Всесожжения

Как будто все умерли, город был пуст,
огни растворялись в тумане,
и улиц суставов предутренний хруст
терялся в густой глухомани.

Осенней листвы отсырела свирель,
истек городской пасторали
срок годности, как по стеклу акварель,
потеками вниз, по спирали.

У осени приступ истерики, страх
приспичило ведьм карать ей
прилюдными аутодафе на кострах
просроченных прав и гарантий.

Ни дым, ни туман, на губах горечь от
того, что нет денег и сыро,
капель с крыши, будто костяшками счет
сухой стук в конторке кассира.

Денница у входа на небо сопит,
впотьмах шаря мелочь и рдея,
и в деле горения не без обид,
и главная – казнь чародея.

На грани иронии, под ноги рань,
туманом дымящийся хворост.
Святой простотою льнет к окнам герань,
и детских безмолвствует хор уст.

Язык за зубами, внезапно сухих
облизывать не торопись губ,
приспела пора песнопений, вслух их
скрипит старый тополь-епископ.

Полотнище площади сморщено сплошь,
как скатерть трактирная, в складки,
и блеск мимолетной, сверкнувшей, как брошь,
прощальной улыбки: «Мой сладкий!»

И пламя – потоком в потемки души,
одной ослепительной фразой,
туман, как толпа, отшатнется в тиши,
ночной альбинос красноглазый.

Спираль жгучей страсти, по кольцам ее,
вдыхая горелой листвы дым,
с осенним сожжением, Солнце Мое,
к тебе поднимаюсь, невидим.

* * *

ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ

И нет никого, кто спросил бы
о счастье любви и тоски.
Вся лысая мудрость тряси лбы,
но те лишь к ответу близки,
кто в столбик на личной скрижали
школярскою вязью чернил
блаженство на ноль умножали
в отличье от тех, кто делил.

Быть можно нулем и умно жить,
весь век на себя все деля,
не лучше ль надежду умножить,
опять начиная с нуля?
Ах, имя ее! Будто шепчешь
молитвенный опус, тут ты
сглупил бы, дозволя душе б чушь
боязни своей пустоты.

Акустика разума, трезв он
иль пьян, ей мелодию дай,
и льдинок наутро в ведре звон
воочью и вслух наблюдай.
Плевать, на прямой, на изгибе ль,
как воду, я на спину лью
щемящую сердце погибель
того, что стремится к нулю.

Люблю! Не искать только смысла б
в нелепейшей из теорем,
любви многогранник костьми слаб
и нежен, как праздничный крем
на свадебном торте. Без формул
исчисли счастливый исход,
безбожно любви семафор мал,
но держит он поезд невзгод.


* * *


Имей я десять тысяч глаз,
во все смотрел бы на тебя,
как смотрит в бездну водолаз,
и, как хозяйка на палас,
глазам не веря и любя.

Будь кубометров до трехсот
объем груди моей нехил,
тогда б геройский эпизод
закончил жизнь мою, как дзот,
тебя всей грудью я б закрыл.

Имей я два десятка рук,
без пользы для любовных дел
мечта карманников-ворюг,
тебя коснуться, как супруг,
я б сразу в сотне мест хотел.

Будь я трехглав, тогда в дурдом
мне путь прямой, костьми гремя.
К тебе единственной влеком,
не то чтоб тронулся умом,
рехнулся всеми бы тремя.

Даны мне пара глаз и губ,
ладони две всего, пусть так…
Но счастлив я, как муха в суп,
нырнуть в любовь, мой хладный труп
всплывет с улыбкой на устах!


* * *

ПОЛУСТАНОК


Что наезднику мул? Он улитка!
Что комета, когда бы не хвост?
Так и ты, Свет Очей, лунолика,
что там космос со скопищем звезд!

Не читается ночью безлунной
(Так про что это нес треп Тацит?)
растекается мглы на полу гной,
в небе сеянный звезд стрептоцид.

Вся земля – наболевшая рана,
где проезжий, попав в западню
захолустнейшего ресторана,
как Тацита, листает меню.

Хорошо тем в домашнем уюте,
кто обласкан женою, кто сыт,
им хотелось плевать на меню те
(и дался же мне чертов Тацит!)

«Суп приправлен травой повиликой..»
Кулинары! Сам черт тренер им!
Все бессмысленно без луноликой,
вздор Тацит, как и весь Древний Рим!

Что там повар у них? Бакалавр он?
Насидеться злодею в тюрьме,
я до этого не был отравлен
и пришел сюда в здравом уме!

С ресторанной свяжись этой кликой,
здесь питаться сплошной суицид.
Снова ночь, снова без луноликой…
Почитать бы… бедняга Тацит.


* * *

У СТЕНЫ

Прекрасней ее никого нет!
Куда верный конь ни ступи,
не сабля, так пуля догонит
в открытой и ровной степи.

Парадная, как показуха,
мускулисто грудь напряглась,
закон волчий: ухо за ухо;
у воронов он: глаз за глаз.

Стальной взор и режущ, и колющ –
турецкий в ночи ятаган.
На стену влезть будет легко, плющ
поможет, испей яда, хан!

Я не из придворных вельмож, ниц
валящихся с воплем к туфлям,
я против рабов и наложниц…
Набитых людьми вдоволь ям!

Узлы не разрубит меч эти,
но может быть хан им огрет.
Любовь чуть священней мечети,
всех выше ее минарет!

Так мир сотворен, полон краж он,
и чем хан других лучше? Тать!
Не сможет он всех до утра жен
не то что обнять, сосчитать.

Как узник тюремщикам, сладок
зубам угодивший в плен ус,
на стену взберусь, и – порядок…
Она всех прекрасней, клянусь!

* * *

СОМНЕНИЕ

Будь не муж он ей, не был в трико б он,
без труда разглядел я игру бы.
Словно улица, я перекопан,
и наружу торчат мои трубы.

По-семейному так телевизор
за спиною его сериалом
мексиканским бубнил о любви вздор,
кот лежал на ковре полинялом.

И воняло от кухни таверной,
и стоял предо мной, будто запах,
семьянин тошнотворно примерный,
пятернею спросонья тряся пах.

Срок для мысли отпущен в бреду мал,
и тем меньше он, чем бред сильнее.
Поумней ничего не придумал,
чем спросить эту гниду о ней я.

Вслух ее прозвучавшее имя,
и хозяйская гниды гримаса
завертели мозгами моими,
шевельнулась во мне бури масса,

будто к ночи развившийся волос,
будто пляска сполпьяна вприсядку,
но раздался поверх ее голос,
над волнами напомнив косатку.

Сам во всем виноват, мне не жалко,
не впервой мне, авось, пропаду я
без оркестра и без катафалка,
пропаду, на весь мир негодуя.

Пропаду, от природы опаслив,
позабыв все свои опасенья,
с ощущеньем следов ее пальцев
на губах моих прикосновенья.


* * *


ПЕРЕКРЕСТОК

Придурок влюбленный до гроба,
несносен он, если пристанет,
прилипчивый будто хвороба,
на нем полоумном креста нет.

Событий вулкан наотрез тих,
день счастья упрятан в глуби мой,
напрасно целован был крестик
стократ на груди у любимой.

Ты кто, у кровати присела?
Присутствие чую виском и
в оконную прорезь прицела
смотрю из полуночной комы.

Кто ты, не вдаваясь в дебаты,
ответил бы даже дебил, вся
моя роковая судьба ты,
а я так некстати влюбился.

И раньше не раз рисковал, дай,
Господь, чтобы это в последний.
Стучит по мозгам, как кувалдой,
расшатанная карусель дней.

Талант без соблазна, балласт он,
и мнится в бреду, берег роз так
реален, на нем и распластан
я весь, плоть и кровь – перекресток.

Александр Сотников, 2014

Сертификат Поэзия.ру: серия 1498 № 106780 от 08.08.2014

0 | 1 | 1385 | 16.04.2024. 19:52:09

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []