Гонишь новости в дверь, сочиняешь на завтра историю,
где, конечно же, всё непременно всегда хорошо,
но сквозняк мировой шелестит за тяжёлыми шторами.

Растревожены царства: диктатор уже Рубикон перешёл
или стоит ещё подождать до второго пришествия —
там, глядишь, всех и вся уравняет священный напалм?

Истаскав себя в хлам, лживым словом жонглируют бестии,
улыбаясь на фоне причалов и ношенных пальм.
Загустевшую кровь пожирают имперские вирусы,
в пожелтевших табличках — война, а потом — хоть кроссворд.

Что тебе написать в вязкой глине затупленным стилусом,
у меня нет надежды, что кто-нибудь веру спасёт.

Я рисую цветы — ведь они унаследуют царствие,
я рисую зверей, у которых нет мёртвой души.
Пусть им будет просторно — а после и гиперпространственно,
пусть плетут пауки на орбитах свои шалаши.

Отлистай хоть две тысячи лет,
хоть добавь ещё чёртову дюжину —
неизменен сюжет, ненасытен, неостановим:
воют вдовы;
в соседнем дворе ждут наёмника к стылому ужину,
и выходит лже-цезарь из лужи запретов сухим.

Утром выйдешь на улицу: лаются горькие пьяницы,
небеса безразличны, деревья нежны и свежи.
Что ж, какая ни есть, но, похоже, пока продолжается,
заблудившись в петле временной, бестолковая жизнь.