую резко рванули за спину.

Она повернулась неловко, соскользнула с кровати и поднялась.

Лампа упала на бок, свет хлынул вверх.

Мёртвая сделала несколько шагов к шкафу, очевидно, приняв его дверцу за дверь комнаты. Он вытянул вперёд ладони и заскулил, как пойманное, отчаявшееся животное.

Она его не услышала, но повернулась и быстро, рывками заскользила к окну,

врезалась в прикроватный столик и почти опрокинула его тоже,

и вновь повернулась, и со всей силы врезалась в стену, измазав её губной помадой,

и вновь повернулась, качая головой,

а её застылое лицо синело в золотом электрическом свете.

Губы её шептали что-то. Этот шёпот был слабым, как трепыханье моли в стеклянной банке. Мёртвая металась по комнате, ища дверь и не находя её,

уже начали слышаться её шаги, становившиеся тяжелее и тяжелее, и вот они уже стучали по деревянным планкам,

как неровный бой барабана, теперь заглушавший её шёпот.

Платье развевалось, обнажая серые, кружащиеся ноги,

вырезанные на свету, который растекался по всему полу.

И вот она нашла дверь, и резко распахнула её,

и рухнула в лиловато-синий прямоугольник.

 

Гораздо позже он выполз из шкафа.

Нелла лежала, всхлипывая, на кровати.

Он ничего не чувствовал, он устал, он был стёрт.

Он лёг на кровать рядом с дочерью,

и оба заснули.

 

Утром он увидел, что коса Неллы была почти готова,

только ленты в ней не хватало.

Он взял белую и сел на порог,

зажав голову Неллы между колен, как прежде.

 

Девочка всё ещё был потрясена и то и дело начинала плакать,

однако он продолжал говорить о чудесном велосипеде, ждущем её в магазине,

и она успокоилась понемногу и посветлела,

как раз достаточно для того, чтобы он отважился спросить её:

Нелла, ты почему такая?

Голос девочки опять прозвенел чисто, как прошлой ночью:

Потому что ты заставил меня прогнать маму. Теперь она никогда не вернётся.

Нелла, твоя мама умерла.

Нет, не умерла! Она сказала мне, что теперь она живёт далеко, но может приходить ко мне ночью. А теперь она не придёт, и всё из-за тебя.

Нелла, но ты ведь помнишь похороны?

Мама заболела, и ты положил её в ящик. Но теперь с ней всё хорошо, а ты заставил меня сказать ей плохие слова.

Нелла, а вот я прямо сейчас пойду в магазин и принесу тебе велосипед, который я обещал. Ты хорошо себя вела и сказала маме то, что я просил. За это я принесу тебе чудесный велосипед. Ни у одного ребёнка, во всём городе, нет такого велосипеда, только у тебя.

 

Он говорил эти и много других слов, пытаясь отвлечь плачущий поток мыслей Неллы.

Ему это удалось. Вскоре велосипед был принесён домой. Он провёл час, обучая Неллу кататься, а потом поехал на работу.

Он, должно быть, выглядел так ужасно, что прораб сразу поверил, что он болен, и даже предложил ему посидеть пару дней дома. Он отказался. Ему нужно было чем-то заниматься, чтобы вокруг были люди, потому что он не смел остаться один и заглянуть в лицо своей памяти.

Как только он закрывал глаза, ему являлся труп, мечущийся в ледяном свете электрической лампы, и ужас его возвращался, свежий, как ночью. Он старался не закрывать глаза. Он красил и красил стену.

 

Придя вечером домой, он заметил повсюду следы катания Неллы.

Множество цветов погибло под колёсами велосипеда, несколько оловянных банок, в которых отмачивались его кисти, было опрокинуто и помято, а руки и ноги Неллы были все исцарапаны. Волосы девочки были в состоянии просто кошмарном. Белая лента пропала. Наверное, Нелла прокаталась целый день.

Он глядел на всё это с удовольствием. Его дочь возвращалась к жизни.

 

Впрочем, когда стала выходить ночь,

сгущая вечерний свет в мелкие, блистающие сгустки,

неусидчивость и страх вновь овладели его душой.

Что если она придёт обратно? Что делать тогда?

Он не мог заставить себя пойти в комнату Неллы. Он просто не мог. Вся природа его возмущалась против этого. Даже мысль о том, что мёртвая может вернуться, чтобы наказать девочку, не оказывала на него никакого действия.

Он остался в своей комнате. Он не мог спать и просто лежал, прислушиваясь к любому шороху в коридоре.

Он слышал визги нетопырей за окном, и один раз где-то далеко подрались коты, однако ночь была спокойной. Он заснул перед рассветом.

 

Утром он сидел на кухне и ждал.

Вошла Нелла. Волосы у неё были в таком же беспорядке, как и вчера. Он вздохнул. Что-то тяжёлое внутри него оборвалось и укатилось прочь.

Сияющая радость спустилась на него. Он вдруг разговорился,

пожарил яичницу для них обоих,

пообещал отвести Неллу на ярмарку в следующее воскресенье и купить ей килограмм мороженого.

В следующем месяце у девочки день рождения. Он сказал, что у них будет большой праздник, что они купят высоченный шоколадный торт, засыпят его земляникой и пригласят толпу гостей.

Он не знал, кого это они пригласят, потому что друзей у них никаких не было,

однако продолжал говорить, пока у него в голове не зажужжало.

 

Каштановые деревья мягко шуршали, и половина листьев на них была золотой.

Коридоры свежего, живого света прорезались в чуть фиолетовом небе,

и по этим коридорам спускались они с Неллой, ещё невидимые никому,

а потом бежали босыми ногами по росистой траве, и врезались в кусты,

превращаясь в каскады низвергающихся капель,

и на мгновение их силуэты становились чёткими среди водяной пыли,

которая вспыхивала множеством взволнованных оттенков, точно множество павлиньих хвостов быстро распускалось, сворачивалось и вновь распускалось вокруг.

 

Он сказал Нелле, чтобы она каталась осторожно, но девочка уже взобралась на велосипед

и пропала за домом. Она даже не поцеловала его. Он улыбнулся и стал ждать, чтобы она появилась с другой стороны, но её всё не было. Наверное, укатила в сад.

 

Взрывы противоречивых эмоций,

борьба и поражение свинцовоногой памяти

взяли своё,

и к тому времени, когда он добрался до работы и начал красить последнюю стену дома,

он чувствовал себя каким-то занемевшим, будто его сделали из треснувшего куска дерева,

сквозь которое пробивалось его дыхание,

как пробивается ночной ветер сквозь пару изношенных ставней.

Он продолжал работать до полудня и не остановился, чтобы съесть холодную яичницу, принесённую из дома,

надеясь закончить до вечера и пойти домой пораньше.

 

Он представлял Неллу на её новом велосипеде,

представлял, как развеваются её волосы,

как быстро вертятся её ноги,

как длинная, тёмно-зелёная трава

путается в педалях из резины и стали,

как она рвётся там, а велосипед скользит всё дальше и дальше,

скользит рывками туда, где он не видит его больше.

Кто-то назвал его по имени. Он вздрогнул, обернулся

с кистью, полной краски, в руке.

Вы мистер Блэквуд?

Перед ним стоял полный мужчина в голубой рубашке. На груди его блестел металлический знак.

Да.

Идите за мной. Мне нужно поговорить с Вами.

Удивлённый, он положил кисть в ведро, полное беловатой воды, и последовал за мужчиной.

Прораб стоял в коридоре и смотрел странно.

Они вошли в комнату с пустыми белыми стенами. Мужчина прикрыл дверь и сел на стул.

Садитесь, пожалуйста.

Он сел.

Что Вам от меня нужно?

Мистер Блэквуд, я хочу, чтобы Вы были сильным. Дело касается Вашей дочери.

Неллы? А что случилось?

Он спросил это очень спокойно. Он не чувствовал совсем ничего.

Ваша дочь каталась на велосипеде и съехала с холма к дороге. Наверное, тормоза были бракованными, а, может быть, она не справилась с управлением. Трудно сказать. В общем, она выкатилась прямо на дорогу и… и произошла авария.

Понятно. И как она? Я должен пойти к ней прямо сейчас. Голос у него был почти деловым, как будто он договаривался о доставке товара или покупал что-то.

Мистер Блэквуд, как я уже сказал Вам, была авария.

Да, я понимаю. Моя дочь в больнице?

Нет, она не в больнице.

Тогда она дома?

Нет, она не дома. Пойдёмте. Я поведу Вашу машину.

 

Потом был пробел. Он не помнил вечера и не помнил ночи.

Утром он сидел на кухне и ждал, чтобы Нелла спустилась к завтраку. Она всё не приходила.

Видимо, никак не могла выбрать ленту. Всё-таки пора уже заплетать ей косу. Он вышел, вернулся с гребнем и сел на порог.

В гребне запуталось несколько длинных, золотисто-каштановых волос, очень похожих на кромки квадратиков черепашьего панциря, так что их трудно было отличить от самого гребня, будто их там и не было. Птица-мясник взвизгнула на дереве, так громко, так громко, точно она сидела у него на плече. Он встрепенулся, и память вернулась к нему, внезапно и полностью.

 

Он чувствовал, впрочем, что ушел за границы и слёз, и плача.

На пальцах у него оставались следы белой краски. Он погладил ими волосы Неллы и прошептал:

Конечно, конечно. Я никогда не мог расчёсывать как надо. Её мать всё будет делать лучше. Она всё делает лучше.

 

Вечером он отправился в магазин игрушек, сам не зная, зачем.

Магазин стоял на своём месте, но дверь его была закрыта. Он подошёл к этой стеклянной двери и заглянул вовнутрь.

Дверь покачивалась на ветру, и вспышки отражённого света не давали ему ничего видеть. Потом, внезапно, ветер прекратился. Дверь замерла. Внутренность комнаты проступила за стеклом, словно образ поднялся к поверхности тёмного пруда.

Комната была пустой, и, очевидно, оставалась пустой долгое время. По полу были разбросаны планки дерева, и две машины для сушки волос стояли в углу, прикрытые кусками белого пластика. Пол был невидим под толстым слоем пыли. Эта пыль была первозданной, непотревоженной следами ног.

 

Он стоял и ждал, чтобы ветер снова задул. И ветер, действительно, проснулся.

Дверь закачалась, и его лицо, отражённое в стекле,

то появлялось, то пропадало среди пятен ослепительного света.

Вланес, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 790 № 119170 от 03.04.2016

0 | 0 | 1730 | 18.04.2024. 07:15:30

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []