Эльс Гаделев. Что твоя им судьба, что твоя им печаль и язык?

(поэтический перевод с татарского)

Затяжной дождь

За чёрными очками дремлет мир.
«Шебыр-шебыр…»
Поднявшись, кто-то зажигает свет
И ставит чай, но пробужденья нет.
«Шебыр-шебыр…» – весь мир сошёл с ума,
Бормочет тьма.

Дождь гонит с тротуаров, площадей
Домой людей.
Пути промокли, и трамвай опять
Из рельсов будет воду выжимать.
Забыто напрочь время ясных дней –
Сезон дождей.

Просвета нет, и воздух сер и сыр.
«Шебыр-шебыр…»
Такого не припомню я давно,
Когда-то это кончиться должно!
Щелчок замка – захлопнулась теперь
Напротив дверь.

Шебыр-шебыр и вдоль, и поперёк,
И между строк.
Недаром затяжным зовут его,
Но я б желал другое торжество:
Прольётся шумный пусть один, а вслед
Пусть грянет свет!

Наследие

Оно – не россыпь щебня у дорог,
А чистый жемчуг, потаённый в речке.
Оно роднится с отпечатком ног:
Твои следы – наследия предтеча.

Да мы и сами, в сущности, малы:
Одно людское племя в целом свете мы.
Не возжелайте ближнему хулы:
Мы все – крупинка божьего наследия.

Пусть не устанет мой язык хвалить
Чутьё и вкусы прадедов умолкнувших:
Могли же место выбрать, чтобы вбить
Под доброе жилище первый колышек!

Земля какая, воздух – благодать,
Любуйся родниками, небом, рощами!
Да разве можно это променять
На самые манящие сокровища!

Не обманись, браток, и не ропщи,
А приготовься следовать за нами ты.
Давай-ка поднатужься, притащи
Ты сам камней для общего фундамента.

И будем строить вместе, не спеша,
Смотри вперёд – судьба сияет дальняя.
Я от цены не скину ни гроша:
Я на Казань поставлю максимальную.

За шагом шаг прокладываем след
И умножаем прадедов наследие.
Казань стоит вторую тыщу лет,
Аллах, даруй ещё тысячелетия!

Июньский соловей

В канун июньского тепла
Стихами дышит вся природа –
И вот ко мне, забыв дела,
Явился Пушкин, как свобода.
Взбежал легонько на крыльцо
И распахнул он в доме двери,
А я не смел поднять лицо,
А я глазам своим не верил.
О золотое божество,
Кто я ему, скажите, други?
И звон бубенчика его
Был, верно, слышен всей округе.
А он сказал:
– Ну здравствуй, брат,
Веди же в красный угол дома,
Стакану пунша очень рад –
Отныне будем мы знакомы!
Я тру в волнении свой лоб –
Кажусь для этих гонок старым,
А мой забавный эфиоп
Шумит весёлым самоваром.
Вольно же дерзкому играть!
Вот, говорит, подав тетрадь,
Читай написанное смело:
Царём татарина я сделал.
«Татарин» написал и «царь»
Я про Бориса Годунова.
Быть может, я такой бунтарь,
Что и моё бунтует слово.
Да, мы бунтуем и поём –
А ты проснись, уж светел дом,
Приподыми главу с подушки,
И помни, как во сне твоём
С июньским спорил соловьём
Сегодня Пушкин.

Impressia

С грустью на чёрную иву смотрю:
Стала от чёрного ливня рябая.
Не упрекайте вы иву мою –
Ива рябая мне грудь обжигает.

Вот она, милая, смотрит на лист
Зыбкого озера – дождь полосует –
Будто художник-импрессионист
Чудное что-то по глади рисует.

И преклонила колени свои
На берегу и, в дожде утопая,
Что-то поёт – о судьбе ли, любви –
Чьи же черты на воде проступают?

Может быть, самый последний портрет
Пишет она на холсте полноводном,
Гладя ветвями дрожащий мольберт
И изгибаясь под ветром холодным.

Только меня не рисуй, говорю,
Я ведь и сам, словно ива рябая.
Не отрываясь, смотрю и смотрю:
Ива рябая мне грудь обжигает,
Чёрная ива мне грудь обжигает.

Интервью с Чингизом Айтматовым

(К фотографии, снятой на студии ТВ)

Сотнями адских солнц Люкс полыхал,
Горевших в подсвечниках.
Камеры-людоеды, ворвавшись в зал,
Схватили в тот вечер нас.

Объективом-чудищем быть проглоченным
Суждено, видимо, мне.
Мастер по превращению всего в ничего –
Телевидение.

Кажется, я до сих пор в страхе былом,
Колени мои дрожат.
Незаметно для зрителей, под столом
Ты руку мою пожал.

Заговорил, мыслям моим вторя,
Придвинув к плечу плечо,
О том, как были ухабы истории
Прадедам нипочём.

Я пронёс тепло ладони твоей
Через года, холода.
Узы Великого Братства людей
Почувствовал я тогда.

Смотрим вдвоём с экрана тех дней,
Как самые близкие;
Сзади стоит Казань, а перед ней –
Узоры киргизские.

Камень мудрости Хикмат

Разбиваются думы о чёрный колодец ночей,
Драгоценный Хикмат не предстанет пред светом очей.

А надежда, как сабля, висящая на волоске,
Лишь подскажет, что камень не тот остаётся в руке.

В летаргии – полмира, в пороках – оставшийся мир.
Только я, неразумный, печаль изливаю в эфир.

Может быть, я лишь муха, что села на купол чужой,
Но пока бьют по заду, и, значит, пока что живой.

Хорошо, что у них за заботами времени нет,
А прихлопнут – то всюду останется розовый след.

Что твоя им судьба, что твоя им печаль и язык?!
Вот бы свежего ветра – от дум я тяжёлых поник.

– Бык издох, и телега сломалась – так что же сейчас?
– Значит, будут дрова, и огонь, и варёное мясо у нас!

Драгоценный Хикмат не могу отыскать, очень жаль,
Только горестно в сердце колодезный бьётся журавль.

Белый медведь

(После прочтения в больнице книги
Роберта Ахметзянова «Древо жизни»)

Обычная тонкая книжка, казалось,
Такие я сотни листал.
Но что-то случилось, но что-то сломалось,
Расплавился в сердце металл.
И будто вспахала незримая сила
Эмоций моих целину –
И охала книга, как будто просила
Её не оставить одну.
От грохота жизни она колыхалась,
Летели дожди и снега,
И воздухом этим так славно дышалось,
И чуяла травы нога.
Ах, молодость, как же ты нас увлекала
Нашествием бурь и штормов!
Ты стоишь сегодня моих запоздалых
Восторженных тысячи слов.
И, кажется, это моё по бумаге
Гуляло перо поутру,
Но в мире никто не услышал бедняги,
Кричавшего «SOS!» на ветру.
Однако позвольте – пыхтящий, уставший,
Один богатырь мне помог,
Горячим дыханьем меня обжигавший –
Но пусть отдохнёт между строк.
Ведь мир этот хрупок, и лёд ещё тонок,
И многое нужно успеть.
Я нюхаю ветер, ведь я – тюленёнок,
Он – белый полярный медведь.


Эльс Гаделев (1936 – 2002) – татарский поэт, переводчик,
журналист, диктор республиканского радио,
обладавший голосом редкой красоты и тембра.

Галина Булатова, 2015

Сертификат Поэзия.ру: серия 1365 № 111490 от 02.05.2015

0 | 3 | 1852 | 22.12.2024. 11:47:50

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []