Карамышев (1)

ПОСВЯЩЕНИЕ

 

 

Есть многое на свете, друг Гораций:

Сны мудрецов дурны от аберраций

И потому не вещи, монами.

Есть нечто посильнее пули в спину:

Любовь. Роднится аглицкому сплину,

Но менее изучена людьми.

 

Таюсь во мгле, сплин «Клинским» вышибая,

На всю катушку музыка живая –

Не заглушить неизлечимый «Сплин».

Я с ливнями скреплен холодным сковом,

Свой Псков я вышибаю Божьим Псковом,

Как Клином Клин.

 

 

И я народу посвящаю лиру…

 

 

1. УРАВНЕНИЕ С МАЛОИЗВЕСТНЫМ

 

 

Суров и нем и тем потрафил миру

Крестьянский быт российских волостей.

Вольно живописать, когда лет двести

Во Мценском и Лопасненском предместье

Не читывали вовсе повестей.

 

Волнуется желтеющая нива.

Во ржи, пересекая пропасть мнимо,

Воздела корабельная сосна

Зеленый парус. В знойной скукотени

Ни отзвука, ни проблеска, ни тени

И. Шишкина живого полотна.

 

Фьють! – жаворонок в воздухе нагретом

Над мчащимся стремглав кабриолетом,

Густым тысячелистником и льном,

Насвистывает вальс из Травиаты.

В сухой песок бесстрастно травы вмяты,

И гибнет солнце в ободе стальном.

 

Гнедая лошадь рысью не плетется:

Ландо того гляди перевернется,

Взлетает на ухабах и пылит.                                    

Ездой – столь увлекательным процессом –

Наш век с его промышленным прогрессом,

Увы, восходит в верхний неолит.

 

Едва ли птичье пение расслышав,

Торопится помещик Карамышев,

Собственноручно правя с облучка

Помещичьим фамильным драндулетом.

Окутавшись чернильным фиолетом,

Кочуют кучевые облачка,

 

Но кажется – не двигаются с места.

Большеколесный экипаж Модеста

Модестовича выкатил на тракт –

Расхлябанным, клокочущим и ражим

И вскоре слился с облачным пейзажем

В один изжелта-маревый абстракт.

 

Задача мне с одним малоизвестным –

Уже поименованным Модестом:

Как странно изменилось житие,

Когда тайком закралась в уравненье,

Нарушив сон, дела, уединенье,

Кокетливая шляпка-канотье?

 

Она плыла поверх стерни высокой

На белокурой и голубоокой,

Сияющей головке Натали

Кавериной ­– супруге генерала

Каверина. Поверх стерни мелькала

И растворялась в розовой дали –

Смеющейся, родной, неповторимой.

А он стоял в тоске необоримой

И сам не свой, как будто пьяный в дым –

Несчастный, одинокий Карамышев.

И туча, враз полнеба отчекрыжив,

Разверзла хляби бурные над ним.

 

Так минул год в немом оцепененье.

И с той поры в наследственном именье

Уже не возникали миражи.

Но каждый день был прожит, как последний,

И в январе Модест сорокалетний

Витал с NN над пропастью во ржи.

 

Потом, в июле, бедную Наталью

Модест узнал под траурной вуалью

В воскресный день у храмовых дверей:

Увы и ах, не стало генерала.

Промаявшись, ни много и ни мало,

До вторника, к возлюбленной своей

 

Он вырвался, как праведник из ада,

Хлеща гнедую лошадь до упада,

По бездорожью, ржи и целине,

Впадая то в смятение, то в ярость,

И вскоре объясненье состоялось

И, в общем, было принято вполне.

 

Мечтаю написать в лучах заката

Портрет уездного аристократа,

Питая умозрительный эскиз

Палитрой увядающего лета:

Пусть белого английского жилета

Коснется бегло розовая кисть.

 

В оттенках бирюзового, на лоне

Излучины почиющей Шелони

Сухой шелоник скирды шевелит,

И дюжина подвод крестьянской свадьбы

Ко флигелю отеческой усадьбы

Из крепостных известняковых плит

Прижалась, как отара к волопасу.

Клонилось лето к Яблочному Спасу,

И каждая подвода одвуконь,

С иконками и лентами на дужке.

Дурачились подвыпившие дружки

И провожали солнце за Шелонь.

 

Алел закат, и было так извека.

Портрет немолодого человека

На фоне черноусых пострелят:

Се почвенник, пскович и самородок,

Чуть близоруко вскинут подбородок,

Изломом бровь, незамутненный взгляд.

 

В раздумье объезжает он владенья

В часы молитв, во дни уединенья,

Один как перст в отечестве своем,

Где длинный свиток лет прочитан, прожит.

Сухой шелоник волосы ерошит,

И чуждый серебрится окоем.

 

Сюртук небрежно брошен через локоть.

Как берег крут: Шелонь, Пскова ли, Ловать –

Без разницы, он в этом мире гость.

Уж не свое обходит он именье,

Не слышит в спину праздничного пенья

И грузно опирается на трость,

 

Вдыхая грудью запахи зюйд-веста.

Оставим неоконченным Модеста
Портрет, как старый крейсер на мели.

Не вышел он, и к черту! К черту мели!

Вернуться к опечаленной вдове ли –

Оставленной у церкви Натали?

 

Среди дельцов и фанфаронов стрюцких,

У щеголей скупых великолуцких

Семейство разорившихся дворян

Сошло за высший свет. Иван Каверин

Был стар, брюзглив, брезглив и суеверен,

Но юною Натальей обаян.

Вернувшись в Псков из северных губерний,

Не выдумав союза эфемерней,

Он обвенчался с милою NN.

И вне себя от собственного фарта

Спустя полгода умер от инфаркта –

Столь юн и светел, счастлив и блажен.

 

Наталья, больше на людях, конечно,

Была огорчена и безутешна,

И впрямь на монастырь обречена.

Но повстречав влюбленного Модеста,

Негаданно богатая невеста

С помещиком была обручена.

 

Однако новой партии недолго
Звучать дано: Модест из чувства долга,

Каприз предвосхищая наугад,

Еще стесненья в средствах не имея,

Пред нею то бледнея, то немея,

К роскошной ножке бросил Петроград –

 

Столичный град с провинцией убогой

Соединив железною дорогой.

Спеши, пари, машина, воструби!

Льняную гладь стальною нитью вышив,

Прославился помещик Карамышев

На весь уезд – от Вешек до Кеби.

 

Кипело устроительство дороги:

Большие карамышевские дроги

Возили балки стали голубой,

И клокотал оврагом и поляной

Ручей, приток Шелони безымянный,

Оправленный чугунною трубой.

 

Грузили щебень, грунт, и этой массы б

Хватило на невиданную насыпь –

Саженей двадцати между болот.

Всего, казалось, прибыло сверх меры:

И шпал, и костылей, но инженеры

Считали, что весьма, наоборот,

В строительстве всего недоставало:

Не достигала высота отвала

Положенной и не хватало рук.

И столько было вынуто породы,

Что с нею шли крестьянские подводы

Куда-то за шелонский виадук.

 

Модест, своим раченьем обуянный,

Сам хлопотал в рубахе полотняной:

Путейцем, инженером и рантье

Он был в одном лице. И то и дело

Под солнышком на насыпи желтела

Соломенная шляпка-канотье.

 

И грезилось Модесту: ради Бога

Столичная железная дорога

Их руки и сердца соединит.

Вниманию NN не отказала,

И он воздал созданием вокзала,

Чем тот вокзал поныне знаменит.

 

И думалось ему, что Бога ради

Сбылись ее мечты о Петрограде,

И этой мыслью сердце взволновал.

Был недалек от истины философ…

Сползал закат пахуч и густо-розов

В канун дня Д за необъятный вал –

 

Легко, бесповоротно и бесславно.

Прелестница, Наталья Николавна,

Каверина коварная моя!

Теперь она с помещиком играла,

Как прежде, охмуряя генерала,

Мечтая перебраться за моря.

 

Уже вздымались гордые форштевни…

Но в утлой карамышевской деревне,

В глуши, куда сам черт не забредал,

Она жила с Кавериным несносным,

Кручину изливая ржи и соснам,

Покамест не оставил генерал

Свою вдову богатой генеральшей.

В ее игре ни полутона фальши

И полная колода королей,

И билась предприимчивая жила:

NN именье мужа заложила,

За сумму с энным множеством нолей.

 

И время долгожданное настало:

В канун дня пуска первого состава

NN преподнесли ангажемент.

Сыграл закат на углеродной стали.

В ту ночь мы Карамышева застали

В неподходящий, помнится, момент.

 

В плаще и треугольном капюшоне

Модест стоял на новеньком перроне

Под ливнем, как никандровский монах.

И капли, косо падая с навеса,

Старались угодить в лицо Модеста

И обращались в слезы на щеках,

 

И грезилась во мраке обветшалость…

Наутро в новом доме все смешалось:

Мальчишки, папиросные лотки,

Мундиры и лиловые рубахи,

Зонты и трости, ордена и бляхи,

И гам, и паровозные гудки.

 

Пар стлался дымом крымской обороны,

Кондукторы сияли как бароны,

И в этой расписной галиматье

Обыденного, праздного вокзала

Кружилась, появлялась, исчезала

Кокетливая шляпка-канотье.

 

Лишь два удара в колокол услышав,

Очнулся обомлевший Карамышев,

И тут же кровь прихлынула ко лбу:

Не больше двух минут до отправленья!

Помещик, дворянин и член правленья

Дороги с воплем бросился в толпу.

Работая локтями, кулаками

Прокладывал он путь между лотками,

Но все слилось в препятствие одно:

Мундиры, саквояжи, дождь и ветер.

Кондуктор свистнул, машинист ответил,

И первый поезд двинулся на Дно.

 

Пробиться к краю он успел едва ли,

Пока о рельс колеса буксовали,

И понимал что-либо он едва:

Стоял – простоволосым и безвластным,

Узнав NN в вагоне первоклассном

Под занавесью с вензелем N2.

 

За тюлем с серебристою прожилкой

Она была счастливой пассажиркой,

А он – лишь поседевшим добела

Последним простаком и погорельцем,

Когда вагон отстукивал по рельсам:

«Она была…»

Александр Питиримов, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1006 № 118722 от 11.03.2016

6 | 4 | 1904 | 21.11.2024. 12:03:41

Произведение оценили (+): ["Светлана Ефимова", "Семён Эпштейн", "Вячеслав Егиазаров", "Ольга Пахомова-Скрипалёва ", "Барбара Полонская", "Леонид Малкин"]

Произведение оценили (-): []