Любопытное солнце в чернила свой сунуло нос.
И луна облаков нахлебалась, как парусник волн.
Опоздал шкипер-бриз на корабль свой, влюбившись всерьез
В деву дивной зари, грез лазурных на старости полн.

Вот и я – старый пень («на закате» – сказать не спешу,
А тем паче концы отдавать непонятно кому)
Донкихотствую в меру – понятную только ежу,
Санчепанствуя гордо – во вред лишь себе самому.

Белый Свет – черный противень ночи его ипостась,
Принуждает меня – калача! – тёртым быть калашом;
Так горбатого лепит к стене, что наклеечка «мразь»
Остается кровавым пятном… И никто ни при чем!

Я хотел оправдаться, не в меру рискован и смел,
Тем, что доброю волей привязан к привольной заре,
Мол, секира затупится сечь то, что выстрадал мел,
Отнимая у черной доски чудный день в сентябре.

Не нарочно порочен, как мела непрочный кусок,
Написавший десятки беспомощных песен о том,
Что любовь, если это любовь, не нажмет на курок,
Не придумает месть, от которой все вздрогнут кругом.

И пускай мое дело собачье – рыдать в пустоту,
Привязавшись к бродячей заре огневым языком,
Чтоб в глухой темноте – колокольчик на каждом углу,
Всем заблудшим светила надежда – заветным окном.

…Но в любимом оконце знакомый синеющий нос.
Знать, сосед нахлебался до чертиков сизой воды,
И встает окровавленный месяц, как страшный вопрос
Моряка, что концы отдает у последней черты.