Всего хватало – счастья и потерь.
Не хуже всех.
Но душно, словно в клетке:
живёт во мне, насторожившись, зверь –
его не снять зарядом дроби метким.
Ему не раз указывал на дверь, –
мол, выйди вон! – а он, зажмурясь сладко,
мурлычет: – Человек, он тот же зверь,
лишь более высокого порядка…
Я верю людям. Он шипит: – Не верь!
Любовь – мура! Молись законам стаи…
Живёт мой зверь пока что без потерь.
Пусть опасается.
О нём теперь узнают!..
Исповедальность – это избавленье.
Я знаю, чем достать его! ого!
Захлопнется капкан стихотворенья
и вот тогда посмотрим - кто кого.
Откуда он?
Зачем он в темноте
скрывается?
А может, он от предков,
качавшихся на исполинских ветках,
фатальный ген?
как память о хвосте?..
…Усну. И снова: хмурое окно –
крест-на крест, – и рыданья за стеною,
и детство, опалённое войною,
недетскими страданьями полно.
Какою мерой это всё не мерь,
но как понять,
что папа не вернётся?
Что страшным зверем голод обернётся?..
И вот он затаился, этот зверь!
– Пошёл, зверюга! Всё! Уже не трушу… –
А он сидит, шипит!
– Ах, мать твою!.. –
Я так мечтал лечить чужие души,
а всё врачую до сих пор свою.
Нет-нет да снова в памяти всплывёт
тот липкий миг, что те паучьи сети,
где в мусорных отходах у ворот
комендатуры копошатся дети.
И слёзы горькие, тем более – скупые,
как пытка, из-под болью сжатых век –
твою не смоют дактилоскопию,
преступный век!..