
Неровная, неверная черта,
как будто полуострова изгибы,
проведена.
Жизнь та же, но не та,
а из больной груди несутся хрипы.
Холодный нож стремительно прошел
по дряблой плоти зябнущей эпохи,
оставив (на века?) глубокий шов,
да матерную брань
и пьяный хохот.
А гул войны все ближе,
и дышать
труднее и труднее с каждым часом.
Блуждает в дымном мороке душа,
с небес на землю сыплются алмазы,
чтоб в угли превратиться и дотлеть,
а с улицы в окно стучится смерть.
***
Стрела просвистела, и поздно о чем-то жалеть.
В кривых зеркалах в одночасье сменилась эпоха.
Холодного времени свищет горячая плеть,
жить можно и дальше, но дышится трудно и плохо.
Из древних пещер появляются призраки.
Зло
из тьмы подсердечной на волю безудержно рвется,
январский мороз возвращается ранней весной,
а память чернеет отравленным, мертвым колодцем.
За что уцепиться?
Как выстоять и не пропасть,
когда дни и ночи беснуется адская нежить,
когда разевает эпоха голодную пасть,
а нож перемен по живому безжалостно режет.
И только безмолвие -
то ли в зазвездной дали,
а может быть в тайных и странных глубинах сердечных,
куда не проникнут проклятые ночи и дни,
надежды полно...
непонятной надежды на вечность.
Спасибо, Константин, за правду, которая сегодня - над завалами лжи.
Вот и я, как будто бы и с другой стороны, но пишу о том же ощущении:
* * *
В который раз, фантасты революций,
похмелье нас ухватит за кадык,
и вёрткий, в макияже власти, фрик
из опций нахватает самый куцый,
беспомощный набор увёрток, схем,
законов, неуклонных, словно дышло.
Как было прежде, так и снова вышло:
так бес поганит жертвенный эдем,
так лодка, где убитые герои,
расстрелянные в двадцать, грозно спят,
повёрнута рукой измены вспять.
В Иуде и Шумер шумит, и Троя.
И точит жар Шекспирова зола,
где Лир-отец в бесчестии мятётся.
А мародёрство богдыхану зла
зачтётся ли? Предвижу - не зачтётся.
В тринадцатом витке - хлопок крыла.
Была ль планета? Помнится, была...