Интернат

Линейка – понедельнику начало,
команда «Вольно!» – будням остальным.
С партийным руководством у штурвала
народ был наплаву, непобедим,
радиоточка новости вещала.
В мужской уборной коромыслом дым…
Сие не «честной юности зерцало»,
но черновик карандашом простым.

Чуть что, резинкой подтереть недолго
где выяснятся мысли мимо толка,
пусть без прикрас, как память и велит,
(ложь во спасенье – та же ложь в квадрате),
рассказ идет о детстве в интернате
для перенесших полиомиелит.


I

Для перенесших полиомиелит,
как грузчикам, избавившим от ноши
плечо, отрада есть – для них отлит
всех орденов весомей медный грош. И,
насытившись насущным хлебом, спит
и видит, например, что брюки-клеши
размахом с море носит инвалид
(все скроет части тела, что поплоше).

Чиновник, директивам в унисон,
с вопросом: «Тут стоит «перенесен».
Так это груз?» Названье подкачало.
По-ли-о-ми-е-лит… Как кучер кнут
заплел. Кому не ясно подчеркнут.
Линейка – понедельнику начало.


II

Линейка – понедельнику начало,
вот выстроились классы в коридор,
поверх люминесцентная трещала,
мерцая, лампа. Авиамотор,
в натуре, потолка достигший. Вяло
ученики переминались. Хор
нестройный и дискантом запевала
про партию, про родины простор

заученной капеллою пропели,
и директриса про итог недели,
про воспитателей, мол, просто ль им
с таким, прощенья просим, контингентом,
толкнула речь, вняла аплодисментам…
Команда «Вольно!» – будням остальным.


III

Команда «Вольно!» – будням остальным
она приказ. Куда ж без дисциплины?
Как лошади шлея под хвост, иным –
глоток свободы, можно сразу спины
чесать и языки. Что им больным,
верней, переболевшим, именины
сердец, так то – исход по выходным
кому куда в родные палестины.

Родной дом, это дом, хоть интернат
как будто не чужой для пацанят
с пацанками – нельзя без интервала.
Полезно морякам, дух веселя,
на берег отлучаться с корабля
с партийным руководством у штурвала.


IV

С партийным руководством у штурвала
входил в быт телевизор черно-бел,
посредством всесоюзного канала
рапортовал он и задорно пел.
Кто вслух, кто нет, вся школа подпевала,
и я, чтоб не остаться не у дел,
лишенный маломальского вокала,
чего-то там под нос себе гундел.

Шли на экране правильные фильмы:
добры, однако не из простофиль мы,
настороже мы и по мере бдим.
Хватало дел девчонкам и мальчишкам,
с конца войны спустя лет двадцать с лишком,
народ был наплаву, непобедим.


V

Народ был наплаву, непобедим,
хлебнув кручины горькой с три ушата,
мы каждый за троих теперь едим.
У них расисты Линча суд вершат, а
у нас, что эскимос, что негр – един
нам черт, второй так ближе брата.
И верилось что всех опередим,
особенно Америку. Деньжата

у них? И пусть. Ведь сила не в деньгах.
Коль надо, то страна вся на ногах,
без продыху преграды сокрушала,
растила хлеб и плавила руду
с плакатами «Хвала и честь труду!»,
радиоточка новости вещала.


VI

Радиоточка новости вещала,
на трудовых, и не особенно, фронтах
страна победоносно воевала
сама с собой за совесть и за страх.
Не только власть людей колесовала,
но и зараза эпидемии, в пирах
познав толк средь разора и развала,
крушила без разбору в пух и прах.

Наименован полиомиелитом,
каток прошел по черни и элитам.
Кто выжил, тот калекой молодым
остался низводить свою химеру
до сносного порока, как, к примеру,
в мужской уборной коромыслом дым.


VII

В мужской уборной коромыслом дым,
что ж, доросли болезные, кто старше,
до табака, а срок придет, в рот им
заглядывая, втянется на марше
колонна тех, кто младше. Был крутым
подъем на гору. Слава комиссарше,
жандарму в юбке, женщине с чудным
талантом не бояться жить без фальши.

Людмила Сидоровна, ей тогда
под пятьдесят, была уже седа
не по годам, и в голосе бряцало
железо будто, астме вперекор
курила папиросы «Беломор».
Сие – не «честной юности зерцало».


VIII

Сие – не «честной юности зерцало»,
видение в десятки раз вдали
уменьшилось теперь, почти пропало.
Мозолисты подмышки. Костыли –
как руки аж до пола. Из металла
и кожи плотно ноги облегли
чулки-протезы, чтоб хоть так стояло
дитя потверже на клочке земли

под солнцем, отвоеванном в итоге.
Мне повезло: меня держали ноги.
Я, чувством руководствуясь шестым,
себя стесняясь выдать с потрохами,
писал в тетрадь, то не было стихами,
но черновик карандашом простым.


IX

Но черновик карандашом простым
не может быть торжественно подарен.
На счастье наше не было пустым
азам ученье в лучшей из столярен.
Рука шерхебель помнит и хруст им
по древесине, и рубанок – тварь он –
без стружки, зря, пробегом холостым
скользил, бывало, а последним – барин –

фуганок тяжкий, длинный, как нарвал
на водной глади, чисто шлифовал.
И выстругана строго, с чувством долга,
доска лоснилась. Был в разметке весь
успех, и ложно изреченье здесь:
«Чуть что, резинкой подтереть недолго».


X

Чуть что, резинкой подтереть недолго…
Не ластиком! Ну не было в ходу
в мои года такое слово. Волга
впадает в Каспий, так же как в году
двенадцать месяцев. И ластик не иголка,
в стогах тех лет я где его найду?
Тамбовского из всех возможных волка
товарищам плевать на ерунду.

Детей семидесятых речь, и в их
жаргоне толпы чуваков, чувих.
Им жизнь – махаловка и барахолка.
Девчонка – кадра, можно закадрить
ее, коль фраер ты, и есть чем крыть
где выяснятся мысли мимо толка.


XI

Где выяснятся мысли мимо толка
как не в исканье своего лица?
По полкам разложить. Но где чья полка?
Кому с какого начинать конца?
Тонка души ткань, много тоньше шелка,
с Полярный Круг отверстие кольца
ей с пальца. Для души найдется щелка
повсюду: ей распахнуты сердца.

Вместилища надежней обелиска –
сердца людей, кого ты знаешь близко,
кто твой оденет в рамку, застеклит
портрет души из линий и из пятен,
кому в частях и в целом ты понятен,
пусть без прикрас, как память и велит.


XII

Пусть без прикрас, как память и велит,
любви моей постройка – не дворец нов,
она спираль ракушки, кров улит
чудных прозрений юности, тире, снов.
Рельеф ладони лавою бурлит,
скопившейся в буграх Венеры, треснув,
распался детских мыслей монолит
на бестолковый хаос, как в игре слов,

где Карл – кораллы, Клара же – кларнет,
крадут, как будто речи дара нет,
чтоб попросить и, может, ближе стать, и
ввысь возвести прозрачной правды куб,
пространство, где никто ни с кем не груб,
ложь во спасенье – та же ложь в квадрате.


XIII

Ложь во спасенье – та же ложь в квадрате,
неправых нет, все стороны равны,
в заботе о сестре или о брате
не развязать бы с ними же войны.
Алмазные мои! В одном карате
души – достоинство такой цены,
что золото вселенной всей собрать, и
не перевесит. Были мы дружны,

как никогда и ни в одном дому
ни с кем так близок не был я. Тому
уж сколько лет? И не напоминайте.
В воспоминаньях осенью грустны
минувшие мгновения весны,
рассказ идет о детстве в интернате.


XIV

Рассказ идет о детстве в интернате,
а это не зайти с мешком в амбар,
где взвесят хоть кило, хоть центнер – нате! –
и не подточит хобота комар.
Иная мера веса здесь верна, те
граммульки, что от сердца – вот товар.
Вам доля не по сердцу? Обкорнайте
излишек. Так картофельный отвар

сливают в кухне, делая начинку
вареникам и пирожкам. Крупинку,
другую, павшую в бадью, где слит
бульон, не выловить, как не жалей, и
крупинок тех нет груза тяжелее
для перенесших полиомиелит.


(02.09.2011)

Александр Сотников, 2014

Сертификат Поэзия.ру: серия 1498 № 105999 от 25.06.2014

0 | 1 | 1605 | 17.11.2024. 21:40:23

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []