Несыгранные роли

Ассоль

Ты заказывал устриц в прибрежной таверне

И лениво с подвыпившим боцманом спорил,

Ну, а я грациозною маленькой серной

На свиданья к тебе прибегала у моря.

Мы бродили вдоль берега вечером длинным.

Ты показывал мне корабли у причала.

Я тогда поняла, что твоя бригантина

Для тебя много больше любви означала.

Ах, зачем я когда-то поверила Грину.

Видно, в этом ошибка моя заключалась.

Как мечтала я встретить твою бригантину,

Как ждала, что сверкнет для меня алый парус!

Только сказка и жизнь – это разные вещи.

Ты поднял якоря с предрассветным приливом.

Это в сказке любовь морем ласковым плещет.

В жизни – белые чайки кричат сиротливо.

Статуя

Рассказ о статуе из глины,
Быть может, скрасит ваш досуг.
В одном из городков старинных
Однажды скульптор жил. И вдруг
Влюбился он. Такой напасти
Не удается избежать.
Но о любви предмету страсти
Никак не мог он рассказать.
И стала жизнь невыносимой.
И все острей молчанья боль.
И в статуе из белой глины
Решил он выразить любовь.
И страстная его натура
Забыла сон, еду, покой,
Пока желанная фигура
Не задышала под рукой.
И так глаза глядели пылко,
И так легка была рука,
Что запульсировала жилка
На белой глине у виска.
Но глина разъедала руки
И растирала до крови.
И статуя рождалась в муке
И оживала для любви.
А он творил и любовался,
Покуда вечер не погас.
Он оторвать свой взгляд боялся
От этих говорящих глаз.
А ветер, налетавший сзади,
Ей платье теребил едва.
И вот в ее горящем взгляде
Вдруг отпечатались слова:
"За то, что душу дал ты глине,
За силу нежную твою,
Я обессмерчу твое имя,
Я о любви тебе спою.
Ты не сумел сказать словами
О чувствах, что росли в груди
И пробудили даже камень.
Теперь же слушай и гляди".
И вдруг из глиняного горла,
Наслав на скульптора испуг,
Его творение исторгло
Необычайно чистый звук.
И были веские причины
Забросить всякие дела,
Ведь статуя из белой глины
Впервые звуки родила.
И приходил народ послушать
Те звуки дивной красоты.
И завораживали душу
Прекрасной статуи черты.
Но вдруг среди толпы, гудящей
О чудесах последних дней,
Заметил скульптор взгляд грустящий
Любимой девушки своей.
И, подведя ее поближе,
Сказал, смущенья не тая:
"Прими любовь мою. Прими же.
Отныне статуя твоя.
Ее лепил я долго очень.
Ее я делал много дней.
И в эти дни, и в эти ночи
Я, кажется, сроднился с ней.
Зачем же ты грустишь напрасно?
Прими моих усилий плод.
Взгляни же, как она прекрасна!
Послушай, как она поет!"
Но статую погладив нежно,
Сказала девушка в ответ:
"В твоей душе живет, конечно,
Одна она". И слышит: "Нет.
Спроси любого живописца,
И подтвердит тебе любой:
Не сможет статуя сравниться,
Моя любимая, с тобой.
Спроси любого музыканта:
Великолепна звуков нить,
Но все-таки ее бельканто
С твоею песней не сравнить!"
И в тех словах его звучала
Такая подлинная страсть,
Что статуя вдруг замолчала
И как-то странно напряглась.
Затем лицо окаменело,
Потухли дивные глаза,
И по щеке молочно-белой
Стекла горячая слеза.
И собралось народу много.
И удивлен был белый свет,
Что по щеке, как от ожога,
За той слезой тянулся след.
И пали на колени люди.
И с трепетом твердили вновь
О чуде, о великом чуде.
А это плакала любовь.
И статуя из глины белой
С тех пор молчит, грустит одна.
Но помнят люди, как сумела
Любовь без слов воспеть она.
И пусть взаимности добиться
Не суждено, как видно, ей.
Но дай нам, Боже, так влюбиться
И спеть так о любви своей!

Мадонна

Белый мрамор моей души
Отогрев теплотой ладони,
Легким трепетом нежных рук
Обозначив овал лица,
Ты ваять меня не спеши,
Придавая черты мадонны,
Дай прочувствовать сладость мук,
Мук рожденья из-под резца.
Ты создашь меня на века,
Ты подаришь мне бесконечность,
Чтобы время игривым псом
Где-то рядом у ног легло.
Но, прошу, не спеши пока
И подумай: зачем мне вечность?
Мне ведь нужен обычный дом
И любовь, и твое тепло.

Клеопатра

Антоний мой! Моя надежда!
Мой муж! Мой Бог! Моя любовь!
Чернеет на твоей одежде
Уже запекшаяся кровь.
Твои последние минуты
Бегут разбитым войском прочь.
А я все помню почему-то
Ту нашу сладостную ночь.
И вновь Исида звезды сыплет
С небес. И, чувства не тая,
И жизнь свою, и весь Египет
К твоим ногам слагаю я.
Люби меня, пока есть силы,
Целуй меня, любимый мой.
А, впрочем, нет. Антоний, милый,
Прошу: возьми меня с собой.
Твои я обмываю раны
И гневом праведным дышу.
Позволь, письмо Октавиану
Прощальное я напишу.
"Земли Египетской царицей,
Октавиан, ты не любим.
И за твоею колесницей
Я не войду в священный Рим.
Патрициев великих жены
Не усмехнутся мне вослед.
Да, пал Египет побежденный,
Но Клеопатра - вовсе нет.
Как, Август, ты самонадеян,
Коль не увидел до сих пор:
Горды потомки Птолемеев.
Им смерть милее, чем позор.
Лишь об одном тебя царица
Египта хочет попросить:
Меня с Антонием в гробнице
Одной вели похоронить".
Ну, вот. Лишь подпись нарисую.
Антоний, милый, подожди!
Змея горячим поцелуем
Коснулась мрамора груди.

Восточная сказка

Меня не будит муэдзин протяжным криком с минарета.
Так что же грезится Восток, да так, что кругом голова?
То принесенная тобой светло-коричневого цвета
На тонком блюде на столе распахлась свежая халва.
Ты заварил зеленый чай, придвинул блюдечко с изюмом
И, полотенчатый тюрбан на голове соорудив,
Ты принимаешь строгий вид и притворяешься угрюмым.
А я шепчу тебе: "Мой хан! Как ты божественно красив!"
Пусть я законная жена всего одна в твоем гареме
(О расширении его ты, дорогой, и не мечтай!),
Я отлюблю тебя сполна, не возвращаясь к этой теме,
И за себя, и за Зухру, за Лейлу и за Гюльчатай.

Артисты цирка

Мы до головокруженья отрабатывали трюки.
Замирал от восхищенья, на арену глядя, зал
И, лавиною оваций нам оплачивая муки,
Заразительно смеялся и в волнении стонал.
И тогда мы забывали сотни трудных репетиций,
Все полученные травмы, неустроенный свой быт,
И дарили людям радость блеском цирковых традиций,
И артист, как на ладони, честен был и был открыт,
Словно старость не нагрянет, словно праздник вечным будет,
Словно кресло инвалида не привычный наш удел,
С верой в то, что лучше станет, да и зритель не забудет.
Горько знать, что государству не до нас и наших дел.
Но покуда мы не стары, сознавая жизни цену,
Разрывая на мгновенья все оставшиеся дни,
Под гремящие фанфары мы выходим на арену,
Начинаем представленье. Зажигает цирк огни.

Люблю, когда со сцены глядя в зал

Люблю, когда со сцены глядя в зал,
То тишиной, то смехом наслаждаясь,
Встречаю ваши умные глаза
И сопереживанья добиваюсь.
Когда творю, живу, дышу для вас,
Желание играть неодолимо.
Мне кажется, что музы в этот час
Меж зрителей присутствуют незримо.

Микеланжело. Сотворение Адама

"Не будь мы Господу душой под стать,
Погрязли бы в никчемности презренной,
А нас пленяет красота Вселенной,
И тщимся тайну вечности познать".
Микеланжело
(перевод Ф. Тютчева)


"Пред фрескою, как пред иконой,
Вобравшей чаянья сердец,
Стою коленопреклоненный
Перед Тобою, мой Творец.
Благодарю, что дал мне силы
И вдохновение мне дал.
А помнишь ли, как это было,
И как Адама я писал?
Как в самых неудобных позах
Я линии свои искал,
Когда впитавший краски воздух
Уже совсем тяжелым стал,
И одеревенело тело
Настолько, что текла слеза,
Как ныло все, как все болело,
Почти не видели глаза,
А я писал. Писал упрямо
С утра и до заката дня,
Чтоб Ты, кто сотворил Адама,
Ни в чем не упрекнул меня.
И как мне было не стремиться
Писать, чтоб каждый мускул - зрим,
Чтоб Ты Адамом мог гордиться,
Как лучшим детищем своим,
Чтоб был в нем и поэт, и воин,
И чтоб, огромный мир любя,
Был человек всегда достоин
Отцом, Творец, назвать Тебя.
Писал я до седьмого пота.
Я сделал все, что только мог.
И вот окончена работа,
Что лишь с Тобой под силу, Бог.
И коль Адам Тебя достоин,
Ты ничего не говори,
А лишь коснись его рукою.
Коснись и душу подари".

Саломея

Напрасно ты думаешь, я не сумею
Нарушить тобою хранимый покой.
Сегодня же вечером ты Саломею
Узнаешь танцующей перед тобой.
В атласную кожу одетые плечи
Едва драпированы негой шелков.
И ты унесешься мечтою далече,
Туда, где уже разгоняется кровь,
Где запахи, звуки и влажные взгляды
Любовью окутаны, как пеленой,
Где шире распахнуты складки наряда,
И тело призывно манит белизной,
Где множат любовь зеркала в изголовье,
Где в кончиках пальцев желания дрожь.
И сердце, истекшее за ночь любовью,
Под утро на блюде ты мне принесешь.

Я - не Тамара

Я - не Тамара. Я другая.
И нужен мне другой подход.
Не руки, что меня ласкают,
Но слово, что в полон берет.
И мне иное выраженье
Так видеть нравится у Вас.
Нет, не любовь, не восхищенье,
Но вдохновенье Ваших глаз.

Последние шаги

Фашист стоял, слегка расставив ноги,
А рупором усиливалась речь
О том, что для евреев нет дороги,
Иной дороги, чем дорога в печь.
Надменность и презрение во взгляде.
И черный автомат наперевес.
Казалось, утро в лагерном наряде
Легло к его ногам, сойдя с небес.
А женщина стояла у барака.
Раздели заключенных догола.
Война, как кровожадная собака,
Давным-давно всех близких унесла.
И право жить, дарованное Богом,
Утеряно, как полушалок с плеч.
И женщина шагнула на дорогу,
Дорогу, упиравшуюся в печь.
Но будто натолкнулась на преграду,
И, словно молоко, вскипела кровь:
Фашист сверлил ее надменным взглядом.
Так смотрят на зверей и на рабов.
А до конца шагов осталось мало,
Но ей не одолеть стыда черту.
Она себя руками прикрывала,
Руками прикрывала наготу.
И этот жест, знакомый всем от века,
Казалось, объяснил ему без слов:
Она прожить стремится Человеком
Оставшиеся несколько шагов.
И столько в жесте женственного было,
Что он внезапно понял, почему
Жила в еврейке нравственная сила
Быть Человеком вопреки всему.
И в этой мысли новизна сквозила
Такая, что он дрожь сдержать не смог.
Она его, фашиста, победила.
Он понял это. И нажал курок.

Отступление

Мы отступали. Шел десятый день.
Стелился над землей багровый дым.
И был таким щемящим и родным
Сиротский вид российских деревень.
Я шел, сморгнув горячую слезу,
Усталый и от голода чумной,
Внезапно увидав перед собой
Колхозницу, доившую козу.
Стекали в кружку капли молока.
Я руку протянул, но в тот же час
Заметил, что следят издалека
За мной пять пар голодных детских глаз.
А женщина поправила платок,
Метнув тяжелый взгляд из-под бровей,
И глухо позвала: "Иди, сынок.
Последнее, а все-таки испей".
И, видя, что отказываюсь брать,
С печалью, ей добавившей морщин,
Сказала: "У тебя ведь тоже мать
Ждет-не дождется, чтоб вернулся сын".
Я кружку взял, но дрогнула рука:
Во взгляде были жалость и укор.
Вы знаете, я помню до сих пор
Тот горький вкус парного молока.

Гойя

Этот бал Сатаны с загнивающей рыжей гвоздикой,
Громко воют коты, как металлом по краю стекла.
И толпа, что вокруг, безобразна, пестра, многолика.
И гогочет, юродствуя, ночь раскалив добела.
И раздавлены звезды. И я по осколкам - душою
Сквозь кровавый, нелепый, отчаянный времени бег.
Подарите мне кисти. И я полотно небольшое,
Написав, озаглавлю: "Капричос. Сегодняшний век".

Медсестра

Я снова вижу этот сон,
И страшно так же, как когда-то.
В нем бой ведет наш батальон,
И рядом ранило солдата.
Всего лишь метрах в двадцати.
И пусть вокруг осколков гуща,
Спешу быстрей к нему ползти.
Ах, метры! Как же вы длиннющи!
Держись, браток! Держись, родной!
Еще немного. Помощь рядом.
Как долго длится этот бой!
Как близко ухают снаряды!
Еще два метра – и кусты,
И полминуты передышки.
И вновь ползу, тащу бинты.
Ты потерпи чуток, братишка.
Я верую: поможет Бог,
И невредимой доползу я.
Еще всего один рывок,
И я тебя перебинтую.
Но щеку обожгла слеза
В нелепой девичьей обиде:
Твои огромные глаза
Открыты, но уже не видят.
Проснусь – давно окончен бой.
Но всякий раз едва заметно
Прошу: «Солдат, прости, родной,
Меня за эти двадцать метров».

Людмила Некрасовская, 2015

Сертификат Поэзия.ру: серия 923 № 117114 от 31.12.2015

0 | 4 | 1587 | 18.04.2024. 08:30:31

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []