Харьковские годы Георгия Шенгели (часть 1)

Харьковские годы Георгия Шенгели


* * *


В Харькове замечательный поэт Георгий Шенгели, которого современные исследователи именуют классиком, достойно завершающим серебряный век русской поэзии, прожил довольно долго. Многое из его классического наследия зарождалось, задумывалось и осуществлялось именно в этом городе, которому судилось оставить заметный след в судьбах и биографиях многих других русских поэтов: Нарбута, Хлебникова, Есенина, Маяковского, Мандельштама, Пастернака, Асеева, Петникова, Слуцкого, Чичибабина, Евтушенко. В 1914 году, поступив летом в Московский университет, Георгий Шенгели внезапно изменил направление поступательного движения и в середине осени перевёлся в Харьков на юридический факультет здешнего университета, основанного ещё в 1805 году. Жизнь и литературное общение в Москве не сложились тогда у Шенгели с самого начала. Как минимум, ему показалось там пугающе холодно. Харьков же - заметно теплее и более, чем в два раза, ближе Москвы к родной шенгелиевской Керчи - всё это наверняка повлияло на решение двадцатилетнего студента о смене университета.
Повлияло ли на это решение вступление России в Первую мировую войну, пришедшееся как раз на время короткого обитания Шенгели в Москве? Вряд ли, хотя его брат Евгений был офицером и подлежал мобилизации, но фронт первых месяцев войны казался почти всем очень далёким, и общее настроение населения по началу оставалось сугубо патриотическим и оптимистическим. Во всяком случае 15 октября 1914 года студент Шенгели выбыл из состава Московского университета "по прошению", как свидетельствуют архивные документы. Вполне вероятно также, что причины переезда могли быть и романтическими - в Харькове вскоре Георгий Шенгели женится на яркозеленоглазой Юлии Дыбской, дочери профессора химии Владимира Андреевича Дыбского, брата его рано умершей матери.
Профессор преподавал химические науки в том же Харьковском университете,
список профессоров для которого, кстати, в 1805 году составлял по запросу Василия Каразина никто иной, как Йоганн-Вольфганг Гёте, великий автор философской трагедии о другом химике - с магическим и инфернальным уклоном, - о докторе Фаусте. Видимо, первичный десант профессуры из Германии в Харьковский университет, да и в целом отклик немцев на призыв Екатерины осваивать просторы Российской империи, оказались столь значительными, что нынешняя Пушкинская улица в старой центральной части Харькова, где получили земельные участки сразу три десятка семей, прибывших из Германии, именовалась в течение почти всего 19-го века как раз Немецкой.
Огромный лютеранский собор Святого Вознесения, четыре ярких часовых циферблата по четырём граням его колокольни украшали начало Немецкой-Пушкинской улицы вплоть до 1958 года, до дня, когда стараниями местных партийных холуёв времён хрущёвской "кузькиной матери" и были взорваны - к той самой, ядрёной, кузькиной и мыкиткиной, распраматери. На месте монументального храма Божьего радетели "привлекательного лица города" поспешно возвели восьмиэтажную спичечную коробку жилого дома кагэбистского ведомства - убогую, без малейших признаков индивидуальности. Увы, всё произошло именно так с этим безголовым и безбожным "благоустройством", как честно спето о Немецкой-Пушкинской в одной из первых строф моей элегии о ней, в стихах уже нынешних времён:

С яичного купола и кирпичей синагоги
она начинается, с бицепсов «Южгипрошахта».
А далее скорбно молчат лютеранские боги
над щебнем Хруща богохульного. С бухты-барахты
порушена-взорвана кирха на штрассе Немецкой,
и дом кагэбэшный, в дизайне коробки для спичек,
склепал на руинах обком – со всей дурью советской,
со всем прилежаньем сержантских малиновых лычек...

Говорю здесь о Пушкинской (которой Немецкая улица стала в 1899-ом году в связи с открытием в сквере, прямо напротив лютеранского храма, памятника Пушкину) более или менее подробно потому, что легче всего, - да и логичней, и правомерней, - видится мне харьковчанин Георгий Шенгели начала прошлого века идущим как раз по этой улице. Действительно, все пути от наёмной лачуги, от его жилья на Журавлёвских склонах, к университету и обратно неизбежно вели вдоль или, на худой конец, поперёк улицы Пушкинской. Такова уж местная харьковская диспозиция застройки. Пушкинская несомненно была и его, Шенгели, улицей - близкой ему и самим своим именем поэта, всегда остававшегося для него априорно и сутью, и символом поэзии. Близкой ему несомненно и тем обстоятельством, что прямо у её истока, в двух десятках метров от её начала возвышалось тогда, столетие назад, да и прочно стоит доныне, классическое бекетовское здание Харьковской общественной библиотеки. В её лепном просторном читальном зале Георгий Шенгели провёл большую часть времени своих здешних трудов и изысканий. Об этом не раз свидетельствует и он сам, об этом говорится и в воспоминаниях его друзей и коллег того времени. Вот, к слову, четыре шенгелиевские строфы 17-го года, харьковского периода, о рукописях Пушкина, осенившем его творческие и пешеходные, по улице Пушкинской, маршруты:

Как нежны, как надрывно милы
И этот пыльный аромат,
И порыжелые чернила,
И росчерков округлый ряд.

В сияньи Крымских побережий,
В Михайловской тиши, — один, —
Размашистые эти мрежи
Сплетал мой вечный властелин.

Как выскажу? И слов мне мало:
Здесь, где моя легла слеза,
Его рука перебегала
И медлили Его глаза.

И эти влажные напевы
Неистлеваемым зерном
Вздымают золотые севы
На поле выжженном моем.

А вот и воспоминания, оживляющие Георгия Шенгели в тех библиотечных стенах, где он день за днём вставал на пожизненный путь своей "лирической присяги", становился поэтом, мыслителем, исследователем стиха, неустанным переводчиком мировой классики. Становился, кристаллизовался, конечно же, уже родившись, в известной мере, во всех этих ипостасях и вдохнув в себя заряды и импульсы тысячелетий истории и культуры вместе с родными ему ветрами Киммерийского Босфора. Супруги, харьковские, а затем и московские, друзья Шенгели, известные переводчики прозы с английского Александра Кривцова и Евгений Ланн вспоминают о нём в рукописи 58-го года, того самого года, в конце которого они, увы, по обоюдному решению, покончили счёты с жизнью. Вспоминают, словно бы стремясь оставить будущему своё непосредственное, и важное для них самих, свидетельство: "Худой, стройный, с матовым, оливкового оттенка, точёным лицом, с глазами большими - не то бедуина, не то индийца - появился этот юноша в просторном читальном зале Харьковской общественной библиотеки. Раньше его никто здесь не видел, стало быть, он приехал недавно. И каждый раз, когда мы видели его там - а это было почти ежедневно - он уносил от стойки к своему столу кипы книг... Он не только читал, он что-то писал, а когда отрывался от тетрадки, смотрел куда-то в пространство, не мигая, сквозь стёкла пенсне и, закрывая глаза, неслышно шевелил губами...
Вот таким мы увидели Георгия Шенгели и, как все завсегдатаи читального зала, не могли не задать себе вопрос - кто этот пришелец? Узнали мы его имя скоро, так же скоро узнали о том, что он поэт, студент юридического факультета Харьковского университета, и также скоро познакомились с ним - познакомились, чтобы до конца его недавно оборвавшейся жизни считать близким, родным человеком этого большого поэта нелёгкой судьбы.
Шёл девятьсот четырнадцатый год. Первая мировая война уже началась. В Харькове не было литературных журналов, и харьковские газеты "Южный край" и "Утро" не очень нуждались в поэте, для которого в ту пору любовь к Верхарну и Эредиа была такой же насущной, как насущная нужда в куске хлеба..."
В Харьковском университете Георгий Шенгели учился с 1914 по 1918 год, успешно завершив курс и обретя в итоге диплом юриста. И совсем не мелочь - целые восемь лет начала прошлого века, 1914-1919-ый, 1921-ый и 1922-ой годы, вошли в биографию поэта как годы жизни и активной работы в Харькове. Думаю, что не будет преувеличением утверждать, что именно это время молодости Георгия Шенгели, время творческих и интеллектуальных его исканий, пора личностной "бури и натиска" стали едва ли не решающим периодом его творческого, поэтического становления. Об этих харьковских годах скупо и лаконично пишет сам Георгий Шенгели в своей "Атобиографии" в 1939 году: "Поздней осенью я перевёлся в Харьковский университет (где мой дядя В.А.Дыбский был профессором химии) и прожил в Харькове до весны 19 г.
В эти годы вышел ряд моих сборников, в том числе "Гонг", имевший "хорошую прессу" и явный читательский успех. Жизнь текла напряжённо. Университет, диспуты в Литературно-художественном кружке, турне с Северяниным, знакомство с Брюсовым, Белым, Волошиным, Мандельштамом, Есениным, революция, преподавание в студии стиха Харьковского Художественного цеха, председательство в ГубЛИТО Наркомпроса, лекции в клубах, статьи и стихи в бесчисленных тогдашних газетах и журналах, углублённая работа над теорией стиха и проч."
Но за телеграфным стилем этих автобиографических заметок Г.Шенгели, за краткой формулировкой "жизнь текла напряжённо" остаётся, не исчезая, многое, что свидетельствует и о силе характера поэта, и о его неустанном напряжённом труде, и о его редкой верности избранному пути - той верности, о которой, собственно, говорят слова, выбитые на его могильном камне на Ваганьковском кладбище: "Я никогда не изменял моей лирической присяге". Снова приведу несколько слов из воспоминаний А.Кривцовой и Е.Ланна о Шенгели первых харьковских лет: "Он был очень горд - Георгий Шенгели. Только много лет спустя, уже в Москве (куда мы и он переехали почти одновременно в начале 1922 года), мы узнали, что бывали в 14-м и 15-м году времена, когда Георгий Шенгели лежал круглые сутки у себя на лежанке в какой-то клетушке на Журавлёвке в районе Технологического сада - лежал потому, что ему нечего было есть, а он знал, что в таком лежачем положении он сэкономит малую толику сил..."
Технологический сад, Технологическое училище императора Александра III, Харьковский Ордена Ленина и, ясное дело, имени Ленина, политехнический институт, наконец, в последние двадцать лет Национальный технический университет "ХПИ" - совсем не чужие автору этих строк наименования. С 65-го года, со студенческих лет, день за днём, год за годом, моя жизнь - этот Технологический сад, этот кампус университета, этот просторный парк, населённый размашистыми клёнами и вязами, ясенями и каштанами. Здесь в немалой мере - пространство моей человеческой, научной, педагогической, писательской биографии. Здесь уже более сорока лет читаю лекции в краснокирпичных старинных корпусах, меченных благородной патиной времени, и в новых, склёпанных бездарней и беспородней из непритязательного стекла и бетона:

И вот, раздвинув старые аллеи,
в краснокирпичный харьковский Версаль
врос хмарочёс, в бетон упрятав сталь
и тему диссертации лелея...

Читаю лекции - нет, не по филологии и поэтике, по прикладной математике и механике, по алгоритмическим языкам и программированию, - всё новым поколениям-волнам студентов. Интересно вглядываться в пульсацию времён и нравов, в выражение лиц и глаз всё новых человеческих генераций. И вот в этих основательно обжитых мной координатах, в этой, кстати, самой высокой точке харьковского рельефа, неожиданно встречаюсь в один прекрасный день с Георгием Шенгели как с близким соседом по пространству и времени. Встречаюсь, сразу же ощущая эту встречу неслучайной для себя.
Прекрасно помню то необычное чувство, когда после выхода первого посмертного издания поэм Г.Шенгели "Вихрь железный" в 1988 году прочёл я в предисловии книжки только что цитированный отрывок об обитании молодого поэта на Журавлёвском склоне, "в районе Технологического сада". И действительно почувствовал важность для меня этой необычной стыковки с образом Шенгели в особенной точке пространства. Помню ощущение присутствия духа поэта в промозглом зимнем воздухе, когда подходя в перерывах между лекциями к обрыву Журавлёвской горы, к границе своего Технологического сада, всматривался я сквозь чёрные зимние ветки в хаос полунищих дворов глиняного склона, пытаясь угадать, в какой же из здешних развалюх мог обитать Георгий Шенгели три четверти века назад.

Хриплый Харьков, торгаш и картёжник,
дёрнув двести, гордится собой.
Под холмом Журавлиным художник
спит, в обнимку с промёрзлой судьбой.

А на Лысой Горе, на Голгофе,
за Холодной тюремной Горой,
снеговей - свежемолотый кофе,
и мерцает во тьме аналой...

Но вернёмся от скудельности здешних хижин, приютивших молодого поэта, от троицы главных тутошних гор, Журавлёвской, Холодной и Лысой, к большому и праздничному залу Харьковской общественной библиотеки, ныне Государственной Научной библиотеки им. В.Г.Короленко, к зданию, выстроенному в самом центре Харькова по проекту академика А.Н.Бекетова, кстати, не очень отдалённого родственника Александра Блока. Об этом своём "втором университете" Георгий Шенгели писал: "Мои интересы лежали в области литературы, поэтики, языкознания, истории, истории культуры, словом - в среде филологической, и здесь моим "университетом" была Харьковская публичная библиотека, где я пропадал целые дни".
Лепные потолки и стены просторного читального зала не только помнят с начала минувшего века неутомимого юношу "с глазами - не то бедуина, не то индийца", но и хранят вещественные свидетельства его литературных и научных трудов. Общий читательский каталог библиотеки описывает 17 изданий книг Георгия Шенгели, из которых большая часть - его стиховедческие работы, начиная с выдержавшей семь советских изданий ликбезовской и рабкоровской брошюры "Как писать статьи, стихи и рассказы" и заканчивая основательным томом исследования "Техника стиха"(1960), вышедшим восьмитысячным тиражом уже после смерти автора. Поэтических книг Георгия Шенгели в этом читательском каталоге всего навсего три - "Гонгъ" 1916-го года, "Броненосец Потёмкин. Драматическая поэма" 1923-го года и первое посмертное издание поэзии Шенгели "Вихрь железный"(1988). Хранятся в фондах библиотеки и сочинения Байрона (стотысячный тираж), Верхарна, Гейне, Гюго (тираж - 55 тысяч) в переводах Г.Шенгели. Как будто бы и не так уж мало выходит на круг. Но и не слишком много, если вспомнить о том, что сам Шенгели называл себя автором семи десятков книг в письме 1950-го года к "глубокоуважаемому Лаврентию Павловичу" Берии. И тем более немного, если иметь в виду, что большая часть оригинального поэтического и прозаического наследия Шенгели так до сей поры толком и не напечатана.
По-хорошему, в фондах не чужой ему библиотеки должен был бы присутствовать по крайней мере 495-страничный том избранных произведений Георгия Шенгели "Иноходец", вышедший в 1997 году в Москве и впервые достойно представивший оригинальное творчество поэта. И уж при совсем правильном, Божьем, а не суетно мирском, ходе мыслей и дел, - сложись издательская судьба Шенгели поближе к "гамбургскому счёту, - здесь достойно бы смотрелось ещё полдюжины разных книг писателя, включающих его обширное неопубликованное до сих пор наследие - поэтическое, прозаическое, исследовательское, переводческое, эпистолярное.
В одной из статей в Славянском Eжеквартальнике Торонто (Toronto Slavic Quorterly) публикатор "Иноходца" и исследователь творчества Г.Шенгели Вадим Перельмутер ещё в 2002 году привёл список неопубликованных произведений писателя: "Четыре поэмы, беллетризованные мемуары «Чёрный погон», неоконченный роман «Жизнь Адрика Маллисино», переводы из Бодлера, четыре десятка рубайи Хайяма, семисотстраничный трактат «Русское стихосложение», несколько завершённых теоретических работ, в частности, «Свободный стих», дневники и записные книжки, переписка, за малым исключением...
До сих пор не разысканы: «Стихи о Гумилёве», поэмы «В дежурке» и «Каменный гусь» (упомянуты в «Автобиблиографии» Г.Шенгели), немалое число стихов, распылённых в периодике рубежа десятых-двадцатых годов". Пожалуй, и на дюжину новых книг всего этого достанет.
Однако - всё же! Значительно больше общедоступного каталога способен порадовать заинтересованного читателя Шенгели отдел редких рукописей харьковской библиотеки, где он "пропадал целые дни". Здесь сохранилось десять изданий шенгелиевских книг, каждая из которых может многое рассказать об авторе и его времени не только собственно стихами и текстами под обложкой, но и самой своей фактурой, бумагой и шрифтами, сносками и примечаниями - большими и малыми, вещественными и метафизическими приметами дней, промелькнувших уже столетие назад.
В непритязательный библиотечный картон серого колера переплетены семь ранних книжек Георгия Шенгели: "Лебеди закатные", "Гонг", "Апрель над обсерваторией", "Еврейские поэмы", "Два памятника", "Норд", "Четыре"(сборник стихотворений четырёх авторов: Игоря Северянина, Георгия Шенгели, а также харьковских поэтов Александра Прокопенко и Диониса Помренинга). Желтеет первозданной шершавой обложкой из плотной бумаги квадратик одесского сборника "Изразец". Серо-голубой же тканный переплёт "Планера"(1935) и светло-серый коленкор "Избранных стихов"(1939) наглядно являют заботу компартии и совправительства о литературном процессе в "самой читающей из стран мира".
Пожалуй, теплее всего в этом собрании излучают слабеющие флюиды прошлого две маленьких книжки - "Лебеди закатныя", Поэзы III, книгоиздательство "L"oiseau bleu", Петроградъ, 1915 и "Гонгъ", то же издательство, тот же Петроградъ, 1916. Под ярко-розовой, сохранившейся от оригинала, бумажной обложкой, "Лебедей", на титуле тоненького сборника - дарственная надпись Георгия Шенгели: "В Харьковскую общественную библиотеку от автора". Авторская надпись столетней давности - старыми чернилами, остроклювым стальным пером. Четыре слова, оставленные изящным тонким почерком - "волосяная музыка воды", отголосок едва лишь пробившегося наружу поэтического ключа 1915 года.
Второй автограф Шенгели, сохранившийся на титуле "Гонга", вышедшего через год, в 1916-ом, почти повторяет первый: "В Харьк. Общ. библ. от автора". Повторяет, как видим, с некоторыми небольшими, но, вероятно, и неслучайными сокращениями. Похоже на то, что юный 22-летний Шенгели уже устал от множества автографов, проставленных им на первом развороте "Гонга". И правда, эта книжка, напечатанная, да и написанная, скорей всего, преимущественно в Харькове, принесла её автору большой и памятный успех. Георгий Шенгели довольно подробно вспоминает о событиях того года: "Весною 16-го года вышел мой «Гонг» — довольно слабая, хотя и звонкая книга, имевшая неожиданно значительный успех. Подвал Айхенвальда в «Речи» сразу сделал меня «знаменитым». Выступая со стихами из «Гонга» в Петербурге на одном из вечеров Северянина в громадном, до отказу набитом зале Городской Думы, я вызвал овацию, бисировал четырнадцать раз; в антракте несколько сот экземпляров «Гонга» были раскуплены (в фойе стоял столик с книгами Северянина и моими), и в «артистическую» ломились юноши и девушки с белыми томиками в руках, прося автографов. Мне было только двадцать два года... Я послал один экземпляр «Гонга» Брюсову с почтительной, но сдержанной надписью.
Осенью шестнадцатого года я был в Москве. Мы с Северяниным совершали наше большое и последнее турне. Я решил познакомиться с Брюсовым. Добрался до его квартиры на 1-й Мещанской (на этом доме № 32 сейчас находится мемориальная доска). Окна первого этажа были освещены, и в одном я увидел фигуру поэта, мгновенно его узнав. Через минуту я уже входил в его кабинет — большую низкую комнату, уставленную книжными полками, шедшими не только вдоль стен, но и перпендикулярно к ним..."
Началась эта первая встреча Георгия Шенгели с Брюсовым разговором о "Гонге":
"Вы талантливы,— сказал Брюсов. Я окунулся в розовое масло. — Но Ваш «Гонг» ещё не книга. Там слишком много чужих голосов. Стихи — интересные, звучные, но всё это - бенгальский огонь, пиротехника. Я окунулся в оцет. — Вы спешите. Переживание Вы заменяете воображением..."
Да и завершился тот московский визит Шенгели к верховному жрецу символизма, "чьи стихи - как бронзольвы", неожиданным выпадом Брюсова в адрес "Гонга" и его автора:
"Провожая меня в прихожую и помогая, как я ни увёртывался, надеть мою студенческую шинель, Брюсов нанёс мне ещё удар:
— А почему,— спросил он,— на Вашем «Гонге» значится «Петроград», тогда как печаталась книга в Харькове?
Брюсов был совершенно прав, обличая моё маленькое и невинное, но всё-таки жульничество. Дело в том, что книги, изданные в провинции, встречались публикою и критикою недоверчиво и раскупались плохо, — и меценат, снабдивший меня деньгами на издание «Гонга», присоветовал напечатать обязательное указание адреса типографии мельчайшим шрифтом в конце книги, а на титуле и обложке тиснуть «Петроград» и название несуществующего издательства «L'oiseau bleu» («Синяя птица»). Так делали многие, и так, конечно, делать не следовало. Но Брюсов всё-таки был жесток. Я разозлился и ответил дерзостью:
— Потому же, почему Ваши «Семь цветов радуги» означены: «Книгоиздательство Некрасова, Москва», а печатались в Ярославле.
Это было точно, но здесь заключался софизм: издательство действительно существовало и действительно в Москве.
Брюсов улыбнулся, как боец, умеющий оценить удачный удар противника, и сказал:
— А ведь верно!
Мы простились, и я унёс в ненастную московскую ночь смешанное чувство встревоженности, умиления и досады, — и твёрдо решил издать мою злую брошюру о «Двух "Памятниках"».
Догадаться об условности книгоиздательства "Синяя птиц" и обозначения "Петроград" на обложках харьковских книг Шенгели 1915-1918 годов, можно и помимо этого признания автора. Стоит только присмотреться к "Лебедям закатным", "Гонгу", "Апрелю над обсерваторией", "Двум "Памятникам" из сегодняшнего собрания Харьковской библиотеки им.В.Г.Короленко. На двух сохранившихся оборотных сторонах обложек этих раритетов и вправду можно прочесть "тиснутые" буквами миллиметровой, не более, высоты названия издательств в Харькове и Феодосии. Обещанное выше Георгием Шенгели издание "Двух "Памятников", сравнительного исследования стихотворений Пушкина и Брюсова с этим названием, появляется в Харькове в 1918 году, снова в "Синей птице". Здесь же, в 1919-ом году, уже в реальном харьковском издательстве "Гофнунг", выходит его сборник "Еврейские поэмы", переизданный позже и в Одессе. Собственно и поэтический сборник "Раковина", выпущенный первым изданием в Керчи, активный публикатор и исследователь творчества Г.Шенгели К.Ю.Постоутенко определяет как харьковское издание: "Раковина"(Пг.,[Харьков], 1918).
Многое из наработанного Г.Шенгели в каждодневных библиотечных трудах и вдохновениях харьковских лет было напечатано в последующие два года его одесского периода. Так, о впервые вышедшем из печати в Одессе в 1919 году "Трактате о русском стихе", существенно тогда сокращённом, Шенгели писал ещё 1 января 1918 года М.Волошину, что этот его "Трактат" "разрастается в 500-страничный том".
Молодые харьковские годы Георгия Шенгели, наполненные его редкостной творческой энергией, отмечены не только написанием и изданием семи-восьми книг (напечатанный 1918 году в Керчи сборник стихов "Раковина",в любом случае логично отнести к харьковскому периоду), множеством публикаций стихотворений и статей в периодике, но и его активной организаторской и издательской деятельностью.
Научный сотрудник Харьковского Литературного музея О.Резниченко приводит показательные данные о работе Г.Шенгели в эти годы: "К 1916 году вокруг Шенгели образуется постоянный круг людей, пишущих стихи и желающих заниматься их изучением. Среди них А.Б.Гатов, Н.Лезин, П.Б.Краснов, С.Губер, Ал.Прокопенко, Д.Помренинг, Ю.Ратлер, Ю.Соколовская, Е.Новская, З.Сохацкий. В 1916 году они выпускают альманах «Сириус». Как официальное творческое объединение Литературно-Художественный Кружок просуществовал с 1917 по 1919 год. В 1917 году Кружком издается ежемесячник «Ипокрена», в 1918 выходит «Камена», в 1919 — журнал «Творчество»...
В альманахи и журналы, связанные с Художественным Цехом: «Парус» (1919), «Художественная мысль»(1922), «Художественная жизнь» (1922-1923), — помещают свои произведения М.Волошин, О.Мандельштам, В.Нарбут, А.Ахматова. Из старшего поколения писателей в журналах печатались Ф.Сологуб, А.Белый, А.Блок, А.Ремизов. Публиковались малоизвестные, забытые, не включенные в собрания сочинений произведения писателей прежних веков. В отделе критики этих журналов работали ведущие филологи и искусствоведы, пользовавшиеся авторитетом далеко за пределами Украины. Рецензии на выходившие поэтические сборники, статьи по общим вопросам развития литературы печатали в них Ф.И.Шмит, И.И.Гливенко, А.И.Белецкий, М.И.Самарин, Г.Таманин, В.А.Блюменталь-Тамарин, Е.И.Булгаков, С.М.Кульбакин, В.С.Рожицин, А.С.Сандомирский и другие".
В Харьковском литературном музее описано около четырёх десятков единиц хранения документов, связанных с Георгием Шенгели. Львиную долю этих материалов составляют копии 28 фотографий из архива Г.Шенгели, полученные музеем от ЦГАЛИ. Но здесь также - и два листа рукописей поэта, и изданные в Харькове журналы "Ипокрена" 17-го года и "Творчество" 19-го, где напечатаны стихотворения Шенгели. Большая часть фотографий является по-видимому неопубликованной. Особенно интересны: снимок поэта приблизительно в четырёхлетнем возрасте, его портрет в полный рост в форме гимназиста, то есть свидетельство керченских времен, с сохранившейся в нижней части паспорту витиеватой строкой названия фотоателье "Бр.Резниковы Керчь". Очень выразительны также два фото харьковского периода: 1914-го года - вместе с его первой женой Юлией Шенгели (это её изображение не идентифицировано, насколько мне известно, но и возраст, и опубликованные описания её внешности, да и помеченные полудетской cерьёзностью и сосредоточенностью выражения обоих лиц, вполне соответствуют предположению, что перед нами снимок молодой семейной пары).

И к сердцу одному привычен,
В него я восемь лет входил
И, успокоен, безразличен,
Оставил в нем и пыль, и пыл.
Иное сердце предо мной,
Но горькой радости к истомам
Одной лишь мне идти тропой:
Войдя в него, я вскрою вену,
Ему отдам по капле кровь –
И первую мою измену,
Мою последнюю любовь.

Так напишет Г.Шенгели уже в Москве в июле 1922 года о своём, тогда восьмилетнем, браке с Юлией, стремительно идущем в тот момент под уклон. Напишет, оставаясь честным перед собой и перед словом, с документальной точностью - о "первой измене и последней любви", о своей второй жене Нине Манухиной. Но это произойдёт ещё не скоро, спустя революции и войны. А на харьковском снимке 1914 годе - два очень молодых лица (ему - 20 лет, ей - 18) полны некой особенной задумчивости.
Среди названных литмузейных фотографий бросается в глаза и, пожалуй, единственная из всего набора шенгелиевских снимков, жанровая сценка 1915 года, где молодой Георгий, в студенческой шинели и в фуражке с кокардой, сидя на скамейке на пленере, держит на коленях некую конструкцию из двух бутылок вина, ешё обёрнутых в магазинную бумагу, и бодро направленного вверх штопора. Под козырьком университетской фуражки, под кокардой из двух скрещённых листьев - неизменное пенсне Шенгели со шнурком справа, а на губах - полуулыбка, единственная, которую мне удалось обнаружить на его лице, рассматривая снимки всех его лет.

Сергей Шелковый, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1205 № 101641 от 22.10.2013

0 | 1 | 2478 | 12.12.2024. 02:41:35

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []