Три языка баюкали меня,
рождённую в Житомирском местечке,
в белёной хате с грубой без огня,
с качающейся зыбкой в такт сердечка.

Созвучья пели то соборной грушей,
её стволом, белённым добрым тщаньем.
Так формовали будущую душу -
живучею надеждой - обещаньем.


Вторгались в сны напевом идиш-скрипки,
волною украинской песни-мовы
иль русской колыбельной. И без сшибки
лелеяли - ДО образов и слова.

Когда же звук и образы слились,
запечатлелись памятью в портрете -
в последнем, предвоенном. Вот он - Shtatle,
где смысл со-седства виден сквозь дефис.

Я родиною малой вижу "Штатл",
с соборной грушей в золотых плодах.
В ней был вочеловечен Бог с библейских лет.
(здесь промельком - и мой уральский след).

Вот дед и баба во главе стола.
Не накопили скарба-барахла.
Богатство - в детях, мой отец - "старшой".
Уральца ценят здесь не "по одёже" -
посильной лептой, словом - всей душой
сестры желанье стать врачом умножит.

Не спорят языки - мы все родня.
А между тем всё явственней: война.
Новейший символ смерти - "мессершмитт" -
от бомб ни шлях, ни погрiб не щадит.

На подступах ... В местечке ... Во дворах...
В белёных хатах поселился страх.
Квиточки угрожают. День звереет.
Толпу согнали: "Кто укрыл еврея,
расстрелу подлежит..." Здесь, у сарая.
И старики мои, своих спасителей спасая,
покорно шли по тверди, как по краю.

Командный брёх. Затворов смертный лязг.
Расстрельный день... евреев ... к ногтю ... "Раз!"
На "Два!" лежат рядком, рука в руке.
Как жили. Капли крови на песке.

Вдруг треск и будто стон. И дрогнул сход.
То надломился ствол белёный груши.
И никому теперь ненужный плод
высокий замысел презрел и обездушен.

И бусел взмыл, и расступились тучи.
И кто-то крикнул, как перед "падучей":
он видел - душу стариков призрел Господь.

Местечка нет - всё смерти на потраву.
Всё тлен и прах: и, жизнь прожив по праву
взрастивших, созидавших - детей иль хату,
дерево иль сад, - трудом и тщанием богатых,
в могилах-сонмищах безгласны и бесправны?!

... За мной - Урал. В войну - плавильный цех.
Котёл плавильный, формовавший души.
А после - вновь литейная Урала,
где плавили и слово, и руду.

И даже если был ты малодушен,
в труде совместном обретал успех.
Уральский говор был того закала,
как "сляб" высокосортной, точной стали.

О мой язык! Тебя не предавала.
С тобой - единственным - из жизни я уйду.

Три языка баюкали меня.
Пусть отпевают океан стоустый,
рябина под окном - не близкая родня, -
с которыми общались мы по-русски.

24 мая 2014.