Поэт Георгий Шенгели и его Крым (2 часть)

Поэт Георгий Шенгели и его Крым (2 часть)


О Максимилиане Волошине, в коктебельском доме-башне которого Георгий Шенгели бывал не раз в 30-е годы, им написаны и незаурядные стихи, в частности, "Огромный лоб и рыжий взрыв кудрей...", и мастерски выверенная, зоркоглазая мемуарная проза по следам их коктебельских встреч. А лаконичные, но ёмкие воспоминания Г.Шенгели об Александре Грине опубликованы в феодосийском издании 2012 года "Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками" вместе с воспоминаниями о Грине его первой жены Юлии Шенгели. Да и в стихах керченского романтика-поэта образ автора "Алых парусов" и создателя Зурбагана возникает в очень точном контексте - в шенгелиевской книге "Планер", в воображаемом полёте на планере над знаменитыми коктебельскими холмами. Отсюда, с высоты птичьего полёта, и окликает Георгий Шенгели своих прославленных собратьев по киммерийскому побережью - Максимилиана Волошина, Александра Грина, Константина Богаевского.
Сегодняшнее литературное и научное сообщество Керчи и Феодосии начинает понемногу, но всё чаще упоминать имя Георгия Шенгели - и в неизменно содержательных и тавридолюбивых томах Издательского дома "Коктебель", к примеру, в книге "Образ поэта. Максимилиан Волошин в стихах и портретах современников"(1997), где помещены два обращённых к Волошину стихотворения Г.Шенгели, и в статьях керченских земляков Георгия Аркадьевича. Так научным сотрудником Керченского историко-культурного заповедника С.В.Механиковым в последние годы опубликовано несколько статей о поэте в керченской прессе. Ему же принадлежит опубликованное научное исследование "Материалы Г.А.Шенгели из фондов Керченского заповедника"(2008). Эти публикации по сути прерывают многолетний заговор молчания вокруг имени поэта в его родном городе. И в этом году, к столетию первых публикаций стихов Г.Шенгели в керченских газетах 1913 года, местным журналистом А.Васильевым опубликован очерк о поэте, снабжённый рядом выразительных фотоматериалов того керченского периода, то есть начала прошлого века.
В Керченском историческом музее, где сосредоточена научная работа всего Керченского историко-культурного заповедника, застать С.В. Механикова мне в день своего приезда в Керчь не удалось - как оказалось, он совсем недавно вышел на пенсию. Сотрудница библиотеки уже было и описала мне дорогу к сторожке у самой вершины Митридатовой горы, где он обитал. Но времени на поиски его высотной избушки у меня уже не оставалось, ибо до отхода вечернего автобуса мне следовало ещё успеть обернуться к весьма неблизкому от центра Еникале и обратно. Но к счастью прямо на ступенях выхода из музея мне судилось столкнуться со здешним старшим научным сотрудником В.Ф. Санжаровцом, к которому меня сразу же стала пододвигать всё та же, уже знакомая, женщина-библиотекарь: "Вот, Владимир Филиппович сможет Вам тоже о Шенгели рассказать!" И вправду разговор с В.Ф.Санжаровцом, человеком увлечённым и обладающим широкими познаниями, автором десятков разнообразных научных статей о истории и культуре Керчи и Керченского полуострова, оказался для моих поисков очень полезным. Помимо того, что Санжаровец сообщил мне керченские адреса бывших жилищ самого поэта и его друга Векшинского, он обмолвился и о совершенно неведомых мне до сих пор обстоятельствах, которые позволяют уточнить весьма важные акценты в человеческой и творческой судьбе Георгия Шенгели.
Речь шла о том, что о трагической гибели старших братьев поэта, мало кому известной до сих пор, появились документальные свидетельства в недавно опубликованной в Киеве книге бывшего советского прокурора Л.М. Абраменко "Последняя обитель. Крым, 1920-1921 годы". Не без труда и далеко не сразу отыскал я дома в сети книгу бывшего прокурора. Дата размещения её на сайте оказалась довольно недавней - 2010 год, то есть, только по прошествии ровно 90 лет страшная правда о красном терроре в Крыму была наконец во всей полноте явлена миру.
Большая часть книги представляет собой публикации расстрельных списков конца 1920 и начала 1921 годов (точнее - с декабря двадцатого по апрель двадцать первого), согласно которым в городах Крыма осуществлялись казни или, говоря языком этих же документов, приводились в исполнение смертные приговоры "врагам трудового народа", вынесенные чрезвычайными революционными тройками. Одно лишь прочтение этих долгих списков безжалостно уничтожаемых людей, сотня за сотней, тысяча за тысячей, и сейчас, по прошествии 93 лет, ужасает. Об интенсивности и масштабах большевистского террора того времени в Крыму выразительно говорят хотя бы те четыре списка первой половины декабря 1920 года, которые относятся только к Керчи и которые содержат имена двух старших братьев Георгия Шенгели - Владимира и Евгения.
Итак, список XVIII. По приговору чрезвычайной тройки 6 декабря 1920 года расстреляны 174 человека, среди которых под номером 166 числится и Шенгели Владимир Аркадьевич, 1889 года рождения, уроженец и житель Керчи, капитан. Уже на следующий день 7 декабря та же неустанная тройка выносит постановление о расстреле сразу 283 человек согласно списку XIX. Следом же 9 декабря по списку XX казнены 76 человек, а 14 декабря по списку XXI расстреляны ещё 76 арестованных, в числе которых в подробном перечне кровавой бухгалтерии новых вершителей судеб значится под номером 72 и Шенгели Евгений Аркадьевич, 1887 года рождения, уроженец и житель Керчи.
Едва ли не каждую ночь в декабре 1920 года на окраинах крымских городов Керчи и Феодосии, Ялты и Евпатории, Cудака и Алушты, Симферополя и Джанкоя стучали пулемёты, уничтожая, список за списком, десятки тысяч образованных, интеллигентных, любивших свою родину и свои семьи людей. Кроме солдат и офицеров армии Врангеля в расстрельные списки попадали практически все государственные служащие Крыма, все чиновники вплоть до самых малых должностей. Арестовывались, что автоматически означало вынесение смертного приговора, и обычные крестьяне по малейшему подозрению в контактах с военными Белой армии и те жители Крыма, кто попадал в доносы без всякой, конечно, проверки достоверности этих "сигналов". Молох беспощадной бойни был запущен и набирал обороты, опьяняясь кровью жертв и собственной безнаказанностью.
Не известно, как воспринял Георгий Шенгели весть о расстреле старших братьев, как и когда это сообщение дошло до него в мути и хаосе тех бесовских дней. Известно только, что и для него самого 1919 и 1920 годы, проведённые в Крыму, были непростыми и полными опасностей. После четырёх лет учёбы на юридическом факультете Харьковского университета в 1914-1918 годах, он был отправлен из Харькова в 1919 в Севастополь в качестве "комиссара искусств". Скрываясь от деникинцев, бежал с поддельными документами из Севастополя через Керчь, оказавшись затем в Одессе. О перепитиях этого побега рассказывает роман-хроника поэта "Чёрный погон", не только полный энергии и молодой 25-летней отваги, но и помеченный нелёгкими размышлениями о собственной судьбе и судьбах близких. И этот роман Георгия Шенгели, написанный в ключе яркой поэтической прозы, остаётся доныне неопубликованным.

Был под пулями ты; революции благостным хлебом
Ты жену молодую и звонкую музу кормил...

А стихи Г.Шенгели двадцатого года разительно отличаются от всего написанного им ранее и всего того, что выходило из-под его пера позже. Лаконичные и точные зарисовки сцен безумия и жестокости гражданской войны. Резанные глубоким и твёрдым резцом гравюры, достойные по драматизму и выразительности фантасмагорий Иеронима Босха и Франсиско Гойи. Свидетельства очевидца, обличающие страшное время. Вот старуха с "иссохшим мозгом", вымаливающая у ЧК, ревкома и даже у Госиздата разрешение раскопать могилу сына, чтобы снять с него "ещё хороший" костюм. Вот ревнивая жена, донимающая фельдшера-красноармеца просьбами продать ей "сыпнячную вшу", дабы погубить конкурентку-разлучницу. Вот сцены самосуда и казни конокрада со страшным финальным кадром вздрогнувшего могильного горба, поднятого вверх последней отчаянной конвульсией казнённого. А вот и жуть комендантского часа в ледяной ночи, явно пережитая лично автором, когда

И пуговица путается туго
Под пальцами, и вырывает вьюга
Измятые мандаты, а латыш
Глядит в глаза и ничему не верит.
Он знает всё, чего и нет...

И все эти стихи - словно бы предчувствие той трагедии, которая обрушится на семью Шенгели в декабрьской Керчи, в самом конце смертоносного двадцатого года. В 1924 году во время лекции в литературном институте у Георгия Шенгели возникнет галлюцинация, видение того, как и его самого арестовывают и ведут на расстрел, подобно его братьям. В 30-ом году напишутся стихи с такими неслучайными строками:

И любимый мой город разрушен,
И в чужом предстоит умереть...

Что же иное может означать первая строчка этой цитаты, как не потайной, и словно бы проглоченный одним горьким глотком, плач по убиенным Евгению и Владимиру? И одновременно плач по любимому городу, который уже навсегда стал иным после казней 1920 года...
Снова вспоминается ястребиноокий Фридрих Ницше с его бесстрашием тевтонского фатализма: "Всё то, что нас не убивает, нас только делает сильней..." Стала ли душа поэта Георгия Шенгели сильней вослед жестоким годам гражданской бойни, когда уже с первых лет после большевистского переворота стало ясно, что прекраснодушную идею о всеобщем равенстве с циничной прыткостью оседлали самые аморальные вожди и самые бесчеловечные исполнители ночных пулемётных расстрелов? Сделала ли молодого двадцатишестилетнего Георгия сильней весть об убийстве его братьев, родных ему людей, тоже молодых, едва переступивших своё тридцатилетие, полных сил и надежд?
Не существует медицински или математически точных ответов на эти вопросы. Ясно только одно - Георгий Шенгели остался жив и сохранил неуёмную жажду жизни и творчества. С памятью о том, чему он был свидетелем в катастрофические годы гражданской войны, с памятью о казнённых братьях и с душой, всё же не обратившейся в камень, прожил Георгий Шенгели вослед двадцатому году ещё тридцать шесть лет, отмеренных ему судьбой. Данная ему свыше и вполне осознаваемая им творческая сверхэнергия властно требовала реализации. И воплотить этот дар в написанное возможно было для него только в единственно данных реальных условиях, в единственной, как и у каждого смертного, попытке бытия.
Георгий Шенгели работал неустанно и с завидной продуктивностью все свои годы. Целые тома переводов французской, немецкой, английской и восточной поэтической классики - Бодлер, Верлен, Зредиа и Гюго, Верхарн, Гейне и Байрон, Хайям, Махтум-Кули и Лахути. Классической чистоты и звучания собственные стихи, поэмы и проза. Десятки изданий, начиная с 1918 года, стиховедческих книг, вплоть до фундаментальной посмертной "Техники стиха"(1960). Большая часть написанных им оригинальных стихов и поэм остаётся до сих пор не опубликованной. В 1997 году усилиями поэта и критика Вадима Перельмутера, неустанного исследователя творчества Георгия Шенгели был составлен и опубликован том его избранного "Иноходец". До сей поры эта книга остаётся единственным изданием, которое достойно, но, разумеется, далеко не полно, представляет творчество большого русского поэта.
И лаконичное название для книги выбрано прицельно-точно. И в смысловом плане, ибо Шенгели, как и каждый по-настояшему значительный художник слова, идёт своим собственным творческим путём, своей собственной неповторимой иноходью. И в том отношении, что краткое и ёмкое название поэтической книги одним единственным словом-образом, существительным-метафорой находится как раз в звуковом и лексическом поле самого поэта Шенгели - достаточно вспомнить названия его прижизненных сборников: "Гонг","Раковина", "Изразец", "Норд", "Планер". Нет сомнений, что Георгий Шенгели "знал цену слову" ничуть не менее своего поэтического оппонента, "агитатора, горлана, главаря". Одно из определений поэзии, данное Шенгели, в том числе и подразумевающее определение собственной поэтики, можно прочесть в его "Иноходце": "Ком из золота, меда и смол". И тому, кто по-настоящему вчитается и вчувствуется в поэзию Георгия Шенгели, придётся признать, что поэт очень близок к истине в этом определении.
Между тем тягостное ожидание ночного прихода чекистов и ареста нависало дамокловым мечом над Георгием Шенгели все годы его самоотверженных литературных трудов. Арест мог произойти в любой момент и повод мог оказаться каким угодно. Просто напросто его явно не пролетарское происхождение. Близкое родство и общность фамилии с двумя расстрелянными "врагами трудового народа". Резко критический памфлет о "лучшем и талантливейшем поэте советской эпохи". Антитираническая поэма о византийском императоре-базилевсе (намёки, аллегории?). Наконец, даже "умышленное умаление роли армии Суворова" в шенгелиевском переводе "Дон-Жуана" Байрона, озвученное в одном из печатных доносов уже в пятидесятые годы.
В этом житейском мороке, периодически сгущавшемся до беспросветности, Георгий Шенгели не только выжил и уцелел, но и сумел сделать очень много для поэзии, для культуры в целом. Его карма полноцветна и светоносна. Творческое наследие поэта, положенное на чашу добра в непрестанном борении его со злом - значительно и весомо. Воистину пожизненным, ежечасным напряжением духа и воли Шенгели сумел достойно ответить своему исходному дару гармонии и гуманности, связать своё счастливое первородство и своё многолетнее стоическое противостояние безвременью и бесчеловечности.
И в понятие этого исходного дара поэта должно быть, без сомнения, включено его счастливое единение с малой родиной - с Керчью-Пантикапеем, с Элладой-Киммерией. Таким же пожизненным зарядом духовной энергии для Пушкина было его Царское Село, таким же негаснущим светом на всю жизнь оставались для Арсения Тарковского его родные горячие степи Приингулья. Арсений Тарковский, кстати, которого Георгий Шенгели бережно и заботливо вводил в двадцатые годы и в литературу, и в московское житьё-бытьё, посвятил учителю и старшему другу полные благодарности и нежности воспоминания "Мой Шенгели", появившиеся в печати лишь недавно после тридцати лет замалчивания.
Вот несколько завершающих слов из этих воспоминаний, очень важных для понимания сущности Георгия Шенгели, поэта и человека: "И если мне приходилось трудно, я спрашивал у него совета, и он всегда давал мне единственно верный совет. Я многому пытался научиться у него и во многом ему обязан. Когда он умер, я, так же, как и многие знавшие его, был потрясён этой странной нелепостью, причинившей такую боль... Конечно, нужно издать все его стихотворные работы, опубликовать его научные сочинения. Но то, что было в нём помимо стихов и науки, - весь он с могучим и гармоничным аппаратом его жизненности для меня бесспорно значительней не только его стихов, а вообще любых стихов, как я ни привержен стихотворческому делу. Шенгели был, если мне позволено сказать так, - стихотворней любой поэмы, какую можно было бы о нём написать. Я говорю это для того, чтобы хоть как-нибудь выразить его сущность, которая так необходима была для нас и утрата которой так тягостна. Мне хотелось бы, чтобы у всех молодых людей, ищущих ключа к искусству или науке, был свой Шенгели - без него так трудно!"
И еще один выдающийся мастер русского слова, которому Георгий Шенгели помогал входить в литературу, Юрий Олеша, с любовью писал о нём: "Я хочу сказать только о том, что в своей жизни знал поэта — одного из нескольких,— странную, необычную, прикасающуюся к грандиозному фигуру. И он навсегда остался в моей памяти как железный мастер, как рыцарь поэзии, как красивый и благородный человек — как человек, одержимый служением слову, образу, воображению..."
"Железный мастер, рыцарь поэзии", "могучая и гармоничная жизненность", "глаз-алмаз" по словам Максимилиана Волошина - это совершенно определённо о нём, о Георгии Шенгели. И "киммерийский звездочёт", летописец с "клинописной памятью", работник-созидатель с "двойным зарядом" энергии, "брат вечной красы и любовник вечной свободы", все эти титулы, взятые из шенгелиевских стихов разных лет, - это тоже по сути самоопределения, тоже правда о нём самом.
И позволю себе добавить ещё несколько слов о нём, возвращаясь к его истоку, к берегам и маякам Киммерийского Босфора, всегда светившим его душе и живущим доныне в его поэзии:

Здесь, под Царскою горою
в вечном мареве Боспора -
вволю мрамора герою
для посмертного декора.
Всклень музейный фонд заполнит
пропылённый археолог.
Но, инкогнито инкогнит,
путь змеится - архидолог.

Вот и снова "Веди-буки,
дети-внуки" говорю я,
чтоб на Черкио излуке
рифму выдохнуть не всуе.
Ибо свеж поэт баллады,
Керчи и Эллады житель,
зодчий сада Митридата,
золотой настройщик лада,
маяка дальнесмотритель...


2013 г.

Сергей Шелковый, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1205 № 100124 от 19.07.2013

0 | 1 | 2540 | 12.12.2024. 02:55:55

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []