РУБРИКА ПАМЯТЬ

Вячеслав Куприянов

Синица как доказательство актуального бессмертия

         Судьба поэта Геннадия Фролова (1947–2021) по-своему вписывается в наше переломанное и переломное время. Вот из ранних его стихов, 60-е годы: «Сегодня лето кончится / И гуси полетят. / Живи не так, как хочется, / А так, как все хотят». Невеселая ирония, но за всем эти добродушная и скромная личность. По многим взглядам на русскую стихотворную традицию он был близок таким поэтам как Николай Рубцов, Анатолий Передреев, в первую очередь Юрий Кузнецов, его ближайший друг. Тем не менее Геннадию Фролову не пришло бы в голову написать что-то вроде: «Звать меня Кузнецов, я один, / Остальные – обман и подделка!». Хотя Фроловых на Руси не меньше, чем Кузнецовых. Известно, что, когда ему, активному переводчику с национальных языков, в одной из братских тогда республик предложили «без труда» защитить диссертацию, ответил вполне поэтически: «Представьте себе, как бы это могло звучать – «кандидат наук Сергей Есенин!». А на одном из литературных вечеров, где Андрей Вознесенский слишком переборщил с бахвальством, по-мальчишески выкрикнул из рядов слушателей: «А на ежа сесть сможете?»

         Десяток книг за прожитую жизнь – это не так много. Поначалу спокойные названия: «Сад» (1982), «Месяцеслов» (1992), потом более резкие: «Вавилонская башня» (1992), «Невольные мысли» (1997) и уже знаковое – «Не свое время», выдержавшее, однако, два издания (2011 и 2012), ибо многие ощущали это время как не вполне свое. Однако тон здесь задавала именно любовная лирика, которая всегда пытается высветить именно свое, личное время... После более чем десятилетнего перерыва вышло посмертное полное издание книги (Геннадий Фролов. Стихотворения и поэмы. – М: Буки Веди, 2023). Здесь мы без всякого сомнения находим серьезного эпического и прежде всего лирического поэта, наследника традиции Тютчева, Алексея Толстого, Ивана Бунина. Недаром он был некогда отмечен премиями Афанасия Фета и Константина Бальмонта. Ощутимы и религиозные, православные мотивы, он был в последние годы членом «Императорского православного палестинского общества», а его влиятельным другом был Николай Николаевич Лисовой (1926–2019), богослов, историк церкви и замечательный поэт.

         Фролов говорил в одном из интервью: «…Поэзия – она неистребима. Вы знаете «Символ веры»? «Верую во единого Бога Творца Вседержителя Неба и Земли, видимого и невидимого…» В греческом переводе – «Поэта Неба и Земли». То есть поэт – это тот, кто создает, создатель. Это – сотворчество с Богом. Поразительное дело! Вон сколько берез, сколько листьев на березах – а двух одинаковых не сыщешь. Да и невозможно их все увидеть. Так и в поэзии; всегда будут поэты, и неважно, будут их слушать или нет. Все преходяще… Ну, не будет нас. Будут другие. Стихи состоят из слов. Что они говорят, то и говорят. Если поэт попытается испортить это, – это не будет испорченная поэзия. Это будет НЕпоэзия, и все. Об этом хорошо сказал один средневековый поэт: «Создатель всеблаг. Он не мог создать зло. А раз он не мог создать зло, то зла и нет». Что же мы называем злом? Нетворчество. Несозидание. Пустоту». Интервью – это устная, торопливая речь, хотя и выверенная вечными мыслями. И уже в стихах – видение нашего прекрасного и мимолетного места во Вселенной:

 

         Как мир этот Божий, где мы,

         Хотя и видны пока

         Не более, чем поэмы

         Зачеркнутая строка.

 

         Здесь вспыхивает сознание собственного места осуществленного и неосуществленного творческого порыва, претендующего на свершение и совершенство. Дальше уже раздумья о вечности-времени, о том, что уходит в историю и, тем не менее, взывает к нашему слуху:

 

         Я ж не зря повторяю сейчас,

         Поднимая тяжелые веки,

         Что лишь то не изменится в нас,

         Чего больше не будет вовеки.

 

         Что, казалось бы, истреблено,

         Среди общего смрада и блуда,

         А сокрылось, как Китеж, на дно,

         Чтобы звоном тревожить оттуда…

 

         Удивляет иногда редкая сегодня диалектическая слаженность его поэтического устремления, его поэтическая философия. Недаром первое представление этой его книги произошло в таком святом месте, как Дом Лосева. Когда мысль касается того, что было и что будет, время исчезает из своей грамматической категории и становится для себя самого загадкой – в бесконечности, чреватой парадоксальным решением:

 

         Было время, что не было времени,
         Будет время – его и не будет.
         O себе, об отчизне, о племени,
         Отряхнувшись, душа позабудет.
         И пространство, воронкою скручено,
         Сдавит в атом светила с планетами.
         И вопросы, что так нас измучили,
         Наконец-то сольются с ответами.

 

         Вопросы, схожие с теми, что задавал себе Заболоцкий в знаменитом стихотворении «Когда вдали угаснет свет дневной…». И опять-таки – небо величиной с «атом», небо с овчинку! Сейчас бы сказали, что речь идет о возвращении в сингулярность. И все же это не «вневременные стихи», поскольку под ними так же, как почти под многими другими, Фролов ставит точную дату: 18 сентября 1990 г. Время отмечено, и оно непреходяще! А вот года три спусти – 8 ноября 1993 г. – простая синица дает поэтическое доказательство актуального бессмертия:

 

         Засыпаю, крепко сплю, и снится,
         Что я сплю у вечности в руке
         И поет мне звонкая синица
         На своем синичьем языке,
         Словно бы внушить пытаясь песней,
         Повторяя простенький напев,
         Что не будет смерти, что воскресли
         Мы, еще родиться не успев.

         У Фролова много звонких стихов о природе, родная природа хранит от назойливой мути необязательных событий. Он даже повторяется будто в споре с этой мутью, что вот опять – о бабочках, о ласточках, о травах, муравьях и пчелах… Но вдруг он спохватывается и пишет что-то сравнимое по накалу праведной страсти с пушкинским «Клеветникам России» или блоковскими «Скифами»:

 

         … Еще застонет Украина
         Под католической пятой.
         Среди удушливого дыма,
         Под грохот польских батарей –
         Лазурь захваченного Крыма
         Еще предстанет перед ней.
         Еще балтийские народы
         Свой перед Русью вспомнят долг,

         Когда раздавит их свободы

         Тевтонца кованый сапог.
         Еще с вождей грузинских чары
         Слетят, как ржавые листы…

 

         Это стихотворение стоит читать полностью, оно большое (называется «После парада»), ищите книгу и в книге! Красноречивы две даты под этими стихами: 6 ноября 1967 г., 8 мая 1992 г. И совсем недавно вышло еще небольшое избранное поэта «Дай мне гнева и любви», выпущенное также стараниями его жены Инны Фроловой. Она по праву полагает, что эта книга должна попасть в зону СВО к нашим бойцам, Гена был бы рад этому. Часть тиража – уже на передовой.

 

 

Геннадий Фролов

«Нет одиночества в мире живом, если несешь с ним единую ношу...»

  

* * *

Вишня на склоне июньского дня,
Нежного клевера сонный трилистник.
Радуюсь я: они лучше меня!
Равенства требует только завистник.

Я ж не завидую ни соловью,
Ни золотому спокойствию сада.
Разве стесняет свободу мою
Сбитая мною из теса ограда?

Нет, не стесняет! Я к птицам в родство
Не набиваюсь. И так в этот вечер
Мне хорошо под густою листвой
Яблонь, вздымающих пышные плечи.

Всем нам даны и призванье и труд:
И соловью, и цветам, и деревьям;
Солнцу и звездам, что скоро взойдут
На небосводе и юном, и древнем.

Нет одиночества в мире живом,
Если несешь с ним единую ношу
Песней весенней, осенним плодом,
Лётом семян в ледяную порошу.

Новым побегом взойти ли в золе,
Стать ли золою, питающей корни:
Бог в небесах, государь на земле –
Мир и в домах, и в обителях горних.

Только один есть у каждого путь,
Всё остальное – окольные тропы.
Да не дозволит на них мне свернуть
Доброго дела спасительный опыт.

Да уведет от пустой суеты,
Воли не дав непомерной гордыне.
О да вовеки минуй меня ты,
Ревность к отцу, недостойная в сыне.

Вот и закатное льется вино
В ночи узорной горящую чашу.
В каждом мгновении жизни дано
Нам охватить всю вселенную нашу.

Что тут прибавить и что тут отнять!
Без старшинства невозможно и братство.
Лишь полнота нищеты нам понять
И позволяет ущербность богатства.

Всё есть у вишни и у соловья,
Всё есть у ветра и дальней зарницы.
Лучше меня они: радуюсь я!
Есть мне пред кем в восхищенье склониться.

Есть и молчать, и сказать мне о ком
С тихой улыбкой любви неслучайной
Словом, на землю упавшим легко,
В небо растущей безмолвною тайной.

 

 

* * *

На тему вечную предательства
Я ничего не написал
Не оттого, что это качество
В самом себе не замечал;

Нет, с первых дней существования,
С полузабытых детских дней,
Я предавал до содрогания
Себя и близких, и друзей;

Я предавал траву с деревьями,
Ночную тьму, сиянье дня, –
Все, что однажды мне доверилось
Иль положилось на меня;

С какой-то спешкой оголтелою,
Как бы боялся не успеть! –
Вот так я делал, так я делаю,
И так я делать буду впредь,

Все нарушая обязательства,
А потому, пока дышу,
На тему вечную предательства
Я ничего не напишу.

 

 

* * *

Кому-то нравится одно,
Кому-то нравится другое.
В мое открытое окно
Струится небо голубое.

Втекают синь и бирюза,
Блеск золота и перламутра.
Но закрываю я глаза,
Чтобы не видеть это утро.

Чтоб погрузиться вновь во тьму,
В сырую чащу сна земного,
Где столько сердцу и уму
Невыразимого родного.

 

 

* * *

Не оттого, что сказать больше нечего,
Не оттого, что признаний моих
Некому слушать ни утром, ни вечером,
Я замолчал, затаился, затих.

А для того, чтобы в новых подробностях
Песен о мире, ушедшем на слом,
Он не исчез, как в нахлынувших горестях
Воспоминанье о горе былом.

Не затерялся бы в колющей замети
Слов, обращенных к себе же самим.
Пусть он еще поживет в моей памяти
Прежде, чем сам я отправлюсь за ним.

 

 

* * *

Много мелких сыпучих предметов
Надо в доме иметь, чтобы он
И зимой, и весною, и летом
Был хранением их поглощен.

Чтоб не ведал он времени знаться
С пустотою бесплодных затей,
Чтобы было ему, чем заняться
Среди долгих осенних ночей.

Я в примету уверовал крепко,
Я в коробку свалил для него
Груду пуговиц, кнопок и скрепок,
И еще там не знаю чего.

И теперь, как свихнулась эпоха,
Под которую время ушло,
Он один, как бы ни было плохо,
Мне внушает, что все хорошо.

И в ответ на глухие стенанья
Моему повторяет уму,
Что ничто не грозит мирозданью,
Если есть о чем думать ему.

Что уж если чего по привычке
И бояться до смертной тоски,
Так того, что вдруг кончатся спички,
А не мир разлетится в куски.

 

 

* * *

Жизнь меня на ходу подменила,
Ничего мне о том не сказав,
И оставила, и позабыла,
Не взглянув на прощанье в глаза.

День январский пронизывал ветер,
Было небо над ним, как свинец.
И никто ничего не заметил –
Ни друзья, ни жена, ни отец.

Я подмену и сам обнаружил
Оттого лишь, что разом и вдруг
Ощутил, как глубоко ненужно
Стало все, что я вижу вокруг.

Что манившие радости – дики,
Что желания прежние – ложь,
Что отныне ни мысли великой,
Ни порыва в себе не найдешь.

И с тех пор кое-как прозябаю,
О потере тоску залечив,
И былого себя забываю,
И порой удается почти.

Но нет-нет, а как проблеск из чащи,
Словно яркая вспышка огня:
Где он там, как он там – настоящий,
Тот, который покинул меня?

 

 

* * *

Не о городах и не о селах,
Не о том, что прежде и потом.
О цветах, о бабочках, о пчелах,
Больше ни о ком.

Не о мной измученной подруге,
Не о друге и не об отце.
О цветах, проснувшихся в испуге,
С крупными слезами на лице.

Не о маме с бабушкой, лежащих
С вечною печатью на устах.
О беспечных бабочках, сидящих
На крестах, оградах и цветах.

Не о людях, живших и живущих,
Пусть другой слова о них найдет.
О бесстрашных пчелах, берегущих
Смерть цветов, сгустившуюся в мед.

Не о городах и не о селах,
Не о том, что прежде и потом.
О цветах, о бабочках, о пчелах,
Больше ни о ком.

 

 

* * *

Время не может, увы, ничему научить,
Если б могло, то давно бы уже научило.
Вот среди сосен закатные гаснут лучи,
Тьма подступает и стужей из тьмы засквозило.
Что ж я стою на ветру, что ж пытаюсь облечь
Мысль свою в слово, как будто бы в слове есть сила!..
Вечность родная не может души уберечь,
Если б могла, то и в мир бы ее не пустила.

 

 

* * *

Не о вечном!.. О вечном успеется.
Я о суетном, только о нем,
Что, как дождик, струится и сеется,
Застилая собой окоем.
Я о нем, о бормочущем жалобно,
Тихо ноющем день изо дня,
Словно что-то мучительно надобно
Ему в каждый мой миг от меня,
Словно просит оно, слезно жалуясь,
Чтоб погладил, прижавши к лицу,
Я его, как ребенка, что, балуясь,
Вдруг упал, потянувшись к отцу...

 

 

* * *

Колышется сердца заброшенный пруд,
Темнеют коряги на илистом дне,
Столбами вокруг испаренья встают
И вновь оседают на мертвой воде.
Не пьют ее звери и птицы не пьют!
Лишь змеи порою к воде приползут
И долго, в клубки перевиты,
Безгубыми ртами по капле сосут
За каплей раствор ядовитый.
Лишь черные раки, клешнями стуча,
Всплывут на раздувшемся трупе.
...И вновь все замрет! – разве что сгоряча
Вдоль берега леший пройдет, гогоча,
Иль пьяная ведьма, монистом бренча,
За зельем примчится на ступе.

 

 

О цветах

 

О цветах и опять о цветах,
И опять о цветах среди луга,
И еще о цветах – впопыхах –
И не слыша, и слыша друг друга.
Все о них, наклонившихся к нам,
Все о них, уходящих далече,
Не внимая отдельным словам,
А сливаясь, подобно волнам,
В торопливом течении речи.
Все о них, все о них, все о них,
Об узоре резных лепестков их:
Бледно-розовых и голубых,
Ярко-желтых и густо-лиловых.
Все о них, нам ласкающих взор
От рождения и до кончины,
Ибо только они до сих пор
На земле и остались невинны.

 

 

* * *

Птичий свист не тревожит пространство,
Нет на кладбище ни деревца.
Только бабочка с нежным упрямством
Все кружит и кружит у лица.

Близко так, что касается кожи
Ее крылышек тонкий атлас.
Словно хочет открыть и не может
Мне какую-то тайну о нас.

 

 

                                  И. Ф.
* * *

Я люблю тебя! – еще не веря,
Я сказал. Но разве мог я знать,
Что от этих слов замкнется время
И с натугой повернется вспять!

Разве мог я знать, что вечность мерит
Не рассудок, а слепая страсть,
Что беремся сами мы за бремя,
Под которым гнуться нам и пасть!

Что опять из бытия двойного
Прорастет минувшее – и снова
Зашумит из корня одного
Сад земной, кренясь многоголово;

Что стократ нам возвращает слово
То, что сами вложим мы в него!

 

 

          Дай мне гнева и любви...

* * *

Я все просил то гнева, то любви,
Я все молил о помощи Господней,
Дабы мой мир, родившийся в крови,
Когда-нибудь омыл ее с ладоней.
И в липких находясь его руках,
Такой же, как и он, пустой и грешный,
Свой ужас заклинал я впопыхах
И страхи заговаривал поспешно.
Я говорил: как ни печально жить,
Но и во тьме есть проблески сиянья,
Что, может быть, смогу я искупить
Грех соучастья болью состраданья;
Я говорил о листьях и траве,
О красоте редеющего сада.
О птичьих стаях в мокрой синеве, –
Но здесь об этом повторять не надо...

 

 

* * *

Путь не дальний, да грязь глубока,
Почва тяжкая – рыжий суглинок.
Как старухи, бредут облака
С полевых бесприютных поминок.
Пьяный ветер забился в поветь,
От дождя потемнели заборы.
Бог не дай никому умереть
Здесь в глухую октябрьскую пору!
Это ж сколько мучений родне!
Грузовик не проедет – на пегой
Разве что – и в объезд по стерне,
Да и то не пройдешь за телегой.
Нет, не дай Бог, не дай никому –
Даже Каину, даже Иуде –
Без того нынче в каждом дому
Затаились притихшие люди.
Не поверишь, что в часе езды
Блеск асфальта и грохот трамваев,
Видя жалкие эти сады
Да осевшие крыши сараев.
Нет! Уж лучше не думать! Молчи!
Недалёко уже и до цели –
До ворчания русской печи,
До ее огневой канители.
Хорошо еще торфа привез!
То-то славно мне будет порою,
Как ударит ноябрьский мороз
И земля загремит под ногою.
То-то будет в душе благодать
От нестрашного сердцу испуга,
Как начнет к Рождеству задувать
По полям сумасбродная вьюга!

 

 

* * *

Пить холодное вино по утрам
Полюбил я в эти зимние дни.
Хорошо сейчас живется котам,
В доме сыты и согреты они.

Плохо птицам в заметенном краю.
Ах, сорока, ах, синица, – увы! –
Я вина себе немного налью
Цвета тронутой морозом травы.

Отопью из тонкой рюмочки я,
Сам с собою разговор завяжу,
Что в ошейнике сыром бытия
На цепи на трансцендентной сижу.

Кислый привкус и любви, и беды,
Легкий жар в крови, берущий разбег.
Радость краткая семян череды,
Крыльев хлопанье, взметающих снег.

Серый кот в обнимку с серым котом,
Их мурлыканье печи в унисон.
И горит-сверкает сад за окном,
Нежной вьюгою укутан в виссон.

Много слов на свете, птиц и котов.
Осушу еще я рюмку до дна.
Чтоб добраться до основы основ
Никогда мне не хватало вина.

И на этот раз держал в голове
Мысль я тайно, что настал, дескать, срок.
Думал, справлюсь за неделю, за две –
Пью шестую, а от цели далек.

Ну, и ладно, ну, и пусть, и прости! –
Мир прекрасен тем, что, надо признать,
В нем не знаешь никогда, что найти,
Угадать не можешь, что потерять.

Сам собою он живет при себе,
Спросит что-нибудь – ответа не ждет,
Прогудит невнятно ветром в трубе,
Воробьем замерзшим с ветки вспорхнет,

Заблестит лучами в блеклом вине,
Побежит вперед, попятится вспять.
Ах, да, право, и зачем надо мне
Самому себя сейчас понимать!

Я ведь тоже жизнь живу при других,
Знать не зная ни концов, ни начал,
Даже то не зная, кто во мне стих
За стихом, пока я пил, сочинял.

Но, однако, вот он я, вот они,
Вот коты, вот снегири за окном,
Вот вино, а впрочем, нет, извини,
За вином мне надо вновь в гастроном.

 

 

Невольные мысли

 

1

Опять от невольных мыслей
Я долго не мог забыться.
Казалось мне: мыши точат
Подгнившие половицы.

И шорохи дум подпольных,
Царапанье, скрежетанье
Мое доводили сердце
До страстного содроганья.

Глядел я в свое былое,
Но все, что мне было видно,
Казалось ужасно – или,
По меньшей мере, постыдно.

Но было еще ужасней
Мне знать, что оно таится
Во мне,  ну а значит – может
Не раз еще повториться.

И так, пока не забылся,
Блуждал я во мраке мутном.
Но те же явились мысли,
Едва я очнулся утром.

2

Я думал: Творец, зачем же
Так много даров прекрасных
Ты дал мне, хоть знал, что все их
Я сам расточу напрасно!

Зачем Ты своим дыханьем
Вдохнул в мое тело душу,
Хоть знал, что Твои заветы
Я тысячи раз нарушу!

Зачем же и этой ночью
Меня от бесславной смерти
Сберег Ты, хоть знал, что вновь я
И вновь согрешу на свете!

Что даже когда взываю
К тебе я в смиренье ныне,
Не можешь Ты сам не ведать,
Что паче оно гордыни!

Что все мое суесловье –
Не боле, чем прах распада!
И встал я, и хмуро вышел
В апрельскую сырость сада.

3

Какое сырое утро!
Бессолнечный свет над садом
Спокоен и желт. На грядках
Капустная спит рассада.

Цветущий спит огуречник.
И даже ветер гулящий
Забился, устав бродяжить,
В межи травяную чащу.

Сейчас и он не тревожит
Крапивы и молочая.
И вся земля пребывает
В покое необычайном.

Лежит, стряхнуть не желая
Ночного оцепененья.
И только с ветвей по капле
За каплей текут мгновенья.

Скользят по коре шершавой
И падают неуклонно
В рассветную чашу сада,
Где время копится сонно.

4

Чего ж ты томишься, сердце?
Смотри, как земля красива,
Как розовы ветви вишни,
Как груша черна и слива.

Давай я свой след оставлю
На вскопанном черноземе.
Малина спит и крыжовник,
Еще не проснулись в доме.

Еще ожиданье в мире,
Еще новый день неведом.
И только кот и собака
Ходят за мною следом.

То отбегут к ограде,
То снова трутся о брюки,
Восторженно тычась носами
В колени мои и руки.

Как бы разбудить стараясь
В душе моей чувство долга:
Ну, что ж ты нас не погладишь?
Мы так тебя ждали долго!..

5

Какое сырое утро!
Бессолнечный свет над садом
Спокоен и желт. На грядках
Ночная лежит прохлада.

Еще не слыхать с березы
Скворца торопливой песни.
И только кот и собака
Со мною бодрствуют вместе.

Мелькают стремглав по саду,
В восторженной пляшут дрожи.
Уверены, что их радость
И я разделяю тоже.

Я глажу, любя, их спины,
Любя, их треплю за морды.
И вдруг хохочу невольно
Над пылом мечтаний гордых.

А что как и нас Создатель
На самом-то любит деле
Совсем и без дальней мысли,
Совсем и без близкой цели!

6

Царит тишина в округе.
Спят люди и спят растенья.
И только с ветвей по капле
За каплей текут мгновенья.

Да я, разодрав рубаху,
Штаны промочив до колена,
С котом моим и собакой
Играю самозабвенно.

То спрячусь за куст сирени,
То вновь подзову их свистом.
И мчатся они за мною,
По травам скользя росистым.

А я смотрю на деревья,
На эти сырые дали,
Где вволю хватает места
И радости, и печали.

Где места хватает вволю
Для горести и веселья
В пасхальное это утро,
В апрельский день воскресенья.

 

 

* * *

От солнечных ярких пятен
Стал сад предвесенний сыр
И беден, и необъятен,
Как весь этот Божий мир.

Как мир этот Божий, где мы,
Хотя и видны пока,
Не более, чем поэмы
Зачеркнутая строка.

Строка, вариант которой
Не плох был, а между тем
В поэме уже готовой
Иначе звучит совсем.

 

 

Вавилонская башня

 

Упала башня Вавилона,
И прокатился над землей
Объединяющего стона
Уже разноязыкий вой.

И пыль всё тучею объяла,
И каждый к каждому взывал,
Но горло звуки искажало,
И слов никто не понимал.

Когда ж опять пробилось солнце,
То на все стороны земли,
Как от иссохшего колодца,
От башни люди побрели.

Они брели, таясь друг друга,
Пожитки жалкие влача;
Сходясь же вместе – от испуга
Невольно пятились, рыча.

Язык звериный стал им ближе,
Чем человеческая речь,
Которой в гордости бесстыжей
Они не думали беречь.

Но поколение сменялось
За поколеньем. Шли года.
Уже потомкам представлялась
Все поправимее беда.

И терпеливо постигали
Они чужие языки,
И снова башни воздвигали –
Бесчисленны и велики.

Но меж камней столпотворенья
Всходила прежняя трава.
И лишь иллюзию общенья
Давали мертвые слова.

И снова башни разрушались,
Народ вздымался на народ.
И снова в мире воцарялись
И страх, и гибель, и разброд.

И жив он – явно или тайно –
В нас древний Вавилон досель!
И не случайно, не случайно
Вскипает войн гражданских хмель!

И льются крови братской реки,
Пожар вздымается, багров!
И на земле уже вовеки
Не отыскать всеобщих слов.

Разрушено единство мира,
Распалась родственная связь.
Здесь каждый сам себе кумира
Творит, чужого убоясь.

К кому мы руки простираем,
Как дети малые впотьмах?
Ведь мы других не понимаем
И на родимых языках.

Да что – других! Когда мы ночью,
Край одеяла теребя,
Порою из последней мочи
Понять стараемся себя,

Мы постигаем в потрясенье,
Что нам невнятен наш язык!
И в немоту, как бы в спасенье,
Бросаемся, зажавши крик.

И пьем забвенье полной чашей,
Покуда тяжкий длится сон,
Пока для строек новых башен
Нас не разбудит Вавилон.

И мы, проснувшись на рассвете,
Сумеем вновь не замечать,
Что нет в нас слов себе ответить
И нету сил, чтобы молчать!..

 

 

* * *

О слияние молнии с громом,
Ожидание яви без снов! –
Это небо – не Отчего ль дома
Изукрашенный звездами кров,

Где планет голубые стропила
Исчезают в сиянье из глаз!
Укрепи ж нас, Господняя сила,
Не оставь обессилевших нас.

Путь наш долог, непрям и тревожен;
Мы идем год за годом туда,
Где вздымается Сад – огорожен
Золотою стеною стыда.

Но, как пенье в Рождественский вечер
Сердцу светлый дарует покой,
Ты даруй нам надежду на встречу
После тяжкой дороги земной.

Да! За все за мои прегрешенья,
За разврат и сумятицу дней,
Со слезами прошу я прощенья! –
Но суди меня волей Своей!

Обреки меня каре жестокой,
Над душою сыновней скорбя! –
Но позволь мне – хотя б издалёка,
Хоть вполглаза – увидеть Тебя!

Ибо мертвая тяжесть забвенья
Мне страшней очистительных мук,
Что готов я принять со смиреньем
Из Твоих из Отеческих рук!

 

 

* * *

Черный дрозд пробегает в траве.
Дождь прошел – и опять посветлело.
И в усталой моей голове
Одинокая птица запела.

И свистит, и клекочет она,
И рассказ ее нежный несвязен,
Словно, бедная, снова пьяна
Ослепительным холодом вязов.

Словно всё, научилась чему,
Позабыла – и вспомнить не хочет!
И о счастье птенцу своему
Торопливо и страстно бормочет!

 

 

* * *

Люблю ли? Не знаю, не знаю...
Кто скажет, что значит любить?
Я просто тебя вспоминаю –
И нечем, и незачем жить.

Я просто тебя вспоминаю,
Как не вспоминал никого.
И мучусь, и не понимаю,
Когда же, зачем, для чего

Все спуталось так, все смешалось –
И ревность, и зависть, и злость,
И нежность твоя, и усталость
Моя – и в дыханье слилось?

В дыханье двойном нашем – тише! –
Как в сумраке этом сейчас, –
Ты слышишь? ты слышишь? ты слышишь?
Сгущается время для нас!

И голос с прощальною лаской
Читает, читает без сна
Нам книгу, в которой развязка
На первой странице ясна.

 

 

* * *

Миг между тьмою и светом,
Чистый предутренний час.
Тихим дыханьем согрета,
Ты не проснешься сейчас.

Что тебе снится, не знаю.
В этот предутренний час
Бережно запоминаю
Чистые тени у глаз.

Бережно запоминаю
Детский измученный лик,
Словно на память читаю
Неповторимый дневник.

Милая, где мы и что мы?
Души прозрачно, как дым
От золотистой соломы,
Ветер уносит в сады.

Прошлое непостоянно,
Мы изменяем его.
Вот и растаяла тайна,
Вот уже нет ничего.

Милые воспоминанья,
Соединявшие нас.
Наше ль, иное дыханье?
Не догадаться сейчас.

Что же осталось? Остались
Долгие ночи вдвоем,
В чувствах и мыслях усталость,
Тени на лике твоем.

И ощущенье такое,
Словно бы оборвалась
С временем, жизнью, тобою
Невозвратимая связь.

 

 

Нимфа

 

Небо белесо – и ветер незрячий
Кровь лихорадит, листвою гремит;
Пахнет полынью, – но так ли, иначе –
Жизнь продолжается, сердце стучит!
Юркие бесы мелькают в малине,
Пчелы гудят, собирая нектар,
Грузные яблони в блеклом сатине
С плеч отряхают белеющий жар.
Там, в глубине, среди сытого сада,
Где козлоногий охотник живет,
Пухлая нимфа в лукавой досаде
К солнцу подъемлет свой чувственный рот.
Машет руками, сверкает глазами,
Силясь проникнуть в сплетенье ветвей,
И в раздраженье топочет ногами,
Жарче пожара и снега белей!..

 

 

Осенние костры

 

Ты прости меня за всё,
В чем я виноват!..
В тишине листвой шумит,
Облетает сад.

Капли падают с ольхи,
Клен горит огнем.
Что придется испытать
На веку своем?

Что придется перенесть
Нам еще с тобой?
Сыплет ветер листьев медь
В голубой покой.

Улетим ли мы вослед,
Поживем еще?
Улыбнись, как в первый раз,
Прикоснись плечом.

Жгут костры в сырых садах,
В рыжих бликах день.
Под ногами у тебя
Все прозрачней тень.

Жизнь пьянит, как сладкий дым,
Тает в белый свет –
Никакой иной беды
Не было и нет!..

Ветер носит звон осин,
Шелест тополей,
Отсвет пламени дрожит
На щеке твоей.

Мы приходим из огня
И уйдем в огонь.
Пляшет в мокрой синеве
Дыма легкий конь.

И стеклянный звон подков
Над землей стоит,
Где душа моя тобой,
Как листва, горит.

 

 

* * *

Этот мир в его основе,
Где с тобой нам вышло жить,
Никогда мне, право слово,
Не хотелось изменить.
Как бы ни было нам горько,
Сердцем верил горячо,
Что и тьма темна постольку,
Есть поскольку свет еще;
Что мучительное горе –
Тоже счастье – и одной
Их несет на берег море
Набегающей волной.

Их слиянье нераздельно –
Так зачем же ты опять
И напрасно, и бесцельно
Их пытаешься разъять?
Неотъемлем смех от стона,
И прекрасен без прикрас
Мир, где слезы Антигоны –
Слезы радости для нас;
Где не знаем мы, страдая,
О страданиях своих,
Что, быть может, жизнь иная
Обретет опору в них.

 

 

Вечер памяти Геннадия Фролова в Доме Лосева

 

 Геннадий Васильевич Фролов