"И нет пронзительней родства..."

...Давным-давно, в первой поэтической книге, молодой Григорьян воскликнул: “Привычный мир, войди в мои стихи!”. И мир на поэтов клич – откликнулся. По григорьяновским циклам 70–80-х годов можно будет восстановить быт полунищего российского интеллигента-“сошки”, как по поздним вещам Юрия Трифонова... Дело даже не в материале и не в срезе, а в умении преображать “сквозную стекляшку нарпита”, забегаловку, коммуналку, райком, ГБ, больницу и всяческие очереди, а также бормотуху, талоны на гречку, бечевку на кухне для стиранного под краном тряпья, самиздат – в знаки страха и сопротивления. Страх как основное подсознательное состояние советского человека с безжалостной печалью проанализирован поэтом (со времен Мандельштама эта дрожь в русской поэзии так пристально не воспроизводилась). Особенно интересны с этой точки зрения стихи “Наважденье”, центральная строфа которых звучит так:

 

Ты дрожишь, как преступник на плахе,

Оттого что без всяких прелюдий

Надвигаются топкие страхи

Одиночества и многолюдья...

 

Сквозь плотный, насыщенный пушкински-достоевский пласт этого современного духа горячим током проходит армянская пра-память: “Внезапный жар, подвздошный и мгновенный, глухой мольбы…” Полукровка, в котором кровят и Освенцим, и Сумгаит, русский поэт Григорьян (и вообще могучий задира и полемист) кричит неприемлемому оппоненту, для коего он – чурка и выкрест:

 

Я двух кровей трепещущее чадо.

Жаль, что не трех, не четырех, пяти!..

 

                         (Из рецензии Татьяны Бек на книгу Леонида Григорьяна "Вверх по реке")

 

Подробнее: https://poezia.ru/memory/users/61

05.12.2022