Зажёгся свет, чтоб высветить ясней...

Зажигание света


И.


Гораций, братец! В этой части света
нет под луной надёжного предмета -
то лампочка сгорит, то чайник вновь,
чадя, покончит жизнь самоубийством,
забытый мной на кухонной плите -
на медленном огне... О, псы Господни,
доминиканцы!.. Да к тому ж сегодня
за окнами - эпоха перемен.
Безвременье навстречу крутит кукиш.
Тут и башку, не чайник, позабудешь!
Да плюс привычка: книгочийства плен...
Опять я малость зачитался, тютя.
Но лампочки! Уж тут не скроешь сути -
мышино-перманентной суеты:
уже раз двадцать в ванной я и ты
лампаду ильичёвскую меняли,
но в напрочь разворованной стране
вольфрама не осталось для спирали. -
Как инженеру это ясно мне.

И вот опять громоздкий груз житейский
влачу из кухни - табурет библейский,
похожий на ковчег и на качка,
сколоченный всерьёз, не с кондачка,
без экивоков в сторону прогресса.
Но дальше - лучше: только что из леса,
малютка-табуретка, дочь сосны,
нимфетка на балетных ножках белых...
В неё ножи из шкафа влюблены,-
при шансах ноль десятых и нуль целых,-
и тенорок блатной магнитофона...
Чтоб дотянуться в ванной до плафона.
нимфетку водружая на качка,
я уж потом на них взбираюсь, третий.
Держи вернее, о жена моя,
сооруженье! Ты теперь в ответе
за козни быта против бытия.
Держи, дабы не грохнулся на кафель
кормилец твой, усталый спутник дней...
Зажёгся свет, чтоб высветить ясней
твой тонкий профиль, мой за ухом грифель.
Что нам слова чужих - о нашей мгле?
Вон яблоко, - в пурпурных рисках штрифель, -
светлым-светло на кухонном столе!



* * *


И.


А помнишь – в первый раз мы были в Херсонесе?
Не так уж и давно…
Всего-то тридцать лет
скользнули в небеса, сквознули в редколесье,
по зимним желобам скрипя, сошли на нет.

Недавно и давно… Ещё все живы были –
твои отец и мать. Мои.
И все тогда
друг друга, как могли – без пафоса – любили.
И каждый нёс свой фунт подспудного стыда.

Артель «Напрасный труд» благоухала резко
одеколоном «Шипр», копеечной едой.
И длинной речь была про куцые обрезки
под ряженной в кумач прожорливой звездой…

Но помнишь, как тогда над почвой-пеплом мыса
пружинила твоя июльская стопа?
Треть века унеслось, но цвет не изменился –
бела над синевой античная тропа.

Треть века истекло, но звук остался прежним.
Средь греческих руин алеет алыча.
Остался тем же зов – невыдуманно-нежным,
легчайшим, как загар любимого плеча.

Сергей Шелковый, 2015

Сертификат Поэзия.ру: серия 1205 № 110155 от 13.02.2015

0 | 1 | 1473 | 18.12.2024. 16:07:05

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []