Поэма в мистическом роде

Пушкинская «Гавриилиада» была написана на Юге, при жизни поэта не публиковалась (она заведомо предназначалась не для печати) – да и долгие годы после смерти ходила в списках (написанный его рукой беловик Пушкиным или кем-либо из его друзей был уничтожен, а практически законченное посвящение к поэме он оставил в черновиках в таком виде, что его пришлось расшифровывать пушкинистам). Тем не менее уже в 1828 году поэма дошла и до властей, ставши предметом чуть ли не судебного разбирательства, и хотя Пушкин всячески открещивался от своего авторства, в конце концов он был припёрт к стенке и вынужден был признаться в грехе молодости. Окончательное решение по этому делу принимал царь.
        В результате выбор варианта из сохранившихся списков пришлось делать пушкинистам и издателям; текстологические изыскания по установлению пушкинского текста велись на протяжении века с лишним и продолжаются до сих пор – см., например, книгу С.М. Шварцбанда «История текстов. “Гавриилиада”. “Подражания корану”. “Евгений Онегин”» (М., 2004). С уважением относясь к источниковедческим «раскопкам», я собираюсь остановиться на двух других аспектах проблемы – на истории первых упоминаний поэмы и на её «идеологии».
        Что касается первого из них, то у меня только одно замечание: соглашаясь с тем, что поэма написана в 1822 году и что первым упоминанием о ней является письмо С.С. Петровского к С.А. Соболевскому от 12 июня 1822 г., цитируемое и Шварцбандом («Написана А.Пушкиным поэма Гаврилиада или любовь архангела с девой Марией»), невозможно согласиться с его утверждением, что «вторым… письменным свидетельством несомненно является письмо П.А. Вяземского к А.И. Тургеневу от 10 декабря 1822 г. с переписанным фрагментом из поэмы». На самом деле это было уже третье упоминание; вторым были слова Пушкина, сопровождавшие текст поэмы при пересылке его Вяземскому – в письме от 1 сентября 1822 г.: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде…» (см., например, упоминание об этом у С.М. Бонди в его статье с расшифровкой посвящения к «Гавриилиаде» «Вот Муза, резвая болтунья…»).
        Причиной, по которой исследователь прошёл мимо этой фразы, видимо, было её окончание, которое я оборвал – но мы к нему вскоре вернёмся, потому что оно имеет прямое отношение к замыслу поэмы. Вероятно, будь оно правильно понято и им, и другими, никому не пришлось бы огород городить относительно того, что Пушкин якобы зачерпнул свой сюжет из апокрифической (евангельской) и церковной литературы; впрочем, любые ассоциации по поводу пушкинского текста, вроде соображения П.В. Анненкова, что поэма написана в ответ «на корыстное ханжество клерикальной партии», вполне могут быть справедливыми: пути поэта неисповедимы, при чтении стихов Пушкина таких ассоциаций возникает множество, он никогда не бывает однозначен. И всё же, зная Пушкина так, как знаем его мы, можно с уверенностью утверждать, что у него при написании «Гавриилиады» был вполне обозначаемый, более конкретный замысел.
        Содержание поэмы не требует подробного пересказа и, хотя и отталкивается от библейской истории о непорочном зачатии, является не более чем «скверным анекдотом» о том, что Дева Мария «досталась… в один и тот же день Лукавому, Архангелу и Богу». Поэма очевидно кощунственна, и Пушкин это прекрасно понимал. Впоследствии он много раз высказывал сожаление о том, что написал и выпустил из рук эту вещицу (думаю, что вполне искренно), просил друзей любые экземпляры сохранившихся списков уничтожать – и тем не менее весьма вероятно, что Соболевский не без согласия автора сохранил для потомков свой рукописный экземпляр, ставший одним из опорных при текстологическом обосновании публикаций поэмы. На мой взгляд, причиной такой двойственности поведения поэта было не столько подспудная убежденность в собственной правоте, ибо поводом для написания поэмы послужили отнюдь не апокрифические тексты, – сколько желание объясниться с потомками и донести до нас мотивировку своего злополучного поступка.
        Прежде чем вернуться к окончанию оборванной пушкинской фразы, посмотрим, что происходило в 1828 году, когда поэма попала в руки тех, кого она возмутила.

        Вот выдержки из книги В.В. Вересаева «Пушкин в жизни»:
        «В июне 1828 г. три дворовых человека отставного штабс-капитана Митькова подали Петербургскому митрополиту Серафиму жалобу, что господин их развращает их в понятиях православной веры, прочитывая им некоторое развратное сочинение под заглавием “Гаврилиада”. 4 июля Митьков был арестован».

        Выписка из журнала заседания комиссии 25 июля 1828 г. (Дела III Отделения):
        «Комиссия в заседании 25 июля… между прочим, положила… предоставить с.-петербургскому генералу-губернатору, призвав Пушкина к себе, спросить: им ли была написана поэма Гаврилиада? В котором году? Имеет ли он у себя оную, и если имеет, чтоб он вручил ему свой экземпляр. Обязать Пушкина подпискою впредь подобных богохульных сочинений не писать под опасением строго наказания».

        Генерал Голенищев-Кутузов (военный ген.-губернатор С.-Петербурга), август 1828 г.:
        «Г. С.-Петербургский военный генерал-губернатор представляет, что г. Пушкин, в допросе о поэме, известной под заглавием “Гаврилиада”, решительно отвечал: что сия поэма писана не им, что в первый раз видел её в Лицее в 1815 или 1816 году, и переписал её, но не помнит, куда девал сей список, и что с того времени он не видал её».

        Секретное отношение статс-секретаря Н.П. Муравьёва главнокомандующему в столице гр. П.А. Толстому, 12 августа 1828 г.:
        «По докладной вашего сиятельства записке о допросах, сделанных чиновнику 10-го класса Пушкину, касательно поэмы, известной под заглавием “Гаврилиада”, – последовало высочайшее соизволение, чтобы вы, милостивый государь, поручили г. военному генерал-губернатору, дабы он, призвав снова Пушкина, спросил у него, от кого получил он в 15-м или 16-м году, как тот объявил, находясь в Лицее – упомянутую поэму, изъяснив, что открытие автора уничтожит всякое мнение по поводу обращающихся экземпляров сего сочинения под именем Пушкина: о последующем же донести его величеству».

        Показание «десятого класса Александра Пушкина» петербургскому военному гу-бернатору, 19 августа 1828 г.:
«Рукопись (“Гаврилиады” – В. К.) ходила между офицерами гусарского полка, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжёг я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное».

        Протокол заседания комиссии, 7 октября 1828 г.
        «По записке комиссии от 28 августа, при коей препровождены были на высочайшее усмотрение ответы стихотворца Пушкина на вопросы, сделанные ему касательно известной поэмы Гаврилиады, его императорскому величеству угодно было собственноручно повелеть: “Г. Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем”.
        Главнокомандующий в С. -Петербурге и Кронштадте, исполнив вышеупомянутую собственноручную его величества отметку, требовал от Пушкина: чтоб он, видя такое к себе благоснисхождение его величества, не отговаривался от объяснения истины, и что Пушкин, по довольном молчании и размышлении, спрашивал: позволено ли будет ему написать прямо государю-императору, и, получив на сие удовлетворительный ответ, тут же написал к его величеству письмо, и, запечатав оное, вручил графу Толстому. Комиссия положила, не разрывая письма сего, представить оное его величеству, донося и о том, что графом Толстым комиссии сообщено».

        П.В. Нащокин, по записи Бартенева:
        «Пушкин сказал, что не может отвечать на допрос, но так как государь позволил ему писать к себе, то он просит, чтобы ему дали объясниться с самим царём. Пушкину дали бумаги, он у самого губернатора написал письмо к царю. Вследствие этого письма государь прислал приказ прекратить преследование, ибо он сам знает, кто виновник этих стихов».

        Что же такого мог написать в письме императору Пушкин, коли тот мгновенно «закрыл дело»? Ведь как ни крути, с какой бы стороны к поэме ни подходи, если речь в ней действительно идёт о тройном «падении» Марии (как понимали поэму исследовавшие её пушкинисты, не сомневавшиеся, что в ней нет иного содержания, и лишь сводившие свои источниковедческие ассоциации к тем или иным строкам апокрифов или к антиклерикализму) – и не более того, то эта поэма – всего лишь недостойная Пушкина хулиганская выходка, кощунственная и бессмысленная, какую и царю, при постоянно демонстрируемой им напоказ приверженности христианским ценностям, без последствий оставить было невозможно. И всё-таки тот остановил дело, дав своему решению явно сомнительное, противоречащее его же собственным словам объяснение. Следовательно, было в пушкинском письме нечто такое, что не могло быть предано гласности. Что же такое это «нечто», если в поэме и без того была «задета честь» Господа и Архангела? Вернее, чья честь была задета в поэме, если для дальнейшего расследования и наказания было мало «задетой чести» Господа и Архангела Гавриила, но зато чьей-то задетой оказалось более чем достаточно, чтобы расследование прекратить? Уж не царской ли фамилии?
        Ответ на этот вопрос дал пушкинист Александр Лацис:
        «Посылая князю Вяземскому “Гавриилиаду”, Пушкин сопроводил стихи припиской (это и есть оборванная мною часть фразы из процитированного выше пушкинского письма к Вяземскому – В. К.): “…Я стал придворным”. Чем придворным? Подставьте любое слово: хроникёром. Летописцем. Наконец, иронически – одописцем.
        Потомки утратили ключ к поэме. Её главная мишень – не религия, а придворные нравы. Архангел Гавриил – всего лишь псевдоним флигель-адъютанта Брозина».
        В 1814 году П.И. Брозин сбежал в Париж с любовницей Александра I – Марией Антоновной Нарышкиной. И если Лацис прав, то первое, что приходит в голову, – это что Пушкин поэмой рассчитался с самодержцем за свою ссылку: будучи человеком верующим, Пушкин, тем не менее, на протяжении всей жизни, вплоть до смертельной дуэли, был ближе к Ветхому Завету, чем к Новому, ибо почитал месть «священным долгом». Но сказать вслух об измене императора – значит унизить императрицу; под стихотворный удар попала императорская семья. А то, что было дозволено говорить о царях шёпотом, не подлежало какому бы то ни было обсуждению вслух – в том числе и членами какой бы то ни было комиссии. Но через 10 лет дворцовая история забылась, и недогадливое окружение довело дело «Гаврилиады» до участия в нём другого царя, а тот либо поэму не прочёл, либо тоже не сообразил, о чём в ней речь, и потребовал у Пушкина объяснения. Попытаемся реконструировать пушкинское письмо Николаю I.
        Оказавшись в этом малоприятном положении, Пушкин, «по довольном молчании и размышлении» продумав ответ царю, написал его и запечатал сургучом – вероятнее всего, добавив, что истцам следовало бы передать письмо, не распечатывая, поскольку оно конфиденциальное и у него есть основание полагать, что Его Величество будут недовольны, если письмо будет вскрыто. Предупреждение подействовало («Комиссия положила, не разрывая письма сего, представить оное его величеству»), и в результате Николай получил пушкинское признание в авторстве с объяснением, по какому поводу была написана поэма и почему поэт на допросах от своего авторства отказывается: он не имеет права озвучивать имена «прототипов действующих лиц». Далее Пушкин должен был высказать уверение, что он раскаивается в грехе молодости, совершённом задолго до его разговора с царём в сентябре 1826 года, когда он обещал не писать ничего против власти или религии, и что он всеми силами стремится уничтожать любые списки поэмы, имеющие быть в обращении. Озвученные в письме имена участников скандальной адюльтерной истории, с одной стороны, неизбежно связывали руки Николаю, лишая его возможности продолжать расследование; с другой стороны, поведение Пушкина, запечатавшего конверт с письмом и устроившего так, что оно не было вскрыто, показало царю, что на деликатность поэта можно положиться. Это и дало Николаю возможность выйти из положения и, не кривя душой – хотя и противореча своим же словам: «…желаю, чтоб он (Пушкин – В. К.) помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость», – заявить, что «он сам знает, кто виновник этих стихов», уничтожить пушкинское письмо и «закрыть дело».
Вернёмся к поэме. Совершенно очевидно, что если под Господом Богом подразумевался Александр I, то под Архангелом Гавриилом в ней выведен офицер свиты императора флигель-адъютант Брозин.
Напрашивается вопрос, кто же в ней «третий»? Кого Пушкин подразумевал под Сатаной? – Думается, поэта, потому и привлёк этот сюжет, что жизнь подбросила реальную адюльтерную ситуацию именно с этими, нужными ему «действующими лицами». Не говоря уж о совпадении имени «Мария» и прозрачности эпиграмматического выпада в адрес Александра I, возможность изобразить в виде Змия того, кто у Пушкина, постоянно общавшегося на Юге в 1822 году с членами тайных обществ, вызывал ещё более мощное негативное отношение, видимо и стала главной причиной написания «поэмы в мистическом роде». Лацис ограничился процитированной им частью фразы (“…Я стал придворным”), полагая (вслед за С.М. Бонди), что главной целью Пушкина были придворные нравы; в таком понимании этой фразы и расшифрованного Бонди посвящения поэмы («Вот Муза, резвая болтунья, Которую ты столь любил. Раскаялась моя шалунья: Придворный тон ее пленил…») Лацис с мнением Бонди солидаризировался.
        Думается, пушкинисты замысел поэта недооценили. Впоследствии, в «дипломе рогоносца», Пушкин ещё раз использует эту историю с Александром I и Нарышкиной, усилив её параллелью с собственной семейной ситуацией, – но «третьим» сделает гомосексуалиста Борха, этим подчеркнув развращённость двора; вот там действительно речь шла о нравах. Здесь же главной мишенью был Змий: так называли в свободолюбивых застольных разговорах Аракчеева.
        Как это не раз бывало у Лациса, он, высказав талантливую догадку, остановился в шаге от следующей, напрашивающейся из первой. Между тем, работая над расшифровкой X главы «Евгения Онегина», он догадался, что строки расшифрованной им VI строфы относятся именно к «Змию»-Аракчееву и его приспешнику графу Клейнмихелю, «руководившему истреблением принадлежащих Аракчееву крестьян окрестных деревень. Расправа над невинными поселянами должна была служить возмездием за дело, в сущности, семейное, за убиение домоправительницы Аракчеева – Настасьи Минкиной» (А. Лацис, «Верните лошадь», М., 2003):

        – Что царь?
        – На Западе гарцует,
        А про Восток и в ус не дует.
        – Что Змий?
        – Ни капли не умней,
        Но пуще прежнего важней,
        И чем важнее, тем тяжеле
        Соображает патриот.
        – О рыцарь плети, граф Нимрод,
        Скажи, зачем в постыдном деле
        Погрязнуть по уши пришлось,
        Чиня расправу на авось? 

        Вернёмся к эпизоду высылки Пушкина из столицы, который, как мы предположили, и стал первотолчком к написанию «поэмы в мистическом роде». Только ли на Александра I мог Пушкин быть обиженным за эту ссылку?
Напомним, что, вызванный к ген.-губернатору М.А. Милорадовичу, он сжёг все свои крамольные стихи, а у губернатора, доказывая своё чистосердечие, сел и написал их заново – все, кроме нескольких стихов и эпиграмм, которые бы ему ни в коем случае не простили ни царь, ни Аракчеев (напомним, что слова «Без лести предан» были в гербе Аракчеева):

        Всей России притеснитель,
        Губернаторов мучитель
        И Совета он учитель,
        А царю он — друг и брат.
        Полон злобы, полон мести,
        Без ума, без чувств, без чести,
        Кто ж он? Преданный без лести,
        Бляди грошевой солдат. 

        и

        В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон:
        Кинжала Зандова везде достоин он. 

        Милорадович, восхищённый «благородным тоном и манерой обхождения» Пушкина, объявил ему прощение от имени государя (притом что, конечно же, Пушкин обещал Милорадовичу исправиться и подобных стихов больше не писать), но на другой день император под давлением Аракчеева это прощение отменил, и Пушкин был всё-таки выслан (что и стало поводом для написания Крыловым басни «Кошка и Соловей» с её «моралью»: «Худые песни Соловью в когтях у кошки»). А вот сообщение Я.И. Сабурова (по записи П.В. Анненкова):
        «Дело о ссылке Пушкина началось особенно по настоянию Аракчеева и было рассматриваемо в государственном совете, как говорят. Милорадович призывал Пушкина и велел ему объявить, которые стихи ему принадлежат, а которые нет. Он отказался от многих своих стихов тогда и между прочим от эпиграммы на Аракчеева, зная, откуда идёт удар».
        В 1822 году, когда Пушкин писал поэму, роль Аракчеева в его высылке из Петербурга стала уже общеизвестной, и привлекательность осуществления двойной мести оказалась для поэта настолько сильной, что преодолела кощунственный барьер.
Остаётся последний вопрос, который напрашивается в связи с предложенной версией подтекста поэмы: не было ли у Пушкина, узнавшего этот адюльтерный сюжет, возможности литературно оформить его без богохульства, не привлекая в качестве аллегории Господа и Архангела Гавриила? И тут, когда мы понимаем, что действующими лицами были царь, его первый министр и его флигель-адъютант, мы невольно приходим к выводу, что этот вынужденно мистификационный сюжет можно было воплотить только так, как это сделал Пушкин, – или не трогать его совсем.

Владимир Козаровецкий