Из сборника «Давайте
не обижать друг друга», изданного в Будапеште в 1921г.
Поэт удобно устроился за столиком кафе, придвинул к себе чашечку кофе, бросил в нее кусочек сахара и начал плакать. Плакал он хорошо и сбалансированно, сначала из правого глаза, потом из левого, аккуратно держа под потоком слез чашечку. Когда чашка наполнилась, вытер глаза салфеткой, помешал кофе ложечкой и стал прихлебывать.
За ним внимательно наблюдал необычайно высокий, худощавый господин, расположившийся за соседним столиком. Вдруг он встал и направился к поэту.
- Я – Джон Девил, - представился сдержанно.
-Черт? – уточнил с любопытством поэт.
-Генеалогически не имею прямого отношения, - изрек долговязый холодно, - между прочим, я предприниматель, и по деловым вопросам частенько посещаю Будапешт. А Вы чем здесь занимаетесь?
- Как видите, полдничаю. А заодно и обедаю.
-А это - настоящее?
Поэт пожал плечами. Мистер Девил поднял чашку, понюхал, обмакнул в остатки жидкости палец, продегустировал. Удовлетворенно кивнув, поглядел на часы.
-Через полчаса я отбываю в Манчестер. Не люблю длинных переговоров, так что, приступим к делу. Прямо и кратко озвучу мое предложение. Вы поставляете мне ежемесячно два-три литра этой жидкости, а я плачу шестьсот долларов за литр. Деньги на ваш счет будет переводить предоплатой банковский отдел моей манчестерской фабрики. Первую часть гонорара получите уже в начале следующего месяца. Продукт жду, самое позднее, к пятнадцатому числу того же месяца. Всего наилучшего.
Джон Девил исчез, и поэт протер глаза.
-Чушь какая, - произнес нервно.
Тем не менее, точно первого числа он получил означенную сумму. В диком восторге, не помня себя от радости, тут же приобрел пальто, белье, снял милое, уютное гнездышко, купил угля и начал жить.
Через неделю зашевелились угрызения совести. Приближался срок поставки обещанного Джону Девилу.
Так вечерком поэт специально пораньше вернулся домой из клуба, куда намедни записался. От души растопил печку, поужинал и надел пижаму. Потом сел за письменный стол, придвинул к себе чашечку с кофе мокка, подсластил одним кусочком сахара, посмотрел в потолок и приступил к работе.
Подождал слез, но когда и через пять минут они не потекли, беспокойно стал нажимать на глаза.
-Ну что за дела? – произнес в растерянности.
Но слезы так и не появлялись.
-Ну давайте уже, - нервно и обиженно поторапливал поэт, - долго мне ждать?
Скривил рот и начал громко канючить.
-Ох, я бедный-несчастный, ни отца у меня, ни матери, все меня забыли, никто не любит, презренный я червь, - поэт повысил голос, - нищий я страдалец..
Но все было напрасно, слезы по-прежнему не текли. Поэта охватил ужас. Так он ничего не сможет поставить Джону Девилу к сроку, и придет конец его прекрасной и сытой жизни. В страшном смятении принялся надавливать на глазные яблоки и массировать веки сверху вниз, помогая процессу бурными всхлипами.
-Нет, так ничего не выйдет, - признал наконец, - нельзя заниматься самообманом, я же не нищий страдалец.. Надо подумать о другом.
Подождал пару минут и начал по-новой.
-О, бедное, несчастное человечество, о, сколько же ему приходится страдать, если подумать.. Бедные, бедные люди, сотоварищи мои..
Внимательно прислушался к себе и с возрастающим ужасом отметил, что глаза становятся все суше, а рот выгибается в обратную сторону, как ни пытайся его горестно кривить. Сердце сжалось от страха, желудок подозрительно взволновался.
-Бедные, бедные люди, сотоварищи..
Холодный пот проступил на лбу, ибо рот все шире и шире расползался в улыбке, которая того и гляди растянется от уха до уха. А если это будет продолжаться еще минут пять, он и вовсе загогочет.
Поэт побледнел. Ведь это конец всему! Что ж, отказаться теперь от шикарной жизни, которую он уже опробовал?
На минутку им овладело сомнение, но потом глаза, все ж, блеснули дерзостью. Встал, подошел к кувшину с водой, налил оттуда немного в чайник, чуток подогрел и наполнил водой чашку. Умеренно посолил и добавил несколько грамм пепла. Тщательно перемешав, перелил в бутылочку, плотно заткнул ее пробкой и запечатал сургучом.
Бутылку послал по адресу манчестерской фабрики. В течение оговоренного срока отправил все положенные три литра и с замиранием сердца стал ждать ответа.
Первого числа следующего месяца деньги были переведены на его счет без каких-либо комментариев.
Поэт облегченно выдохнул. Сразу нанял секретаря, обустроил лабораторию и приступил к работе. Через пару месяцев, ссылаясь на дороговизну необходимых сырьевых ресурсов, потребовал увеличить гонорар. Был заключен новый договор, и поэт расширил производство.
А потом он и вовсе купил у Джона Девила манчестерскую фабрику и уже сам поставлял политикам и правителям свой продукт, так нужный им для описания мирного и счастливого развития человечества.
KÖNNYEK.
(Karácsonyi legenda.)
A költő kényelmesen leült a kávéház asztala mellé, maga elé húzta a csészéjét, egy szem cukrot tett bele, aztán sírni kezdett. Szépen, egyenletesen sírt, előbb a jobbszeméből, aztán a balszeméből, a csészét ügyesen alátartotta. Mikor tele lett a csésze, megtörülte szemeit a szalvétával, fölkavarta a csészét és jóízűen szürcsölgetni kezdte.
A szomszéd asztalnál magas, hórihorgas úr ült és figyelmesen nézte a költőt. Egyszerre fölállt és átlépett az asztalához.
– John Devil vagyok – mondta röviden.
– Az ördög? – kérdezte a költő kiváncsian.
– Családi viszonyaim talán nem tartoznak ide – jegyzete meg a hórihorgas úr hidegen. – Egyébként üzletember vagyok és üzleti ügyekben járok Budapesten. Mit csinál ön itt?
– Láthatja. Uzsonnázok, sőt mondhatnám ebédelek.
– És ez mind eredeti?
A költő vállat vont. Mr. Devil fölemelte a csészét, -8-megszagolta, bemártotta egyik ujját és megízlelte. Bólintott, aztán megnézte az óráját.
– Félóra mulva utazom Manchesterbe. Nem szeretem a hosszú tárgyalásokat, tehát egészen kurtán megteszem önnek ajánlatomat. Ön szállít nekem ebből a folyadékból havonta két-három litert, literenkint hatszáz dollárért. A pénzt manchesteri gyáram bank-osztálya folyószámlára utalja ki önnek havonta, előre. Az első részletet már e hó elején megkapja. Küldeményét legkésőbb jövő hó tizenötödikére várom. Ajánlom magamat.
John Devil eltűnt és a költő megdörgölte szemeit.
– Butaság – mondta idegesen.
Elsején azonban pontosan megkapta a jelzett összeget. Első elragadtatásában odáig volt az örömtől: kabátot vett és fehérneműt, kibérelt egy puha kis fészket magának, szenet vásárolt és élni kezdett.
Egy hét mulva lelkiismeretfurdalás fogta el. Itt az ideje, hogy szállítson valamit a kitünő John Devilnek, a terminus közeledik.
Este tehát korábban ment haza a klubból, ahová beiratkozott, jól befűttetett a kályhába, megvacsorázott és fölvette pyjamáját. Aztán az iróasztal elé ült, odahúzott egy finom mokka-csészét, tett bele egy kockacukrot, fölnézett a plafonra, hogy most dolgozni fog.
Várta a könnyeket, de hogy öt percig semmi se jött, nyugtalanul nyomkodta meg a szemeit.
– Na, mi ez? – mondta zavartan.
De még mindíg nem jött semmi.
– Gyerünk csak, – mondta a költő idegesen és sértődötten – hát mi lesz?-9-
Legörbítette a száját és hangosan sopánkodni kezdett.
– Oh, én szegény, szerencsétlen, apátlan, anyátlan, elhagyott, boldogtalan, nyomorult féreg, – mondta a költő egyre hangosabban – oh, én szegény koldus…
Hiába, semmi se jött. A költőt rémület foga el. Hiszen így nem tud szállítani semmit John Devilnek, a jó életnek lőttek. Vadul és kétségbeesetten nyomkodni és masszírozni kezdte a szemeit, fölülről lefelé és lihegett hozzá.
– Ez így nem megy, – mondta végre – nem lehet becsapni az öreget, látja, hogy nem vagyok koldus. Másra kell gondolni.
Percnyi szünet után újra kezdte.
– Oh szegény, boldogtalan emberiség, óh mennyit szenvedsz el, ha meggondolom… Szegény, szegény embertársaim…
Figyelmesen várt, de egyre fokozódó rémülettel vette észre, hogy a szeme egyre szárazabb lesz, a szája pedig máris kezd visszafelé görbülni, sőt fölfelé, akárhogy nyomogatja vissza. A szíve összeszorult az ijedségtől, mert érezte hogy a gyomra gyanusan hullámzani kezd.
– Szegény… szegény embertársaim…
A hideg veríték lepte el homlokát, érezvén, hogy a szája egyre szélesebbre húzódik és mindjárt a füléig ér és ha ez még egy percig tart, akkorát röhög azonnal, hogy megpukkad.
Elsápadt. De hiszen így vége mindennek! Most mondjon le a jó életről, mikor már belekóstolt?
Pillanatig habozott, aztán dacosan fölvillant a szeme. Fölállt, odament a vizeskancsóhoz, öntött belőle egy keveset a teaforralóba, gyengén megmelegítette -10-és beleöntötte a csészébe. Kis sót kevert hozzá és néhány gramm hamut. Jól fölkeverte, palackba dugaszolta, lezárta és pecsétet tett rá.
A palackot aztán föladta a manchesteri gyár címére és szívdobogva várta a választ. Elsejéig pontosan leszállította a három litert.
Elsején a pénz, minden különösebb megjegyzés nélkül megérkezett.
A költő fellélegzett. Azonnal titkárt fogadott, laboratóriumot rendezett be és munkához látott. Két hónap mulva, arra való hivakozással, hogy a nyersanyagok nagyon megdrágultak, fizetésemelést kért. Új szerződést csináltak és a költő kibővítette az üzemet.
Később megvette John Deviltől a manchesteri gyárat és ő maga szállította nagyban, politikusok és fejedelmek számára az emberiség békés fejlődéséről és boldogulásáról szóló nyilatkozatokhoz való anyagot.
https://www.gutenberg.org/files/62872/62872-h/62872-h.htm
Ответ на: https://poezia.ru/works/183290
Лес шептал чуть слышно деве,
Шевелились лапы елей,
шепот тот многоголосый
в темноту летел свободно,
рассыпался по поляне,
как огни на торфе жирном...
"Кто ведет со мной беседу?
Это кто ж сулит подарки -
нить суровую с иголкой?"
Продолжает дева мудро,
не торопится с ответом:
"Как слепца в густой чащобе
белый заяц водит споро,
тот, которого не чуют
ни охотник, ни волчица,
ни хозяйка Миеликки,
потому что зверь волшебный
лишь к слепцу во тьме приходит -
дабы не упал в овражек,
не порвал бы голенище,
так меня уже три века,
лет, скорей, полтыщи с гаком,
восемьсот годов, наверное,
водит тот, что я лишь чую,
кто идет передо мною.
Халтия* мне путь укажет,
как звезда Taivaannaula**,
путь укажет мореходу
на просторах вод бездонных,
под бескрайним звездным небом.
А иголку заждались в чертогах
дочки Похъелы, красотки,
у нее намедни свадьба -
ей игла шитье управит.
Свадебный наряд воздушный
изукрасит жгучей нитью..
* Haltia - дух-покровитель
** "Небесный гвоздь" - так называли в древности народы севера Полярную звезду
Деву кто спугнул младую?Почему бежала резвопо змеиным тропам узким,на коряги наступая,да брусникой капли кровирастеряв во мху сребристом?
А загнало деву в глуби,
ясноглазую спугнуло,
как в напев ее любимый,
что легко из сердца льется
и по языку струится,
на зубах не увязая,
вдруг проникло злое слово,
просочилось хитро в сказы.
Это слово пташка Хийси
разожгла на жале остром,
завлекло его дыханьем,
затхлым, как куриный остов,
брошенный цепной собаке.
Ядовитой паутиной
обвило напев волшебный,
липкой сетью задушило..
Обитала в пуще дева
семь веков, столетий - восемь.
На растущий месяц пела,
в полнолунье отдыхала,
на ущербный месяц пела.
Дивные слова сложила,
в лунный свет вплела мотивы,
туго косы заплетая,
в новолунье - расплетая.
Лунный луч впитал наречье,
сохранил ее преданья -
светом с неба льются руны,
на дворе луны сияют.
Экспромт в ответ на сказку: https://poezia.ru/works/181791
Выйдя из страстного ража, северный шаман-нойда присел на бережку. Река, ровесница миру, несла свои бойкие воды вдаль, куда-то к Предвечному океану, чтоб разбавить его терпкую, темную, до горечи соленую воду своим светом. Нойда пытался понять, что же произошло, почему отшельник ушел, отчего этот мудрый, проницательный и смиренный человек не захотел с ним поговорить. Не найдя ответа в своем огненном микрокосме, он обратился к реке за советом.
Надо сказать, что река та была не простая, а говорящая. Говорила она шепотом, боясь разбудить спавших в камышах сереньких диких уточек.
-О, нойда, - нежно прошептала ему река, - ты растревожил восточного мудреца. Восточная мудрость тиха. Врагов восточные мудрецы сами не ловят. Они лишь поднимают обличительный перст к Небу, и Небо поражает неугодного, а труп его отправляет по реке вниз. Как же мне надоели эти плавающие по моим чистым водам трупы мудрецовых врагов обоих полов..
Река зашелестела камышами и умолкла. Нойда задумался. Взглянул на трепыхающуюся на крючке очередную рыбу. Рыба разевала рот и о чем-то отчаянно просила. Нойда понял, что просила она об освобождении. Он встал, покряхтел и, подойдя к рыбе, снял ее с крючка и отпустил в реку. А на посошок и с ней поделился своей суровой северной мудростью, добытой ценой трех из своих последних в этом эоне девяти жизней..
-Рыба, - сказал нойда, - плыви с миром и больше не прыгай сама на пустой крючок. Рыболовы нынче пошли ушлые, и на наживку уже не тратятся. Береги себя, маленькая, трепетная, голая рыбка. А если встретишься в реке со щукой, не попадайся ей сразу в пасть, а попробуй увернуться или напугать ее, раздувшись в шар.
-Да пошел ты, без тебя знаю, как мне жить, - ответила неожиданно ободрившаяся рыбка и плюхнулась радостно в темные воды большой глубокой реки.
Ведь каждая горная речка несет в себе суть той Единой реки...
Нойда не удивился ее ответу. Он прожил много жизней и умирал разными смертями. А огромное родимое пятно на его старой, горбатой спине рассказывало о том, что в своей предыдущей жизни он погиб от удара ножом в спину.
Он поднялся с песка и посмотрел на заходящее Солнце. Скоро взойдет Луна, его давняя покровительница. Только Луна может говорить с нойдой на его языке. Им не нужен умный и образованный переводчик, в ее бледном круге, «дворе», как этот круг называют мадьярские братья-талтоши, можно увидеть знаки, посланные и с другого континента.
Старый нойда захотел поделиться с кем-то, как нужно подставлять под свет Луны символическую картину, чтоб ее увидели даже в Америке, но делиться было не с кем.
Тогда он обратился к черепу вороны:
-Друже, люди не хотят со мной говорить, им не нравится мое лицо в шрамах и черные перья, которыми украшен мой старый бубен. Я огорчаю их своим гневным и страстным нравом, а также резкими словами. Мои пляски чужды их культурному коду.
Так сказал старый нойда и отправился на далекий Север, чтоб говорить с ветрами и отогревать если уж не сердце, то хотя бы свои руки у костра.
Черепушка редкой белой вороны, доставшаяся ему от прапращура, пощелкала своим иссушенным столетиями клювом в знак одобрения этому нехитрому плану.
Зарисовка 1.
Быстро проскочило еще одно лето. Как всегда, безвозвратно. На единственном кривеньком деревце во дворе-колодце на Пржевальского заалели мелкие озорные листочки. Скоро и они облетят, тогда двор станет серым и унылым… В Северном полушарии, где повыше, наступит суровое время Мары. Темнеет теперь уж рано, и эта девица с непроницаемыми очами все прилипает к окнам, чтоб взглянуть на происходящее в человеческом мирке, заодно проверяя тонким длинным пальчиком чистоту стекол. Там, где чистота оставляет желать лучшего, она царапает ноготком незаметный крестик. Ооой, держитесь зимой, неряхи!
Каждую божью ночь Марьиванна бродила по коридору. Подходила к дверям жиличек, прикладывала ухо, прислушивалась, как они посапывают во сне. Отчего-то вздыхала... Говорят, что людям неспокойная совесть не дает спать по ночам. Но совесть Марьиванны была пряма, чиста и безукоризненна, как линия жизни на руке мадам Грицацуевой. Что же не дает спать... Хотелось, то ли, поговорить с кем-то, то ли, поправить кому-то одеяло..
Иногда во время своих ночных прогулок она напарывалась на Лехаима, который из хулиганских побуждений вырезал на дверях жиличек неприличные слова перочинным ножиком. Увидев Марьиванну, Лехаим по-детски прятал ножичек за спину и сильно конфузился.
Лехаим Дзенбаивич, вы опять безобразите? Постыдитесь! Яйца уже седые, а вы все дурью маетесь. Лучше бы стеклотару из-под пиваса снесли в продмаг, да купили жиличкам карамелек...
– Лехаим, хитро кося глазками, каялся и обещал стать лучше и духовней. С завтрашнего дня. Быстренько ретировался в свою каморку и там, погремев чем-то с полчасика, затихал. Впрочем, на следующий день он опять выдумывал какую-нибудь пакость.
Так продолжаться не могло, и ответственной съемщицей для Лехаима был введен комендантский час. С десяти вечера до семи утра Марьиванна стала запирать его в темной угловой комнате. Давным-давно там зарубили топором какую-то старушку, и неупокоенный старушкин дух пугал Лехаима. Пленник скребся в дверь и отчаянно завывал, но жилички бодро проходили мимо. От их ослепительных зубок, изрядно укрепленных рыбьим жиром, порой отскакивали металлические шуточки: «Поделом тебе, охальник, седина в бороду, а бес в ребро. Сиди уж теперь!»
Утром Марьиванна приносила связку ключей и выпускала беднягу – тот мигом выпархивал из страшной комнаты и трусцой бежал по коридору, дико озираясь и стуча зубами. Вскоре ночное общение с миром духов так подкосило его собственный дух, что он сник, замолчал и перестал досаждать своими эксцентричными выходками. Всем стало хорошо и покойно.
Утром солнышко озаряло кухню квартиры по улице Пржевальского. Жилички собирались на чаепитие, неся к общему столу сладости и сплетни.
– Ой, девоньки, была я вчера на Гороховой, в бывшей нашей... Ну и страхотень там... Тишина, пыль по углам, а в прихожей стоит двуспальный гроб – управдом-то у столяра заказал для своей финтифлюшки. Она с ним теперь в гробу почивать желает. Похудеел как, одни глазищи! Видела его намедни - пер из магазина метровую коробку с шоколадом. Обедов-то нет у них теперь... С утра до ночи свою вампиршу оральным сексом ублажает! А ей все мало. Соседи уже пару раз милицию вызывали из-за воплей ихних сатанинских..
– Не оральным, а астральным, милочка. А с оральным у нас самих теперь недурно дела пойдут – Грандмайстерша креслице с языком из Парижу выписала для укрепления нижних чакр. И, главное, оно не только чакры укрепляет, а и мышцы ног – на педальном ходу. Сплошная физкультура! Вот только обивка негодная – мы хотели под котяток заказать, а прислали под тигра...
От скуки решили провести ритуал по очищению мира от скверны. На обеденном столе, поверх кокетливой клеенки в сердечках, была разложена карта России. Маммуля озабоченно склонилась над картой, припечатав бюстом Уральские горы.
– Осторожно, девоньки, карту-то вареньем не закапайте. Я крестиками отметила горячие точки. Предлагаю начать с города Н. Маньяки там орудуют и коррупция беспредельная. Да и сам губернатор – маньяк, судя по всему, глаза у него диковатые и волосы такие, как будто на них черт подул. Что делать будем? Предлагаю накрыть город красными трусами.
– Что ты, дорогуша, надо, чтоб купольно получилось, для аккумуляции очистительной энергетики. А трусы куполом стоять не будут, – предупредила Грандмайстерша, сверкнув агатовым взглядом.
– Ничо, мы их накрахмалим. Греческим крахмалом.
– А, может, дуршлагом накрыть город? – закатила нарисованные лазурью глазки красотка Матильда.
– Что ты, Матильда, побойся бога! Через дырочки в дуршлаге вся энергетика поубегает вместе с маньяками! – Маммуля раздраженно фыркнула и приподняла телеса с уральских хребтов, – Будем накрывать мусорным ведром. Это символизирует притяжение подобного к подобному. Маньяки и губернатор притянутся к днищу, мы их и вынесем на черную лестницу. А город засияет добром и яркими красками.
Все согласились, и Матильду, в наказание за глупую идею, послали выбрасывать мусор, чтоб освободить ведро для ритуала...
За окном начал накрапывать легкий невидимый дождик, и еще несколько маленьких алых листочков сорвало ветром. Впрочем, какая от них польза… Ни чаю из них не заваришь, ни в вазу не поставишь – уж больно непрочно держатся на своих тонких кривеньких ветках…
А на улице Гороховой, в старой квартире, в уютном двуспальном гробу сидел управдом со своей вампиршей и читал ей вслух увесистый том исследований по оккультной философии. Вампирша с наслаждением лопала шоколад из большой красивой коробки и строго следила за тем, чтоб управдом правильно ставил ударения в сложных оккультных терминах. Они думали об осени, о времени Мары и о смене осей Лунных Узлов, которых не увидишь ни в один телескоп...
Зарисовка 2.
Марьиванна рассекала по Пржевальского, размахивая в такт ходьбы руками. В одной ее руке был подарочный сверток с целомудренными обережными панталонами.
Хоромы на Гороховой представлялись Марьиванне мрачным склепом после того, как были сняты и увезены на Пржевальского последние уютненькие занавесочки с рюшами, да котятки Фунтик и Милафка. Вампирша живности не держала, если не считать больших человекообразных пауков, томящихся в одном из многочисленных бочонков из-под пиваса, оставшихся в квартире от Марьиванны и ее верного Лехаима.
Гостья открыла дверь своим ключом и вошла в полутемную прихожую. Ей тут же пришлось чертыхнуться и истово перекреститься, больно ударившись об угол большого двуспального гроба, стоявшего посередине. В гробу гулко отозвалось эхо, из чего Марьиванна сделала вывод, что он пуст, и осмелела.
Бодренько проскакав по длинному коммунальному коридору, посетительница попала на кухню, замусоренную коробками из-под шоколада и цветочными вазами с плавающими в них хабариками. На подоконнике, положив голову на колени, сидела вампирша и рисовала какие-то странные знаки на пыльном стекле. Обломанные ногти, царапающие стекло, издавали звук, от которого у Марьиванны передернулись лопатки.
«Привет, – сказала вампирша, – садись, наливай себе чайку, я сейчас закончу»
Повизжав по стеклу еще минут пять, она спрыгнула с подоконника и присела рядышком за стол. Обе молчали и смотрели в чашки.
Тогда Марьиванна, со свойственной ей галантностью и воспитанностью, разрядила неловкую тишину предложением полюбоваться на принесенные панталоны и выразила надежду на то, что они придутся впору и к лицу, хоть, были куплены совсем и не для вампирши, а для одной милой бабушки.
Вампирша разрумянилась от удовольствия и тоже вынула подарочек для Марьиванны. В нем оказались стринги цвета свежевыпотрошенной печени, с вышитым гладью Шлемом Ужаса – на месте, название которого начинается с сакрального слога. Марьиванна, взглянув на Шлем Ужаса, благочестиво испугалась и инстинктивно прикрыла ладошкой то самое место.
Оправившись от испуга, вежливо поблагодарила, лишь выразив опасение, что стринги будут маловаты. Но вампирша уверила ее, что они тянутся и, если натрут, то лишь чуть-чуть сзади, на самом незаметном участке марьиваньиных дамских прелестей.
Марьиванна озабоченно покрутила по сторонам головой на тонкой шейке и спросила полушепотом:
– А управдом-то где?
Вампирша печально вздохнула и многозначительно закатила темно-синие глаза.
– Помер, нешто? – Марьиванна потянулась было перекреститься, но рука ее застыла в воздухе на полпути ко лбу. На поверхности сияющего самовара промелькнула тень.
– Линька у него, нездоровится... Уши болят – то отвалятся, то снова отрастают... Уж и не знаю, что делать, гроб девять раз чистила исландскими гальдраставами – не помогает.. Видать, неизлечимо... Так что, заколотила гроб гвоздями тринадцатидюймовыми от греха подальше, теперь сплю на подоконнике…
Марьиванна с участием поцокала языком и покачала головой. Она думала о том, что уже сгущаются сумерки, на Гороховой становится все более и более неуютно, и возвращение по дождю домой оттянуть, увы, нельзя…
Дверь за Марьиванной захлопнулась. Вампирша постояла, глядя на массивные дореволюционные щеколды, потопталась около заколоченного гроба и побрела по длинному темному коридору на кухню. В памяти всплыла картинка – маленькая девочка в оранжевом фланелевом халатике в уточку и с тоненькими белобрысыми косичками идет по такому же длинному темному коридору, держа в руках свечку. Дойдя до конца, у входа в такую же большую пустую кухню останавливается, поправляет ногой камень, прикрывающий прогрызанную крысами дыру, поворачивается и идет обратно.
Но вампирша обратно не пошла. Да и свечей у нее уже не было – все сожгли с управдомом в романтишные вечера. Свет от тусклой лампы во дворе проникал на кухню, падал на пол большими квадратами. Обойдя квадрат слева, она забралась на подоконник и закутала худые коленки в длинную пеструю юбку.
В квартире напротив бородатый дядька-ловелас показывал очередной любовнице свои владения – водил по комнатам, выпячивая грудь и страстно жестикулируя. Наконец, свет там погас, и уже ничто не мешало вампирше думать и разглядывать свое отражение в пыльном стекле. Мысли бродили по чудесным ассиметричным лабиринтам, не имеющим центра. Послюнявив указательный палец, она стала водить им по стеклу, повторяя изгибы своих мыслеблудий. Глаза уже трудно было держать открытыми – последнюю дорожку вампирша нарисовала, не глядя, и уронила руку на острое колено.
Сквозь пушистые хлопья сна на нее глядело лицо – оно было не человеческим, но и не зооморфным, скорее, просто аморфным, можно сказать, что оно было безлико. Обладатель этого безликого лица что-то пламенно вещал и сверкал глазами, в чем-то хотел убедить... или предостеречь... Вампирша его уже не слышала.
На рассвете управдом зашел на кухню, чтоб по привычке сварить подруге кофе. Рутинно сполоснул кофейничек, напевая, слазил в карман френча за спичками, вынул одну и гусарски зажег ее об каблук. Кофе булькал, по закону диффузии наполняя кухню утренним запахом. Управдом сладко потянулся, поправил прикрывающий уши шарф «аля Ван Гог» на великолепной славянской шевелюре и нырнул в холодильник за сливками. Поежился...
– Что за сквозняк, надо бы уже шпингалеты поменять на этих чертовых окнах...
Зарисовка 3.
Управдом нервно поежился от сквозняка, поскреб стриженый на ментовский манер затылок и глубоко задумался. Куда могла уйти Вампирша в такую рань… Просыпалась она обычно лишь почуяв кофейный дух, в булошную за батоном к кофе никогда не ходила, а близких друзей у нее не было.
Его размышления прервал душераздирающий дверной звонок. Позвонили два раза. «Нам», – констатировал озадаченный Управдом, уверенным шагом отмахал длинный, узкий, полутемный коридор и открыл тяжелую дореволюционную входную дверь.
В дверях стояли двое необычно высоких и статных молодых людей в дорогих индпошивочных костюмах. Юноши сильно разнились внешне: один – чернокожий, цвета самого темного мориона, с тонкими хищными ноздрями, а другой – зеленоглазый, светлобородый и какой-то льдистый. Но, тем не менее, чем-то неуловимым они, как братья-погодки, походили друг на друга.
«Вадим Ибрагимович Тэнцерштерн?» – приятным, но каким-то нездешним голосом поинтересовался один из молодых людей.
«Чего изволите?» – недружелюбно пробурчал Управдом и вдруг почувствовал какой-то липкий холод в области таза.
Молодой человек покосился красивым глазом цвета спелой виноградинки на пустой двуспальный гроб и, понизив голос, вкрадчиво заговорил:
– Мы к Вам по поручению нашего магнума, который является также и магнумом законного супруга Вашей сожительницы Марии, в девичестве Твердолобовой, некоего гражданина Доминиканской республики Эмериго Генеториуса».
Второй молодой человек наморщил лоб, как будто напряженно прислушиваясь к чему-то, и поправил своего спутника: «По поручению нашего патрона».
– Так вот, наш патрон заинтересован в задушевной беседе с вами при самых наискорейших обстоятельствах. Прошу вас утрамбовать ваш саквояж необходимым багажом к астральному путешествию и проследовать вперед за нами. Накладные уши не забудьте, они вам понадобятся при оглашенности приговора.
Управдом попробовал было рыпнуться, но глаза обоих молодых людей вдруг как-то странно, трупно остекленели, и он, неожиданно для себя, покорно встал на колени перед двухспальным гробом и вынул из изголовья томик, зачитанной им с Вампиршей до дыр «Оккультной философии».
– Это весь мой багаж, – очень тихо сказал вмиг поседевший Управдом и засунул томик в карман щегольского френча...
.........
Вампиршу еще затемно соскребли с потрескавшегося, местами вспученного шампиньонами-мутантами асфальта, упаковали в пластиковый пакет и унесли с Гороховой в казенный дом для дальнейших процедур. Вскрытия, однако, сделать не удалось из-за неожиданного запоя тамошнего паталогоанатома, и тело, переложив в холщовый мешок, двое суровых неразговорчивых субъекта отвезли на Смоленское кладбище.
Однако, похоронить покойницу на кладбище Администрация не разрешила по причине того, что Вампирше пришили суицид, поэтому, вскрыв асфальтодробилкой небольшой участок тротуара за кладбищенской оградой, мрачные субъекты неглубоко и наскоро захоронили тело прямо посреди дороги, после чего развернулись и направились в сторону реки Смоленки.
«Кол ей, кооол забейте! Восстанет ведь из гроба, ох восстанет! Кол осиновый забейте, ииироды!» – сипло орала вслед кладбищенская старушка-нищенка в черном гипюровом платочке, но тех и след уже простыл.
Вампирша осталась почивать за оградой Смоленского кладбища. Скорые питерские пешеходы, перепрыгивая в спешке через свежую могилку, иногда чертыхались и смахивали с шузов черную жирную землицу...
Зарисовка 4.
А тем временем на Гороховой новый дворник, харизматичный гений Чистоты и Смысла, с подвижными кустистыми бровями и мегалитическим носом, занимался дезинфекцией двора-колодца. Сначала он припудрил хлоркой темноватое пятно, оставшееся от падения Вампирши. Потом прошелся с эмалированным ведром по углам двора и в каждом углу тоже насыпал совком по кучке верного санитарного средства.
Когда дело было сделано, поставил на место ведерко с совочком и направился в самый эпицентр двора к канализационному люку, в котором что-то журчало. Сняв узконосые старомодные ботинки, адепт культа Чистоты и Смысла взошел босыми ногами на чугунную крышку люка, возвел сверкающие очи к небу и поднял вверх натруженные ладони. Через некоторое время на него, похоже, снизошло озарение, так как он шустро достал из форменной сатиновой штанины маленькую записную книжку и начал что-то торопливо строчить. Потом записанное звучно продекламировал, покудахтал курочкой и спрятал книжку обратно в штанину.
За этим необыкновенным ритуалом следили две дворовые старушки:
– Ишь ты, опять просветляется! И чего все сюда ломятся? Этот-то шут откуда взялся? Отродясь эдаких шутов не видали у нас на Гороховой.. Цирк Шапито нас всех ждет, вот еще попомните мои слова.
– Чакра здесь всея Земли находится, Валентина Егоровна - внук в интернете вычитал. Наш-то дворник должность по блату от Администрации получил, на хлебе и воде у нас живет, но зато рядом с мощным энергетическим каналом. Как его зовут-то, прости господи? Все запомнить не могу.
Удивительно, что вроде бы несложную фамилию дворника запомнить не мог никто, хотя многие пытались и даже записывали в органайзеры. Но дальше – ни тпру, ни ну. Кто-то звал его Козюлиным, кто-то Козяниным, а один из жильцов, алкаш-эзотерик, зеркаливший по утрам стеклотарой в рваной сетке-авоське – даже Козыревым.
Сам дворник подписывал наряды на дезинфекцию двора именем КАзеинов. Обычные люди подписывают свои фамилии с одной заглавной буквы, но дворник КАзеинов подписывался сразу двумя заглавными буквами. Этим он хотел подчеркнуть свое благородное происхождение, культурный уровень и высокий духовный статус.
Жизнь на Гороховой была для него непосильно трудна, но он смиренно терпел все невзгоды, скудность бытия и даже не морщился от тяжелого духа хлорки, который уже некоторое время клубился во дворе-колодце…
Другим жильцам хлорный запах мешал жить, но кАазеиновский рыхлый, блестящий, пористый нос вдыхал этот дух с наслаждением, как какое-то изысканное благовоние, ибо хлорка есть залог чистоты, смысла и духовного просветления. Тем более, хлорка помогала бороться с Недугом, который стремился просочиться во двор на Гороховой.
Дворник на улице Пржевальского тоже боролся с Недугом. Из соображений всеобщей безопасности, он расставлял у входа во двор резиновые галоши, и входящие обязаны были надевать их на уличную обувь. Жилички галош не любили и обуваться в них не хотели, потому что туфли на шпильках смотрелись в галошах невыигрышно, но дворника боялись – тот был строг и взыскателен. Вскоре все к защитным галошам привыкли и нетвердо ковыляли в них вверх и вниз по обшарпанным черным лестницам дома, иногда спотыкаясь об выставленные из коммунальных квартир дурносладкопахнущие бачки с обьедками и крысиным пометом.
Фамилия дворника на Пржевальского тоже начиналась с буквы «К». По удивительному совпадению, и он подписывал заявки на галоши двумя заглавными буквами – КУкин, считая это оригинальным приемом презентации своей незаурядной личности.
При знакомстве он пропевал изумительно поставленным баритоном свою фамилию: КУУУУУкин, поэтому все ее запомнили раз и навсегда.
Одной из жиличек, полногрудой и фигуристой роскошной брюнетке, которую все любовно называли Хрусталинкой за ее светлую душу, галоши даже шли. Она не носила пошлых и безвкусных шпилек, а обувалась в аутентичные, красочные, валяные и богато вышитые чуни, кои собственоручно смастерила из собачьего ворса. Хрусталинка обладала не только светлой и чуткой душой, но еще и изрядной творческой жилкой. Галоши в сочетании с чунями смотрелись органично и не мешали девушке весело бегать по двору и лестнице.
Ее милая и уютная комнатка в квартире ответственной съемщицы Марьиванны была обклеена обоями в розочку и выходила окном не в тесный и темный двор-колодец, как у других жиличек, а на соседский обширный солнечный пустырь, где росли рябинка и одуванчики, а свежий балтийский ветерок обдувал развешенные на балконной веревке хлопчатобумажные, слегка подсиненные подштанники Лехаима Дзенбаивича. Хрусталинке иногда казалось, что они – легкие, белоснежные, наполненные солоноватым бризом паруса на неспешной ладье ее тихого счастья.
Иллюстрация: "Гипогей", холст, масло. Размер 40Х40 см. Фрагмент.
Начало и продолжение здесь:
https://poezia.ru/works/177294
https://poezia.ru/works/171871
https://poezia.ru/works/161133
https://poezia.ru/works/111987
https://poezia.ru/works/114663
Вампирша выпила шампанского и чуть порозовела миловидным лицом. Управдом
галантно подлил еще. Марьиванна заботливо поинтересовалась:
"Может, пахитоску? Лехаим Дзенбаивич как помер, пахитоски-то никто здесь и не курит. Берите, не стесняйтесь, отсыреют ведь, все равно выбросить придется".
С наслаждением затянувшись, гостья сбросила с отощавших плечей простыню и завязала ее узлом так, как принято в общественной бане. Печать районного морга овальной аметистовой брошью засияла на белой холстине. Вдруг Вампирша настороженно посмотрела вглубь пыльного зеркала в дверке стоявшего напротив шкафа в стиле бидермайер, темного, лоснящегося боками. Подняв слабую, испачканную глиноземом руку, указала перстом с обломанными ногтями прямо в зеркало:
-Вот он стоит, Лехаим ваш. А за ним - старушка. Вся голова в крови.
-Ааа, это жила тут одна бабулька давно, топором ее зарубили. Неупокоенная. Только чай с карамельками сяду вечером пить, как чую затылком ее взгляд. Любит карамельки. Положу ей штучку на подоконник и дальше пью. Она незлобливая, - торопливо объяснила Марьиванна.
Марьиванная боялась, что Вампирше с Управдомом у нее не понравится, и они съедут. Дело в том, что новый жилец, криминальный авторитет по кличке Академик, и баба его, Баранесса, сильно ей досаждали. Академик сразу обошел квартиру и всем повозмущался. Особенно его возмутил гобелен, художественно исполненный одной из бывших жиличек, красивой и романтичной девушкой Матильдой. На гобелене были воплощены в серебристом шелке два миленьких целующихся голубка, которые попирали растопыренными лапками лирическую надпись, вышитую крестиком: "Прегалубь меня любя - не забуду я тебя."
Академик сорвал со стены гобелен, побагровел лицом, швырнул оземь, и долго и яростно топтал его ногами. Потом ухватил ответственную съемщицу за воротник халата и поволок к окну с засиженным голубями подоконником:
-Слушай, шалава, и смотри внимательно! - Криминальный авторитет ткнул Марьиванну носом в стекло. - Видишь. падла, дерьмо голубиное? Вот навек запомни: если не знаешь, как слово написать, проверить надо. "ПрегОлубь" оно пишется, ферштейн? Проверим. Повторяй за мной, а то хавельник порву восьмиклином: голубь, голый. Въезжаешь?
Марьиванна, икая и глотая слезы, придушенно бормотала: "Это не я, это не я..."
С тех пор она выходила на кухню только затемно, когда криминальный авторитет удалялся с Баранессой к себе и запирал на ключ дверь комнаты. Но и это не спасало от его вездесущего духа. Академик имел обыкновение сушить в открытой духовке газовой плиты свои сапоги.
Иногда к Академику приходил друган, которого тот величал Утюгом. Марьиванна ничего про Утюга не знала, лишь издали видела, что он тоже с зоны, плечист, носаст и зол. Во дворе бабки боязливо шептались: "чипированный". И откуда узнали.. Впрочем, сидя весь день у эзотерической чакры, ясновидением средь дворовых бабок обладала каждая вторая.
-Вы останетесь? - робко поинтересовалась Марьиванна у Вампирши. Я и комнатку приготовила. И двуспальный гроб поместится, метраж приличный - шестнадцать метров! Два окна, занавесочки с рюшечками вам организую. От бывших жиличек остались. Есть с розочками, а есть с котятками...
Вампирша благосклонно кивнула, протянула пустой бокал Управдому за добавкой и потребовала занавесок с котятками.
Чтоб удержать парочку в своем коммунальном чертоге, Марьиванна скрыла от них самую темную и мистическую историю, происшедшую в ее владениях, а именно в той самой комнатке, которую она решила им подсуропить. Затеяла в ней намедни ремонт и, содрав в углу обои, ответственная съемщица обнаружила под слоем старых газет мумию. Вернее, лишь мумифицированную голову непонятного возраста и пола.
Жиденькие седые волосья стояли дыбом над серым, обтянутым сухой кожей черепом, а редкозубый рот был широко разинут, как будто в жутком гомерическом хохоте. Кровь у Марьиванны застыла в жилах, когда мумия вдруг открыла мутные бессмысленные глазенки. Со скрипом задвигав челюстью с прилипшими ошметками пожелтевших газетных фотографий ткачей-стахановцев первой пятилетки, она залепетала что-то замогильным дискантом, обращаясь к висевшей на стене напротив косматой кабаньей голове - роскошному охотничьему трофею, подаренному ответственной съемщице Лехаимом на годовщину их знакомства.
Серая говорящая голова, видимо, изрекала что-то очень забавное, потому что кабанья сладострастно хрюкнула в ответ и довольно разулыбалась. Марьиванна грохнулась в обморок, а когда пришла в себя, то увидела, что голова-мумия исчезла, а в комнате распространяется темно-коричневое смердящее облачко, как от раздавленного перезревшего гриба-дождевика. С тех пор она побаивалась заходить в страшную комнату, а ремонт так и остался недоделанным.
Пригласив гостей любвеобильным жестом под узкую арку, ведущую в темную коммунальную катакомбу, Марьиванна проводила до двери комнатки Вампиршу, опирающуюся на задубевшую от загара, сильную руку бравого Управдома. Перед дверью в комнату они на минутку остановились, и Вампирша, импозантно освещенная тусклой двадцатипятисвечовой лампочкой, откинув с высокого лба белокурую прядь, наклонилась к Марьиванне и поцеловала ее с благодарностью в бархатистую круглую щечку.
Парочка зашла в полутемное продолговатое помещение, в углу которого клочьями свисали рваные обои, а на полу валялись куски старых газет с чем-то присохшим и вонючим - то ли мхом, то ли серым пухом. Из незанавешенного окна лился внутрь мертвенный лунный свет и падал на пол бледно-ртутными квадратами.
-Уютненько, - лаконично объявил Управдом, - и, главное, мы снова здесь, в этом городе, где смерть сильнее жизни.. Это наш Город..
Как будто в ответ на его слова из темной дыры в углу подуло сквозняком, а затем со звоном посыпались на пол какие-то кругляшки и раскатились по комнате.
Управдом наклонился, поднял один кругляшок и удивленно поднял брови:
-О, червонец. 1901-ый год...
Вампирша подошла к дыре в стене и, запустив в нее пятерню, выволокла оттуда старинную дамскую сумочку из крокодиловой кожи. Щелкнув замочком, достала документ, весь в бурых пятнах, и вслух прочитала: "Столбовая дворянка Мария Игнатьевна Твердолобова".
Порывшись в элегантной сумочке, она извлекла серебряную овальную пудреницу, открыла ее и припудрила носик.
-Я сегодня видела сон: какая-то ясновидящая старушка пообещала, что скоро мне вернут все, что награбили...
Управдом протянул Вампирше золотой червонец и обнял задубевшими от загара руками ее худые плечи.
Продолжение рассказа "Лунный загар": https://poezia.ru/works/112409
Молодое потное тело бьется в
последней пляске.
Оросим его вместе жидкостью, жизнь дающей!
А для завтрашнего спектакля уже готовы маски -
Идеи доставлены прямиком из райских кущей.
Бархатный ослик сделан из сплава цинка и меди.
Хрип проклятой развратницы нам ласкает слух.
Порвать бы ее до ушей... Эх, бабский род вреден..
Давить их всех, как мух, как грязных навозных мух!
Вся жизнь протащилась в трудах и молитвах. Усталость..
Рассвет потерял нежность красок, и корчит от боли.
До вожделенного рая осталась лишь самая малость.. но
В дверь стучит Капельмейстер. С аксессуарами для новой
Роли.
2015
Начало и продолжение здесь:
https://poezia.ru/works/171871
https://poezia.ru/works/161133
https://poezia.ru/works/111987
https://poezia.ru/works/114663
Марьиванна прикорнула за кухонным столом, утомленная впечатлениями дня. Пред ее внутренним взором замелькали картины былого коммунального счастья. Приятная, радостная суета той, прошлой жизни, когда еще никого не лечили от Недуга и не опрыскивали вонючей хлоркой эзотерическую чакру в глубях двора-колодца, когда еще не было адского разлома промеж Гороховой и Пржевальского...
Во сне Марьиванне явились нынче уже обколотые витаминами и утерявшие
волшебную харизму жилички - они шумной стайкой столпились на кухне и, как
всегда, с энтузиазмом готовились к ритуальной деятельности. На очереди был мощный ритуал на
любовь, приятно совмещенную с благосостоянием. Ритуальные орудия изготовлялись
коллективно на кухне под веселые звуки патефона.
Из мочалок смастерили лисичек, символизирующих
хитроумность и обольстительность. Лисичек-мочалок подвесили над
плитой понюхать испарения куринного бульона. Запах бульона должен был
зарядить их энергетикой хищности, необходимой для победы
над конкурентками в нелегком деле обретения богатого мужа.
Ритуальные банные процедуры были назначены на 17 часов, 17 минут и 17 секунд по Гринвичу. Гринвич символизировал то, что иноземные женихи также приветствуются.
На тех местах, где у дам располагается нижняя
чакра, были расчищены небольшие участки в форме сердечка. На своих сердечках
все жилички изобразили красным фломастером краткое пожелание к будущему
спутнику жизни. Кто-то - долларовый знак, тонко намекая Мирозданию, что
материальная сторона в приоритете. Кто-то нарисовал очки, предпочтя
интеллигентность. Ну а те, у кого образное мышление было не на высоте,
просто написали ФИО кандидата.
Явился в сон и покойный Лехаим, прослышав о том,
что суть волшебства - в смывании с пикантного места фломастерного рисунка
мочалкой-лисичкой. Стал проситься контролером, стыдливо моргая глазками.
Марьиванна всхлипнула, вспомнив своего верного друга, не выдержавшего высоких
требований ответственной съемщицы к плотской любви и обилия
подкрепляющего. "Где ты, милый Лехаим?", - нежно прошептала во сне Марьиванна и
услышала внутренним слухом строгий беззвучный ответ: "Много будешь знать,
скоро состаришься, нимфоманка позорная!"
Вдруг средь ясного коммунального неба раздался гром, и сновидица проснулась. В дверь яро трезвонили, и мозгодробильный звонок времен визитов ЧК вмиг спугнул легкомысленных жиличек и озабоченного Лехаима.
Марьиванна оторвала прилипшие к кухонной клеенке локти, кокетливо поправила стрижку ежиком и поскакала по длинному темному коридору к двери. Открыв массивную щеколду, она увидела, что на площадке находятся два потных грузчика, а пред ними - белый лицом Управдом с горящими очами, в чорном балахоне и с лопатой в руке. На него опиралась такая же бледная Вампирша в казенной простыне с печатью районного морга..
Вампирша еще больше исхудала, ее руки с фиолетовыми ладонями нервно подергивались, а в светлых тонких волосах запутались комья земли и голубиные перья. Пока Марьиванна дивилась вампиршиному воскресению и театрально ахала, грузчики спустились вниз за мебелью. Из мебели парочка привезла лишь двуспальный гроб, богато обитый дермантином, а также многочисленные коробки с книгами и склянками.
- Шампанского, - слабым, замогильным голосом потребовала Вампирша и рухнула на энергетически напитанный марьиванниными дамскими страстями сундук в темной прихожей.
Из гозитанских хроник..
В первый раз я увидела двух
Марий на открытии своей выставки в гозитанском Министерстве.
Это был вполне знаменательный день, своего рода триумф, потому что попасть в
святую святых иностранному художнику почти так же сложно, как к марсианам на
летающую тарелку. Витиеватые закулисные интриги непременно приведут искателя
приключений в темное логово крестного отца гозитанской арт-сцены - заросшего
густой черной шерстью, недружелюбного гибрида кабана и пухлого евнуха,
способного украсить собою любой приличный бестиарий. А произвести на него
приятное впечатление могут лишь те счастливчики, кому покровительствует сам
бог Меркурий...
Марии подошли ко мне познакомиться. Старшая попросила называть себя «Мери».
Действительно, простецкое гозитанское имя «Мари-иййя» ей совсем не шло.
Голубоглазая, изящная, с белой, сморщенной, как экзотический сухофрукт, кожей и
серебристым облачком тонких легких волос, Мери радикально отличалась от стриженых
шариком, смуглых и темнокудрых горластых тетушек, которых остров клонирует
столетиями.
Ее пальцы были украшены дорогими перстнями, а, на доходящих почти до талии,
массивных золотых цепях висели сверкающие атрибуты преданности католической
церкви. Мери представила мне свою дочь Марию - высокую угловатую женщину, немолодую, с
проседью в каштановых волосах, мегалитическим носом и печальными, глубокими
темными очами.
Мы разговорились. Мери поведала о том, что много лет назад муж изменил ей, тогда, подхватив маленькую Марию, она в ярости покинула богатый супружеский дом в
столице Виктории и поселилась в небольшой, доставшейся ей в наследство квартирке на берегу моря. С тех пор
они с Марией все время вместе, и это очень-очень хорошо. Они счастливы. Мария молча слушала мать, топталась и вздыхала..
После мы часто встречались с Марией по вечерам в шумной ювелирной
мастерской балагура-Джорджа, он вел курсы филиграни в гозитанской Школе
Искусств. Мария старательно осваивала ремесло, вдохновленная идеей сделать
для Мери серьги на ее юбилей - легкие, не оттягивающие мочек ушей. Я узнала,
что в юности Мария была влюблена, но Мери не разрешила ей выйти замуж. И еще
то, что она очень хочет завести собаку, но, ведь, щенки грызут мебель,
поэтому мама собаку не одобряет.
Потом судьба опять закинула меня в дальние страны. Через несколько лет,
вернувшись на Гозо, я прогуливалась по берегу моря и вдруг увидела знакомый
угловатый силуэт. Мария грустно брела по набережной - уже в одиночестве, ведя
на поводке каштанового кудлатого песика, немного похожего на нее.. .
Моя любовь к Вене зародилась неожиданно и обволокла сладкой ванилью свежеиспеченного штруделя. Я была совсем юной, когда этот город пригласил на аудиенцию в первый раз. На мне было длинное, до полу, узкое черное платье, а на тонких запястьях звенели легкие браслеты. Я понравилась Городу, он одобрительно кивнул и позволил прогуляться по Грабенштрассе под аккомпанимент уличных музыкантов и восторг элегантно одетых мужчин с нежными глазами.
Вернувшись вечером домой, я расплакалась.. Ну почему судьба забросила меня в Будапешт, где жизнь - "не торт с кремом", как говорят старожилы, а фасады домов облупились еще в пятидесятых.. Хочу в Вену! Хочу! Хочу! Я притопнула ножкой и уснула несчастной.
Похоже, в определенные часы в пространстве открываются порталы, передающие оказию с нашими желаниями в Небесную Канцелярию... Тогда Кто-то там наверху, как хлебосольный грузинский хозяин, делает нам подарки.
- Ой, какой у Вас красивый конь!
- Бэри дарагой, дарю!
- Ну что Вы, спасибо, не надо, мне его поставить некуда..
- Бэри, а то абижюсь!
Часто дары запаздывают... Иногда - надолго... Как, порой, бывает с курьерами, они не спешат. А, может, даже и завернут к пышногрудой соседке на чашечку венского кофе со штруделем, да и останутся там на годок-другой.
Я прожила несколько чудесных лет, полных приключений, любви, ревности, встреч, в колючем Будапеште, потом судьба побросала туда-сюда по глобусу, и вот - о, чудо! Она привела меня в Вену, да еще и в качестве ее законной горожанки, хоть и не первого сорта, но, все ж, законной.
Мы поселились в уютной квартире, от которой рукой подать до дома, где когда-то обитал Моцарт. Как заправская местная жительница, нарезаю по Рингу на велике.. Туристы подходят ко мне с вопросами..
Но я чувствую то, что Город меня сторонится. Я изменилась. Да, я все так же люблю черные платья до пола, но браслеты на моих руках стали тяжелее, и они исчерчены непонятными Городу символами.
Вместо того, чтоб отправиться в кофейню Захер наслаждаться штруделями, я иду на кладбище Безымянных и брожу между заржавленных крестов. И, как мои далекие предки, чьих лиц я никогда не видела, говорю с мертвыми и слышу их ответы в шелесте листвы. Мертвые пеняют на то, что забыты, и жалеют о том, что сделали.
Раздражают опереточный блеск и позолота. Город нахмуривается.
Когда появляется возможность, я сбегаю - в норвежские фьорды, финские каменные лабиринты или шведские леса. Давит грохот Ринга и вызывают недоумение беззаботные лица горожан, сидящих на солнышке в кафешках. Зажмурившись от удовольствия, они опускают румяные губы в белую крутую пивную пену.
Когда венская сказка подходит к концу, испытываю облегчение...
-Ядрен батон! - гневно говорит Некто в Небесной Канцелярии супруге. - Опять эти людишки подарком недовольны!! Мало того, что неблагодарные скотинки, так еще и этот шизофреник, мосье Бунин, подшутил неделикатно над тем, что "милосердный Господь всегда дает штаны тому, у кого нет зада". Ну как можно работать в таких условиях?? Все, ухожу в отпуск, поеду в Вену есть штрудели!
2014 г.
Начало и продолжение здесь:
https://poezia.ru/works/161133
https://poezia.ru/works/111987
https://poezia.ru/works/114663
На Пржевальского закончилась отчаянная борьба с Недугом. Боролись недолго. Дворник Кукин, в глазах которого вдруг неприкрыто мелькнул флибустьерский огонек, погнал жиличек в поликлинику колоться витаминами.
-Что я раб, что ли, галерный - за вами ежедневно двор хлоркой опрыскивать? Да и хлорка нынче кусается - импортная. Так что идите-идите, и если к завтрему справки с печатями из поликлиники не принесете, обратно в ваш курятник не пущу! А кто справку подделает, того посреди двора, прямо на эзотерической чакре лично топором обезглавлю. Не на что будет прычоски завивать. Ферштейн?
Жилички оробели, но их подбадривала Марьиванна, аргументируя свой оптимизм научным мировоззрением. Пошла первой, гордо подняв массивную голову на тонкой шейке.
От передоза витаминами жилички покрылись прыщами, погрустнели, потускнели и постепенно разбрелись кто куда из марьиваниного чертога рационализма и научной мысли.
Наступило время Мары.. Завыли метели, и редкие прохожие смешно балансировали руками на оледенелых мостовых. Между Гороховой и Пржевальского неожиданно образовалась трещина. Не фигуральная, а буквальная. Еще летом шампиньоны чуток вспучили асфальт, а в лютые февральские морозы он звучно лопнул, и трещина начала расползаться, а вскоре прямо-таки разверзлась. Похоже, пропасть доходила аж до самого Инферно, потому что по ночам оттуда слышался зубовный скрежет, лязг металла и человеческие стоны.
Кроме того, из трещины начали вылезать бесноватые барсуки. Они ошалели от инфернального жара и ломились прямо к дверям марьиваниной коммунальной обители. Лехаим Дзенбаивич был задействован в снайперы и посажен к окну отстреливать барсуков из револьвера, оставленного Смитом в своей комнатке - вместе с ящиками, полными порнухи, и ящиками с пивасом. Сам Смит давно покинул коммунальный уют - сбежал на родину, в пиндосскую пустыню-самару, да там и сгинул. Всем ведь известно, что самара - это такое место, откуда не возвращаются.
Впрочем, от убитых барсуков была немалая польза. Хозяйственная Марьиванна натопила из тушек дорогого барсучьего жира - часть продала на рынке у Сенной, а часть была скормлена Лехаиму Дзенбаивичу для увеличения мужеской силы. Дело в том, что Марьиванна, неосмотрительно порвав со строгим католическим эгрегором, сразу же пустилась во все тяжкие. Юнгианская Тень распутницы не давала бедняге покоя ни днем, ни ночью, и она исступленно грешила прямо на мегалитическом сундуке в коммунальной прихожей.
Лехаим боялся Марьиванны, поэтому покорно вкушал барсучий жир столовыми ложками. Возможно от того, что жир находится в алхимической контре с пивасом, а, может, от чрезмерного дамского пыла Марьиванны он ослаб и неожиданно помер.
-Допился до чертиков. Энцефалопатия головного мозга, - поставила научный диагноз Марьиванна и загрустила. Ни жиличек тебе, ни верного Лехаима...
.....
Как-то ранними сумерками раздался пронзительный звонок в дверь.
-Два раза. Нам, - по привычке произнесла осиротевшая Марьиванна и, шаркая тонкими ножками, поспешила открывать.
Отперев дореволюционный замок, она увидела в парадной странную и по-своему живописную парочку. Мужчина - какой-то помятый и плохо выбритый, но было в нем нечто, внушающее робость.
«Криминальный авторитет», - мелькнуло в голове у ответственной съемщицы, и тут же мгновенно остыли и задрожали ее тоненькие конечности.
Рядом с авторитетом стояла дама с буравящим взглядом, диким начесом, манерно одетая в гипюровую блузочку с рюшами нежно-фисташкового цвета и кримпленовый костюм с люрексом.
-Академик, - представился посетитель, - А это – телка моя.
Подтолкнул даму шлепком по заду и прошел сам в темную прихожую, освещенную лампочкой в двадцать пять свечей, скорбно висящей на дореволюционном пыльном проводе.
-По объявлению. Комнату сдаете? Нам на двоих, окна во двор желательно, чтоб этих уличных марамоев не видеть. Плачу долларами.
Он достал из кармана канареечного пиджака несколько купюр и передал их Марьиванне.
Ответственная съемщица взяла дрожащей ручкой банкноты. Фальшивые! Но не сказав ни слова, быстренько спрятала их в карман своего легкомысленного стеганого халатика. Кто знает, что пригодится в новом мире. Может, платить придется именно фальшивыми долларами, а за настоящие посадят.
-Расписочку можно об принятии комнаты в пользование? – попросила осторожная Марьиванна. Высшее юридическое образование всегда спасало ее в сложных жизненных положениях.
Академик волосатыми костистыми пальцами извлек из нагрудного кармана элегантную авторучку «Монблан» и поставил размашистую подпись: Гиацинт Андрей Петрович.
Дама тоже потянулась подписываться. Напряженно подумав, вывела красивыми кругленькими буковками с завитушками: «Баронэса».
Академик глянул на подпись, и по порочному лицу его пробежала болезненная судорога. Нервно исправил: «Баранесса». На зоне он славился своей ученостью, начитанностью и даже писал любовные письма на волю в стихах - по просьбе сокамерников. Платили ему планом и жирными хабариками.
-Все иноязычные окончания пишут через букву «е», как и наши предлоги, датчанка тупая, - сказал он назидательно и величаво проследовал вместе с Баранессой в освободившуюся после кончины Лехаима комнатку.
Марьиванна повеселела. Какие-никакие, а, все же, жильцы. Без жильцов в наше тревожное время никак. Авось, Академик и стрелять умеет, а то барсуки уже по ночам дверь в парадную скребут своими железными когтями. Весь дермантин обезобразили.
...
Следующее утро встретило Марьиванну сюрпризом. Выйдя на кухню, чтоб попить чайку с карамельками, оставшимися от жиличек, она оторопела: за столом, покрытым кокетливой клеенкой, сидел незнакомый мужчина. Его волосы были седы, как беленый китайский шелк, новенький френч выдавал принадлежность к какой-то колониальной армии. Пробковый шлем с москитной сеткой лежал рядышком, на клеенке в нарядных розочках.
-Вадим Ибрагимович...- выдохнула Марьиванна и опустилась на табуретку, - Какими судьбами?
И тут, оправившись от потрясенья, она резво защебетала: о том, как вампиршу соскребли с асфальта, как по ошибке не сделали вскрытия, и как прикопали за оградкой Смоленского кладбища, не забив осинового кола.
-Жива она, но закатали асфальтом ее могилку, восстать не может. А, наверное, ей и лучше нашего.., - Марьиванна сделала драматическую паузу и жалостливо всхлипнула, давя на чувства Управдому.
-Странно, - Управдом почесал стриженый, поросший густой алюминиевой щетинкой затылок, - я ее в астрале намедни видал. Странно. Ничего не понимаю..
Марьиванна его не слушала, а стрекотала о том, как квартиру на Гороховой продали за бесценок самому графу Владу Дракуле, потому что никто в ней жить не хотел, и что купил он ее исключительно из-за двуспального гроба, еще источавшего легкий, волшебный вампиршин аромат.
-Стоит на коленях и нюхает, нюхает страстно гроб, а потом улетает куда-то. Как-то ходила я к вампиршиной могилке на Самайн, а он там. Зыркнул на меня люто так, осклабился, а глазищи, как два темных адских колодца. Мороз по коже. Встал и пошел по кладбищу ходить-бродить, как пьяный, а на вампиршиной могилке букетик оставил – анютины глазки. Вампирша и при жизни любила... Романтик, а кто бы мог подумать.. Вы поживете у нас? Как записать? Тэнцерштерном?
-Нет, ответил грустно Управдом. У меня теперь другое имя.. Пишите: пан Косяченко. И того.. помалкивайте. Есть ли в вашей богадельне заступ и лопата? Завтра накрывайте аперитив на двоих. Шампанское. Я въезжаю в комнату Смита. Только ящики вынесите, - он брезгливо поморщился, - не люблю я дешевой порнухи. Каким витамином вас кололи? В2? Воняет сильно.
-Это барсучий жир, я уберу. Вам-то не надо, Вадим Ибрагимович, вы и так красавчик, а жилец новый лучше, если поспокойнее себя вести будет.. с зоны... Пожалуй, я барсучий жир в печку спрячу, в дымоход - от греха подальше..
Иллюстрация - фрагмент второй в моей жизни картины, которую я написала в г. Рабат в 2006-ом году, в старинном маленьком палаццо с привидением, она до сих пор не закончена.
Egy kisfiú siet a parkon át,
az esti szélben hintalánc vacog,
zörög a megfakult viharkabát,
az égen borbélytányér-hold inog.
Az emlékmű talapzatán, akár
angyalszárnyakból hullatott pihék,
mécsek remegnek, szürke és sivár
a kő, a park, s páncélozott az ég.
Mint oszlopról lehorgadó plakát,
nyirkos csirizszagú a félelem,
s megyek, megyek az őszi parkon át,
zsebemben gesztenyék, nyolcévesen.
Двери полуподвального помещения раскрыты: на кухне, залитой неоном и звенящей от бесчисленных юрких птичек в крохотных клетках, три потных полуголых толстяка совместно приготовляют поздний ужин. Заглядываю, очень уж хочется рассмотреть колоритную сценку поближе. Безгрешно улыбаясь, обращаюсь к троице с незатейливым ориентационным вопросом.
Один из толстяков тяжело поднимается и грозным карабасом встает в дверях. Вот сейчас ухватит меня мохнатой ручищей, втащит в свою сияющую берлогу и бросит в котел с похлебкой, предварительно нарубив кусочками на гигантской кухонной доске. Осторожно пятясь, но не забывая ухватить побольше утонченных визуальных наслаждений, выслушиваю обстоятельную инструкцию:
«Turn right. Not the first one, not the second one, - морщит лоб. - Not the third one. The fourth one!”
Благодарно расшаркиваюсь и, бросив последний взгляд в неоновые глуби мужчинского рая, ухожу по узенькой длинной улочке Валлетты, затягиваясь до головокружения ее ночным воздухом. Я люблю запахи этого города: тление оставленных хозяевами домов, плесневелый дух, легонько просачивающийся наверх из мертвых, влажных подземных лабиринтов - с привкусом вечно живого моря и вечно цветущих деревьев.
Хочется бродить по улицам всю ночь, но завтра надо встать пораньше, чтобы успеть поприветствовать храмы.
Небо над храмами уже несколько лет затянуто брезентом. Их пульсация становится все слабее и слабее. Мегалиты задыхаются, умирают, но редко кто чувствует их тяжкую, тихую, мучительную агонию. Щиплет глаза, сажусь на камень недалеко от грандиозной стены.
Ко мне приближается бодрый табунчик молодых мальтийских интеллектуалов, возглавленный сановитым ученым предводителем. На его добродушном лице располневшего от хорошей жизни корсара - очки в модной оправе, а у пытливых неофитов над сердцами болтаются пластиковые беджи какой-то конференции.
Специалист по древней истории проводит экскурсию по храму: «In old times christian churches were not available, so people had to pray here”*. Табунчик покорно вкушает научные знания и кивает головами в знак удовлетворения духовным прогрессом человечества.
Пора уходить.
...
Вот сейчас толстобрюхий величественный паром медленно потащит меня под проливным дождем на Гозо. Небо смешалось с морем, превратилось в стихию бегущей воды. В воде так хорошо мечтается. Сознание, с которым приходишь в этот мир, похоже на пустую коробку из-под шоколада ассорти. Запах, формы углублений, где когда-то лежали лепные шоколадки, остались, сами же бонбоны сожраны неким хищником-сластеной. Можно посмотреть, понюхать и пофантазировать - что же там когда-то находилось...
Присевший рядышком темпераментный олдовый фрайер-абориген мгновенно сметает хрупкие барьеры приличий, заполняет собою все свободное пространство, вытесняя нежный дождь. Бурно жестикулируя, хрестоматийно рассказывает о своей нелегкой доле и жалуется на католическую церковь, столетиями лишавшую паству радости расторжения брака. «Я прожил всю жизнь с лесбиянкой и не мог жениться на другой!», - сообщает он драматическим шепотом. Сдержанно утешаю страдальца: «Да они тут у вас все лесбиянки, какая разница..».
Вспоминаю, как мой самый первый островной друг, англичанин Ники, артистично пуча голубые гуттаперчивые глаза, показывал, каким образом на Гозо делаются дети: держа в руках две воображаемые пробирки, наливал из одной в другую воображаемую жидкость, энергично встряхивал смесь и объявлял: «Pregnant!»
Сочувствую вам, гозитанские гусары.
Барракуды несутся противосолонь вокруг меня, сжимая кольцо. Строго поглядывают. Вдруг размыкаются, позволив выйти. Мне очень захотелось, чтобы стая последовала за мной, но стальные рыбины-клоны уплыли за своим вожаком...
Ты появился неожиданно, назвался дэвом. Спросил, знаю ли я, почему постоянно возвращаюсь сюда. Потому что должна умереть на этом острове, уйти с этой планетки навсегда. Что же, хорошо.. Здесь и без меня навалом фриков... Еще! Не скупишься на сказки и придвигаешься поближе. Узнаю, наверное, слишком много для одного дня. Незаметно подкрадывается вечер. Но ты не уходишь...
Ночи и дни быстро пролетают. Я не сразу понимаю то, что попала в ловушку. Сначала исчезли сновидения - сон стал наркозом, примитивно вырубающим из жизни на несколько часов, чтобы дать отдых телу. Потом ты начал выжимать из меня все, на твой взгляд, лишнее и подавлять волю.
«Завтра я поеду на Комино, потому что сойду с ума, если буду общаться только с тобой. Ты - нематериальный». Повел вдоль берега, чтоб у самого его окончания показать большое, мерцающее пятно на черной воде. Ого... «Нематериальное тоже может понравиться, не так ли..», - плотоядным выдохом растаял в парном воздухе.
...
Элвин включает прожектор, направляет его в темно-сапфировую бездну. Сетует на Луну - дело к полнолунию, слишком много внешнего света. Кальмаров лучше ловить в темноте.
Но нам везет, и первая добыча рвется вверх со всей силой сопротивления упругого тельца. «Осторожно, он может стрельнуть водой!» Меня тут же окатывает мощной соленой струей.
Кальмар лежит в пластмассовой корзине, толчками раздувая жабры, безумно косит блестящим перламутровым глазом. Его тело покрыто восхитительным, замысловатым пунцовым узором, который мгновенно начинает бледнеть и исчезать, ослизлая кожа приобретает трупный цвет лунного камня.
Время здесь течет медленнее. Все еще темно. Входим в малюсенькую белую средневековую церковь Комино - мне ужасно хочется подглядеть утреннюю службу на почти необитаемом островке. Элвин обычно в церковь не ходит: «Для меня божественное все здесь, вокруг..»
Внутри пусто, но в первом ряду уже прямо и торжественно сидит Евангелиста. Встречаемся глазами, почтительно киваю, Евангелиста улыбается мне и вопросительно смотрит на Элвина. Как двоечники, забираемся в последний ряд, и я наблюдаю за торопливо входящими случайными посетителями. Половина пятого, из-за кулис появляется прибывший с Гозо грузный священник в благолепном сиреневом одеянии и начинает свою проповедь.
«О чем он?» Элвин пожимает плечами - священник совсем дряхл, его речь невозможно понять. Звонит колокольчиком, тяжело пыхтит, приготовляя ритуальные атрибуты. Проповедь заканчивается, и мы выходим во все еще не рассеявшуюся утреннюю свежую темень. Евангелиста помогает падре взобраться за руль старенького, заляпанного грязью «дефендера» - машем друг другу, и драндулет, браво закудахтав, уносит парочку по узкой дорожке в сторону Голубой лагуны.
Пока я мечтательно смотрела им вслед, неожиданно рассвело, и Элвин показал мне свой тайный сад, только рождающийся. Чтобы попасть на его территорию, надо пробиться сквозь башенную стену из колючих упрямых кустарников, которые ограждают карликовый эдем от внешнего мира. У сада нет входа, а сам хозяин ловко проникает туда через высокое окно своего домика. На старых хвойных деревьях, сплетенных куполом, висят перья, черепушки каких-то птичек, хрусталики на веревочках, самодельные длиннохвостые медузы — ресайклинг пластиковых бутылок. И огромная паутина из цветных ниток. И качели.
Переход между островами занимает минут десять-пятнадцать полета на катере, в реальном же времени проходят столетия. Попадаешь в другой мир - банки, супермаркеты, деловые, расторопные обитатели и многоголосая толпа разомлевших от моря и солнца бледнолицых с фотоаппаратами...
Бессонная ночь рыбалки дает о себе знать и я, повалившись в одежде на кровать, тут же засыпаю. Вижу гиперчудесный сон, как раньше.
Просыпаюсь уже ночью от ужаса, который обрушивается безжалостной лавиной, придавливает и обездвиживает. Еще чуть-чуть и я сойду с ума, потеряю себя, растворившись в немой истерии ужаса. Реальность молниеносно ускользает. Хочу раскрыть рот, чтоб позвать на помощь, но невозможно выдавить ни звука. Руки не слушаются - мне не помочь себе, как спеленутой паутиной мухе, которая не способна даже отчаянно жужжать. Наконец удается - нет, не прокричать, а промычать парализованным ртом: «Укко!»
Отпускает. Я сижу на кровати, сгорбившись, и бормочу, причитаю жалобным голосом: «Укко, отец, пожалей бедного ребенка, помоги сиротке, дай сил, защити малютку». Становится легче, уже могу зацепить скрюченными пальцами шариковую ручку с тумбочки, вкривь и вкось рисую защитные символы на запястьях. Переползаю, хватаясь за стены, в соседнюю, внутреннюю спальню, подальше от открытой двери балкона и, свернувшись на узкой незастеленной кровати, начинаю создавать другое, безопасное пространство: по сторонам света выставляю четырех диких медведей - у них крохотные, хитрые, блестящие глазки, вязкая слюна каплет с черных, рыхлых пастей. Медведи стучат железными темными когтями, фыркают, выпускают зловонный, горячий пар из ноздрей. Они голодны, очень голодны. Попробуй-ка сунься сюда - порвут. Скоро рассветет, совсем скоро.. Скоро, скоро..
2016. Гозо
* "В старые времена христианские церкви были недоступны, и люди вынуждены были молиться здесь."
Окончание: https://poezia.ru/works/171457
Лети сюда, лети ко мне, неземная пташка,
Здесь готова для тебя золотая клетка.
Золотая клетка, серебряная дверка,
Серебряная дверка, алмазная поилка.
Не привыкла я, не привыкла к клетке,
А привыкла петь я на зелёной ветке,
На зелёной ветке, на прямой лесинке,
Сосен семя пища мне, пью чистые росинки.
Gyere be, gyere be, gyönyörű kis madár,
Csináltattam neked aranyból kalitkát.
Aranyból kalitkát, ezüstből ajtaját,
Ezüstből ajtaját, gyémántbul vályúját.
Nem szoktam, nem szoktam kalitkában hálni,
Csak szoktam, csak szoktam zöld erdőben járni,
Zöld erdőben járni, zöld ágakra szállni,
Fenyőmagot enni, gyöngyharmatot inni.
Послушать песню в совершенно волшебном исполнении можно здесь:
Tűzgyújtóvers
Kilenc kendőt kötöttem,
vasból leheltem őket,
hasábra ráhánytam
darabka keszkenőket,
keszkenőket fényből,
keszkenőket táncból,
rücsök hasábfa híjja,
lángolj!
Csikót szitottam rajtuk,
lobogó paripákat,
patájuk üszkös tükrén
a tánc éjre sem fárad,
patát akaratból,
patát sárkányfonálból,
rücsök hasábfa híjja,
lángolj!
Átkát a nyelv-haboknak
kerítem cserépházzal,
ujjnyi falon földből
száz ördög nem fut által,
kályhát kemény agyagból,
kályhát sárkányfi hájból,
rücsök hasábfa híjja,
lángolj!
Rakoncát főzök nektek,
szíjakat szórok rátok,
béklyótokból kicsaptok,
mocsok viharfalángok,
pörkölt a szöszke hajból,
hidegre sebzett bőrből,
rücsök hasábfa, hóha,
hőkölj!
Песнь кукушки
Эта народная песнь была обработана венгерским композитором Золтаном Кодаем и включена им в его произведение «Секейский скорбный хор».
«В стародавние времена Нуми-Торем* спустился на Землю взглянуть на свои владения. Ехал он на коне, да увяз его конь в грязи. Оттуда не так, чтоб далече, у своего дома сидела за шитьем хозяйка. «Что ты за баба такая, а ну иди сюда, помоги мне лошадь из грязи вытащить!» - говорит. Зовет ее Торем такими словами. «Нет у меня времени - крою я, да шью». Ну если нет у тебя времени, то пусть никогда его и не будет (во веки вечные); полночною кукушкой пой, дневной кукушкой пой; ночью пусть не будет тебе покоя (впади в беспокойство), и днем покоя не имей**. Так проклял ее Торем, и улетела она кукушкой: из кроильной доски – хвост, клюв – из наперстка. Дочки-сыновья (сиротки) скитались без матери, мыкались, да и взяла их смерть – в корнях ели схоронили малюток. О них поет-плачет (кукушка):
Двое дитяток моих сгинули,
две кровинушки мои сгинули.
Двое дитяток, две кровинушки,
стали веслами ручки белые,
легкой лодочкой – тельца крошечек,
древа ствол прямой – столб могильный их...»
Вариант, предложенный Аленой Алексеевой:
".. древа ствол прямой - привязь вечная.."
*Нуми-Торем (Numi Tórem) – Верховный бог в древней народной религии угров, Всеотец (Atyaisten). Мать-Земля (Földanya) – его супруга. Нуми-Торем противостоит хозяину Нижнего мира Хул-Атеру (Hul-Ater). Этимологам можно задуматься над происхождением слова «хула».
Обычно Нуми-Торем не вступает во взаимодействие с миром людей, роль посредника исполняет его сын (Mir Susne Hum) – Мировой Человек (Világfelügyelő Ferfi). Дословно: Человек, присматривающий за миром (венг.). Здесь прослеживается явная параллель с саамским «Мировым Человеком» - Варалден Олмаем.
** Пунктуация прямой речи оригинала сохранена в переводе.
A kakukk éneke
"A régi időben Numi-Torem alant lévő földjét megnézendő a földe jött. Amint lóháton jár, lova belesüllyedt a sárba. Onnan nem valami messze egy ház mellett egy nő ült; énekelve szabdal, varrogat. «Micsoda nő vagy te, gyere ide, segíts fölemelni a lovam!» - mondja. Így hívja őt Torem. «Én nem érek rá, varrogatok»- mondja. No, ha nem érsz rá, ne is érj rá soha (örökre, egyre); éjjeli kakukkép énekel, nappali kakukkép énekelj; éjjel ne legyen nyugalmad (nyugalom nélküli állapotba essél), nappal ne legyen nyugalmad. Torem megátkozta, kakukkép röpül tova. Szabdaló deszkáját fark gyanánt illesztette rá, varró gyűszűjét orr gyanánt illesztette rá. Leányai, fiai (árván) maradtak, anyjuk nélkül kínlódtak, halálra jutottak, egy lucfenyő tövében temették el őket. Ő miattuk énekli a (kakukk):
Két kis magzatom maradt el,
két kis porontyom maradt el.
Két magzat, két poronty,
evező-darab (karjaik), ladik darab (hasuk),
lúczfenyő-töve, czölöp töve..."
Из сборника исследований Золтана Мошера „На дворе предков” („Az ősök udváraban”), Budapest, Fekete Sas Kiado, 2001
Порой в Староречье заходили гундалы. Шли они издалека, ночами, бесконечно-длинным караваном, проталкиваясь сквозь густо заросшие осокой, заболоченные участки серповидных стариц. На поворотах округлые корпусы скрипели, тяжко кренились, рискуя зачерпнуть бортами ржавой, покрытой мелкой фисташковой ряской, водицы.
Тришесть выходила на звуки - посмотреть, как блестят черные лаковые бока гундал в неоновом свете полной Луны. Иногда оттуда доносились тоскливые, тягучие песни, иногда чей-то, с хрипотцой, женский смех. К смеху примешивался запах – чуть горьковатый, терпкий, странный, отчаянный.
Она никак не могла понять, кто же управляет гундалами, какая сила заставляет их трудно проталкиваться по узким и мелким старицам: магическое ли заклинание, брошенное колдуном на ветер, или какая-то невиданная могучая технология. Разобрать было совершенно невозможно. Тем более, ночью Тришесть худо видела.
Она ощущала всем своим безобразным нутром, что гундалы плывут из какого-то иного, развитого и культурного мира, и ей становилось стыдно за свои грязные когти, никогда не стриженую кудлатую башку и, порой, кровожадную и вспыльчивую натуру.
Когда гундалы удалялись, она заходила в воду по самые чресла и шарила костистыми ручищами в бурой хляби: не выбросили ли с каравана какую-нибудь интересность. Так она нашла однажды треснутое зеркало в раме с красивыми позолоченными завитками – единственное свое сокровище.
Этой ночью от гундал летели странные звуки, немного похожие на те, когда визжит придавленный костистой ручищей хохуль. Потом в воду что-то шлепнулось, расплескивая лунный фейерверк окружностей. Тришесть рванула в реку, причавкивая губами от нетерпения и сгребая темную маслянистую воду широко расставленными ручищами.
Ловко поймала в воде мягкое, чуть теплое, округлое и потащила скорее на берег. Выплывшая из-за тучек Луна осветила неоном находку, и у Тришести еще больше отвисла нижняя губища: на руках у нее лежала крошечная ладная девочка с торчащей из живота цианидовой, кровоточащей пуповиной. Подбородок у девочки - нежный и остренький, как луковичка. Тришесть прижала ее к себе, пытаясь отогреть, потом вдруг засуетилась, забегала по берегу старицы, пришлепывая подвижным ртом и что-то бормоча. Она хоть и была бесполой, но почувствовала в происшедшем какой-то несомненный ужас, чудовищное поругание главного Лунного закона.
Когда девочка совсем остыла в ее руках и стала похожа на белого пупса, Тришесть отнесла ее в заросли осоки и спрятала в ватной малахитовой тине. Погрозила кому-то кулаком. Тихо побрела в свой шалашик из осиновых веток. Там тяжело присела, посмотрелась в треснутое зеркало – и, то ли в первый раз увидела себя уродливой, то ли подлунный мир за спиной вызвал вдруг омерзение, но она сграбастала свое сокровище, вынесла на берег и зашвырнула далеко в темные воды реки.
Наступило яркое, резкое, пронзительное, какое-то голое утрие. Тришесть приковыляла к тому месту, куда спрятала девочку, чтоб полюбоваться на нее еще немного, но тайник оказался пустым - лишь немного серенького птичьего пуха на примятой осоке. Она обхватила ручищами сухое, нависшее над водой дерево и завыла, запричитала, забулькала своим страхолюдным горлом.
Поздно к вечеру собралось ненастье. Хохули шустро попрятались в темные подпочвенные лабиринты, птицы как-то все одновременно вдруг замолкли. Ветер погнал по поверхности старицы нервную рябь, вода стала с фатальной страстностью наполнять свежестью обмелевшее русло, споро барабанила по крыше пустого шалашика.
Лунный заяц, невидимый за разбухшей от туч твердью, робко подрагивал горячими розовыми ушами, елозил и косил любопытным влажным глазом на прозрачную стекловидную выпуклость цвета луковой шелухи, кем-то любовно прикопанную шелковистым песком.
Под поликарбонатным куполом - пирамидка из аккуратно сложенных батареек «Eveready». Девичья игра, секретик.
Тришесть (страшная сказка для маленьких деток)
По мотивам Раммштайна, Википедии, а также мальтийской народной сказки о Железной Козе.
В некоем символическом пространстве, на границе миров, в серповидных старицах, да у пойменных лесов, там, где слепые реликтовые хОхули упорно стучат когтями в узких, темных, пахнущих мускусом подземных лабиринтах, завелась однажды ТрИшесть.
Как она завелась, трудно описать в деталях. Наверное, как все заводится в этом подлунном мире. Сначала возник логос Тришести, а потом, собственно, и она сама материализовалась во всей красе, вернее, во всем своем безобразии. Зачмокала, зашлепала губищами, сатанински захохотала на все Староречье – проявилась, оживила сама себя этими страхолюдными звуками. Громогласно заявила „Ich will” (что в литературном переводе означает «я есмь») и тем самым окончательно вписалась в чрезвычайно сложную и многогранную картину подлунного мира.
Тришесть была беспола и потому незлоблива, но обладала она одной довольно странной особенностью: когда Луна входила в семнадцатый градус созвездия Козерога, в ней просыпалась какая-то необыкновенная кровожадность. Как известно, Луна – планетка быстрая, и кровожадность надо было просто пересидеть, перетерпеть, скрипя зубами. И Тришесть сидела и терпела.
Весной терпеть было сложнее – стрекотали и издавали мусикийские звуки влюбленные хохули, а потом и того паче: приносили многочисленное носастенькое веселое потомство, которое плавало по стоячей водице туда-сюда прямо перед горящим взором сидящей на бережку Тришести. Покусывала мшица. Терпкий мускусный запах щекотал ей ноздри, порой вызывая какое-то реликтовое отвращение и желание хрястнуть костистой лапищей по темной водице, зацепить одного-двух хохулят, да и сожрать их вместе с потрошками.
Раз в месяц, загодя, Тришесть уползала с бережка в свой шалашик из осиновых веток и там пересиживала и терпела злополучный козерожьий градус. Потому что по природе своей была беспола и незлоблива.
Она с удовольствием созерцала свою ипостась в старинном треснутом зеркале и нетерпеливо поглядывала в окошечко: когда же Лунный Заяц пробарабанит шустро лапками - можно выходить на свет божий.
Но однажды случилось непредвиденное. На Луну прилетели Космонавты в белых одеждах, пустились там плясать и водить хороводы, да и спугнули Лунного Зайца. Ибо заяц – животное пугливое, и Лунный Заяц, конечно, имеет ту же природу..
С тех пор Тришесть не знает более, когда же наступает козерожий градус... Иногда базланит зычно в серповидных старицах, да и жрет сгоряча всех, кто попадается ей на глаза в тот роковой миг. А так она – существо незлобливое.
Первый фрагмент этого сериала можно прочитать здесь: https://poezia.ru/works/114663
А здесь - второй: https://poezia.ru/works/111987
Управдом нервно поежился от сквозняка, поскреб стриженый на ментовский манер затылок и глубоко задумался. Куда могла уйти Вампирша в такую рань.. Просыпалась она обычно лишь почуяв кофейный дух, в булошную за батоном к кофе никогда не ходила, а близких друзей у нее не было.
Его размышления прервал душераздирающий дверной звонок. Позвонили два раза. «Нам», - констатировал озадаченный Управдом, уверенным шагом отмахал длинный, узкий, полутемный коридор и открыл тяжелую дореволюционную входную дверь.
В дверях стояли двое необычно высоких и статных молодых людей в дорогих индпошивочных костюмах. Юноши сильно разнились внешне: один - чернокожий, цвета самого темного мориона, с тонкими хищными ноздрями, а другой – зеленоглазый, светлобородый и какой-то льдистый. Но, тем не менее, чем-то неуловимым они, как братья-погодки, походили друг на друга.
«Вадим Ибрагимович Тэнцерштерн?» - приятным, но каким-то нездешним голосом поинтересовался один из молодых людей.
«Чего изволите?» - недружелюбно пробурчал Управдом и вдруг почувствовал какой-то липкий холод в области таза.
Молодой человек покосился красивым глазом цвета спелой виноградинки на пустой двуспальный гроб и, понизив голос, вкрадчиво заговорил:
- Мы к Вам по поручению нашего магнума, который является также и магнумом законного супруга Вашей сожительницы Марии, в девичестве Твердолобовой, некоего гражданина Доминиканской республики Эмериго Генеториуса».
Второй молодой человек наморщил лоб, как будто напряженно прислушиваясь к чему-то, и поправил своего спутника: «По поручению нашего патрона».
-Так вот, наш патрон заинтересован в задушевной беседе с вами при самых наискорейших обстоятельствах. Прошу вас утрамбовать ваш саквояж необходимым багажом к астральному путешествию и проследовать вперед за нами. Накладные уши не забудьте, они вам понадобятся при оглашенности приговора.
Управдом попробовал было рыпнуться, но глаза обоих молодых людей вдруг как-то странно, трупно остекленели, и он, неожиданно для себя, покорно встал на колени перед двухспальным гробом и вынул из изголовья томик, зачитанной им с Вампиршей до дыр «Оккультной философии».
- Это весь мой багаж, - очень тихо сказал вмиг поседевший Управдом и засунул томик в карман щегольского френча...
.........
Вампиршу еще затемно соскребли с потрескавшегося, местами вспученного шампиньонами-мутантами асфальта, упаковали в пластиковый пакет и унесли с Гороховой в казенный дом для дальнейших процедур. Вскрытия, однако, сделать не удалось из-за неожиданного запоя тамошнего паталогоанатома, и тело, переложив в холщовый мешок, двое суровых неразговорчивых субъекта отвезли на Смоленское кладбище.
Правда, похоронить покойницу на кладбище Администрация не разрешила по причине того, что Вампирше пришили суицид, поэтому, вскрыв асфальтодробилкой небольшой участок тротуара за кладбищенской оградой, мрачные субъекты неглубоко и наскоро захоронили тело прямо посреди дороги, после чего развернулись и направились в сторону реки Смоленки.
«Кол ей, кооол забейте! Восстанет ведь из гроба, ох восстанет! Кол осиновый забейте, ииироды!» - сипло орала вслед кладбищенская старушка-нищенка в черном гипюровом платочке, но тех и след уже простыл.
Вампирша осталась почивать за оградой Смоленского кладбища. Скорые питерские пешеходы, перепрыгивая в спешке через свежую могилку, иногда чертыхались и смахивали с шузов черную жирную землицу...
.........
А тем временем на Гороховой новый дворник, харизматичный гений Чистоты и Смысла, с подвижными кустистыми бровями и мегалитическим носом, занимался дезинфекцией двора-колодца. Сначала он припудрил хлоркой темноватое пятно, оставшееся от падения Вампирши. Потом прошелся с эмалированным ведром по углам двора и в каждом углу тоже насыпал совком по кучке верного санитарного средства.
Когда дело было сделано, поставил на место ведерко с совочком и направился в самый эпицентр двора к канализационному люку, в котором что-то журчало. Сняв узконосые старомодные ботинки, адепт культа Чистоты и Смысла взошел босыми ногами на чугунную крышку люка, возвел сверкающие очи к небу и поднял вверх натруженные ладони. Через некоторое время на него, похоже, снизошло озарение, так как он шустро достал из форменной сатиновой штанины маленькую записную книжку и начал что-то торопливо строчить. Потом записанное звучно продекламировал, покудахтал курочкой и спрятал книжку обратно в штанину.
За этим необыкновенным ритуалом следили две дворовые старушки:
- Ишь ты, опять просветляется! И чего все сюда ломятся? Этот-то шут откуда взялся? Отродясь эдаких шутов не видали у нас на Гороховой.. Цирк Шапито нас всех ждет, вот еще попомните мои слова.
-Чакра здесь всея Земли находится, Валентина Егоровна - внук в интернете вычитал. Наш-то дворник должность по блату от Администрации получил, на хлебе и воде у нас живет, но зато рядом с мощным энергетическим каналом. Как его зовут-то, прости господи? Все запомнить не могу.
Удивительно, что вроде бы несложную фамилию дворника запомнить не мог никто, хотя многие пытались и даже записывали в органайзеры. Но дальше – ни тпру, ни ну. Кто-то звал его Козюлиным, кто-то Козяниным, а один из жильцов, алкаш-эзотерик, зеркаливший по утрам стеклотарой в рваной сетке-авоське – даже Козыревым.
Сам дворник подписывал наряды на дезинфекцию двора именем КАзеинов. Обычные люди подписывают свои фамилии с одной заглавной буквы, но дворник КАзеинов подписывался сразу двумя заглавными буквами. Этим он хотел подчеркнуть свое благородное происхождение, культурный уровень и высокий духовный статус.
Жизнь на Гороховой была для него непосильно трудна, но он смиренно терпел все невзгоды, скудность бытия и даже не морщился от тяжелого духа хлорки, который уже некоторое время клубился во дворе-колодце..
Другим жильцам хлорный запах мешал жить, но кАазеиновский рыхлый, блестящий, пористый нос вдыхал этот дух с наслаждением, как какое-то изысканное благовоние, ибо хлорка есть залог чистоты, смысла и духовного просветления. Тем более, хлорка помогала бороться с Недугом, который стремился просочиться во двор на Гороховой.
.........
Дворник на улице Пржевальского тоже боролся с Недугом. Из соображений всеобщей безопасности, он расставлял у входа во двор резиновые галоши, и входящие обязаны были надевать их на уличную обувь. Жилички галош не любили и обуваться в них не хотели, потому что туфли на шпильках смотрелись в галошах невыигрышно, но дворника боялись - тот был строг и взыскателен. Вскоре все к защитным галошам привыкли и нетвердо ковыляли в них вверх и вниз по обшарпанным черным лестницам дома, иногда спотыкаясь об выставленные из коммунальных квартир дурносладкопахнущие бачки с обьедками и крысиным пометом.
Фамилия дворника на Пржевальского тоже начиналась с буквы «К». По удивительному совпадению, и он подписывал заявки на галоши двумя заглавными буквами - КУкин, считая это оригинальным приемом презентации своей незаурядной личности.
При знакомстве он пропевал изумительно поставленным баритоном свою фамилию: КУУУУУкин, поэтому все ее запомнили раз и навсегда.
Одной из жиличек, полногрудой и фигуристой роскошной брюнетке, которую все любовно называли Хрусталинкой за ее светлую душу, галоши даже шли. Она не носила пошлых и безвкусных шпилек, а обувалась в аутентичные, красочные, валяные и богато вышитые чуни, кои собственоручно смастерила из собачьего ворса. Хрусталинка обладала не только светлой и чуткой душой, но еще и изрядной творческой жилкой. Галоши в сочетании с чунями смотрелись органично и не мешали девушке весело бегать по двору и лестнице.
Ее милая и уютная комнатка в квартире ответственной съемщицы Марьиванны была обклеена обоями в розочку и выходила окном не в тесный и темный двор-колодец, как у других жиличек, а на соседский обширный солнечный пустырь, где росли рябинка и одуванчики, а свежий балтийский ветерок обдувал развешенные на балконной веревке хлопчатобумажные, слегка подсиненные подштанники Лехаима Дзенбаивича. Хрусталинке иногда казалось, что они – легкие, белоснежные, наполненные солоноватым бризом паруса на неспешной ладье ее тихого счастья.
На улицу Пржевальского, в чертог ответственной съемщицы Марьиванны, Лехаима Дзенбаивича и легкомысленных жиличек долетела скорбная весть о падении Вампирши...
Однажды увидишь, наверное,
Жил как-то один человек и был у него единственный сын. Все науки, что только есть на свете, выучил паренек, и лишь одному не был обучен – ведьмовству.
Говорит раз: “Пойду, отец, поброжу по белу свету и не вернусь, пока не выучусь ведьмовству!”
Отговаривал его старик: мол, не ходи, бабье это дело – ведьмовство, но не смог убедить сына.
Ну хорошо, уходит из дому паренек и к вечеру добирается до чужой деревни, просится на ночлег к богатому хозяину.
Хозяин принимает его сердешно, потчует всякими яствами, а за ужином начинает выспрашивать: куда и зачем тот путь держит. Не хотел паренек говорить, да хозяин и так, и этак выпытывал, ну и пришлось признаться, что идет он ведьмовству учиться.
И одно слово – невелика беседа, да и одного не сказал на это хозяин. Постелил гостю постель в соседней комнате, тот спать устроился.
И видит сон: в большом чужеземном городе лежит он ночью на уличной скамье. Подходит стража, хватает его за загривок и тащит в ратушу. Там его подозревают, что замыслил он недоброе, и приговаривают к повешенью. Окружают паренька солдаты и ведут через город к виселице. Вдруг выбегает на дорогу королевская дочка, спрашивает у солдат, куда ведут такого пригожего молодца. Отвечают солдаты, что к виселице.
“А ну отпустите немедленно!” - приказывает солдатам королевская дочка и отводит паренька во дворец.
К слову сказать, напрасно король свою дочь замуж хотел выдать, та ни за кого идти не желала. А тут паренек ей так полюбился, что привела она его прямиком к королю и сказала такие слова: “Отец мой любезный, не надобно для меня больше женихов искать, потому что сам Бог мне этого молодца послал”.
Ох, и взъярился король! Да чтоб он какому-то прохиндею отдал свою дочку, когда за нее заморские принцы шпаги ломают! Но уперлась королевна: “За другого все равно не пойду, и весь сказ!”
“Ну ладно, будь по-твоему”, - согласился король.
Тут же послали за попом, свадьбу сыграли, закатили пир горой. Не прошло года али двух – родила королевна красивого златовласого мальчика. Однажды гулял молодой отец с сынком по саду: там в укромном уголке росла яблоня с золотыми яблочками, а под ней – золотой бездонный колодец. Взял отец малютку на руки, потянулся к ветке яблони, чтоб ему золотое яблочко сорвать, а младенчик вывернулся с рук, да и упал в бездонный колодец...
Горько заплакал паренек, так громко зарыдал, что хозяин услышал и стал его тормошить: “Проснись, братишка, что ты плачешь?”
Проснулся парень, да и проснувшись все рыдает и рыдает: “Боже мой, боже мой, сынок мой любимый упал в бездонный колодец!”
“Какой сынок? О чем ты? Да нет, ведь, у тебя ребенка!”
Только тогда пришел паренек в себя и рассказал хозяину о своем сне.
“Видишь-видишь... - произнес тихо хозяин, - вот такое оно и ведьмовство... Хочешь ли еще учиться?”
“Нет-нет, да ни в жизнь!” - оделся, попрощался с хозяином, да и бегом до дома.
Ну так вот, если б малютка не упал в колодец, и моя сказочка длиннее бы вышла.
Записал Элек Бенедек
Volt
egyszer egy ember, s annak egy fia. Ez a fiú minden tudományt
kitanult a világon, de még egyet szeretett volna megtanulni: a
boszorkányságot. Mondja az apjának: - Édesapám, elmegyek,
s addig meg nem nyugszom, míg a boszorkányságot meg nem tanulom.
Eleget mondta az apja, maradjon, ne menjen, fehérnépnek való a
boszorkányság, nem volt a fiúnak maradása. Hát jól van,
a fiú elmegy, estére kelve egy faluba ért, s ottan szállást kért
egy gazdag embernél. A gazdag ember szívesen fogadja, ad neki jó
vacsorát, s vacsora közben kérdi a fiútól, hogy mi járatban
van. A fiú nem akarta megmondani, de a gazda addig vallatta, hogy
mégis megmondta: ő bizony meg akarja tanulni a boszorkányságot,
mert már mindent tud, csak ezt nem. A gazda, egy szó nem sok,
annyit sem szólt a fiúnak. Ágyat vettetett neki a másik szobában,
s a fiú lefeküdt. Azt látta álmában a fiú, hogy egy nagy
városban van, s ő az utcán fekszik éjnek idején egy padon. Hát
egyszer jő az istrázsa, nyakon csípi, beviszi a városházára.
Ottan rásütik, hogy valami rosszban jár, s akasztófára ítélik.
Mindjárt közre is vették a katonák, s kísérték az akasztófa
alá. Amint kísérték a fiút, kiszalad az utcára a király
leánya, s kérdi a katonákat, hogy hová viszik ezt a legényt.
Mondják a katonák, hogy az akasztófa alá. - Mindjárt
eleresszétek! - mondja a királykisasszony, s fölvezeti a fiút
palotába. Közmént legyen mondva, a királykisasszony, hiába
erőltette az apja, senkihez sem akart menni, de ez a legény úgy
megtetszett neki, hogy egyenesen fölvezette az apjához, s azt
mondta: - Na, édesapám, többet nem kell, hogy erőltess
senkihez, mert az Isten rendelt egy nekem való legényt. Hej,
szörnyű haragra lobbant a király! Hogy ő ilyen jöttmentnek adja
a leányát, mikor királyfiak vetekednek érte! - Már én
nem bánom, ha jöttment is - mondotta a királykisasszony -, nekem
ezt a legényt a jó Isten rendelte, s ha édesapám nem ád hozzá,
máshoz sem megyek. - Hát jól van, légy a felesége -
mondotta a király. Egyszeriben papot hívattak, nagy
lakodalmat csaptak s egy esztendő, kettő el sem telt, egy szép
aranyhajú fiuk született. Egyszer az apa kimegy a kicsi fiával a
kertbe. Ottan volt egy arany almafa, az arany almafa alatt egy arany
kút. Karjára vette a gyereket, s aztán felnyúlt a fára, hogy
almát szakítson neki. Hogy, hogy nem, a gyerek lefordult a
karjáról, s beleesett a kútba. Ő meg elkezdett keservesen sírni.
De úgy sírt, hogy a gazda felébredett belé. Beszalad a gazda,
megrázza a fiút. - Ébredj, öcsém, miért sírsz?!
Fölébredt a fiú, de még ébren is bőgött. - Jaj,
istenem, istenem, a drága szép gyermekem beleesett a kútba!
- Hiszen neked nincs gyermeked - mondja a gazda -, mit beszélsz?!
Csak akkor tért magához a fiú. Aztán elmondotta az álmát a
gazdának. - Látod, látod - mondotta a gazda -, ilyen a
boszorkányság is, meg akarod-e tanulni? - Nem én, soha,
bátyámuram - mondotta a fiú, s egyszeriben felöltözött,
elbúcsúzott a gazdától, s hazáig meg sem állott. Ha az a
kicsi gyermek a kútba nem esett volna, az én mesém is tovább
tartott volna.
Где ж было, где ж не было, за тридевять земель, аж за Оперенцевым морем жила одна зажиточная хозяюшка-вдовица с тремя дочерьми-красавицами. Такие, знаете ли, распрекрасные дочки у нее были, что красотой своей солнечный свет затмевали. Только беда, что имели они по небольшому изъяну. Одна маленько шепелявила. Про нее люди говорили: губошлепка. Вторая чуть подслеповата была, ее в деревне слеподырой звали. А третья без конца хохотала. К месту ли, ни к месту – хихихи, да хахаха, да хехехе. Хохочет и хохочет.
Матушка ихняя горевала немало, все измышляла – за кого же девушек замуж выдать, ведь все их знали, и в жены брать никто не хотел.
Ну слушаете али нет, да появился в деревне новый парень - нанялся к судье свинопасом, и про вдовушкиных дочек ему еще никто ничего рассказать не успел. Как-то утром гнал он свиней мимо вдовьего дома, а хозяйка вышла в ворота и говорит: “Слышала я, сынок, что ты – сиротка, очень жалко мне таких сироток. Знаешь что, буду я тебе ставить на подоконник каждое утро стакашек палинки!” Порадовался парень, поблагодарил хозяюшку.
Так оно и повелось: каждое утро, когда свинопас проходил со стадом мимо вдовушкиного дома, на подоконнике ждала его палинка. Паренек опрокидывал стаканчик и, весело насвистывая, шел дальше. Минула неделя али две - снова вдовица вышла в ворота и ласково к нему обратилась с такими словами: “Слышь, сынок, заходи-ка к нам на смотрины: есть у меня три дочки, какая приглянется, ту и бери в жены. Не нужно тогда тебе больше свиней пасти, хозяином станешь!” Понравились такие речи пареньку и пообещал он, что в субботу придет на смотрины.
Сильно ждали жениха девицы, а матушка ихняя - и того более. Наготовила голубцов, напекла пирогов, достала вина-палинки и дочек принарядила – в шелковые юбки да вышитые рубашки. Посадила их на буковую скамью и приказала: “Сидите тихо, ртов не открывайте, чтоб жених про вас ничего не понял!”
Ну вот вечером в субботу стук в дверь – жених явился. Поздоровался, шапку на кровать положил, присел. Завела вдовушка разговоры, а девицы молчат, как воды в рот набрали. А до того (чуть не забыла сказать) положила хозяюшка у порога иголку, да и наказала подслеповатой дочке: “Доченька, вооот здесь иголка лежит. Как жених придет, ты встань, иголку подыми, да и скажи: “Матушка, глядите: иголка завалялась!””
Сказано-сделано. Сидят, вдова с женихом беседы ведет. Тут пришло близорукой девушке в голову, что иголку поднять надо. Подпрыгнула она с лавки, подбежала к порогу, подняла иглу и говорит: “Матушка, глядите, иголка завалялась!” Хозяйка похвалила дочку: “Ай, какая ты, доченька, востроглазая, в этакой-то темноте иголку углядела! Отнеси-ка на место”.
Пошла девица, чтоб иголку в шифоньер убрать, да увидела: на кровати что-то мохнатое лежит. Не заметила она, вишь ты, когда паренек туда шапку клал. Подумала, что кошка на кровать забралась. Подскочила к кровати, да как шлепнет по шапке ладошкой: “А ну брысь, бесстыдница!” На это ее сестрица, та, что обычно хихикала все время, как расхохочется! И ну пошла хохотать – никак не остановится. А третья дочка, что шепелявила, обрадовалась и говорит: “Сясь меня с`ямусь восьмусь!”
Понял свинопас, что его облапошить хотели, выскочил за дверь, да и убежал поскорее. Как ветром сдуло.
Не знаю, с тех пор выдала ли вдовица дочек взамуж, али нет. Вот и сказке конец, а кто слушал – молодец.
Секейский край, записал Адам Шебештьен
Hol
volt, hol nem volt, hetedhét országon túl, még az
Óperenciás-tengeren is túl, volt egyszer egy jómódú nagygazda
özvegyasszony, s annak volt három erősen szép leánya. Olyan
szépek voltak, tudjátok-e, hogy a napra lehetett volna nézni, de
reájuk nem. De az volt a baj, hogy mindegyiknek volt egy kicsi
hibája. Az egyik egy kicsit pösze volt. Annak régebben úgy
mondták, hogy csepűnyelvű. A másik egy kicsit rövidlátó volt.
Annak régebben úgy mondták, hogy tyúkszemű. A harmadik pedig
örökké kacagott. Ha kellett, ha nem, csak, hihihi, hehehe, hahaha,
örökké kacagott. Búsult is eleget az anyjuk, kihez tudja férjhez
adni őket, mert a faluban mindenki ismerte a leányokat. Egy legény
se került, aki feleségül kérte volna őket. De halljátok-e,
hogy, hogy nem, a bíróhoz jött egy kanászlegény, s az még nem
tudta, hogy ezek a leányok milyenek. Reggelente hajtotta ki a
disznókat, s az asszony egyszer kiállott a kapuba, s azt mondja a
legénynek: - Hallod-e, édes fiam, én hallottam, hogy te árva
legény vagy, s én nagyon sajnálom az ilyen árva legényeket. Én
ide az ablakba minden reggel kiteszek egy pohár pálinkát neked! -
Jól van - hálálkodott a legény. Örvendett neki. Úgy is lett.
Minden reggel, mikor, hajtotta a disznókat, ott várta az ablakban a
pálinka. A legény fölhajtotta, s fütyörészve terelte tovább a
disznókat. Mikor ennek egy hete volt, kettő, megint kiállott az
asszony, s megszólította: - Hallod-e, édes fiam, elkéne gyere te
nálunk guzsalyasba, mert van nekem három szép leányom, s amelyik
megtetszik, azt feleségül vehetnéd. Nem kellene őrizned akkor a
disznókat. Te lennél a gazda. Reád íratnék én mindenfélét.
Tetszett a legénynek ez a beszéd, megígérte, hogy következő
szombaton este elmegy guzsalyasba. Várták a leányok a legényt, de
az asszony még sokkal jobban. Töltött káposztát főzött,
süteményt sütött, bort, pálinkát hozatott, s a leányait nagyon
felöltöztette. Teveszőr rokolyába, szoknyába, ingbe, lájbiba, s
bevitt egy hosszú bükkfa padot, arra sorba reáültette őket, s
rájuk parancsolt: - Itt üljetek, ne, de nekem se meg ne
mozduljatok, se meg ne szólaljatok, meg ne tudja a legény, hogy ti
milyenek vagytok. Meg is ígérték a leányok, hogy nem szólnak egy
árva szót sem. Egyszer csak jön a legény, koppant, bejön,
köszön, s a kucsmáját leteszi az ágyra, s beszélgetnek. De csak
az asszony beszélgetett, a leányok meg se mertek szólalni. Előbb
- majd elfelejtettem mondani - letett a gazdaasszony az ajtó
sarkához egy tűt, s azt mondja a rövidlátónak: - Nézz csak ide,
édes leánykám, ide leteszek egy tűt, s ha idejön a legény,
akkor te menj oda, s vedd fel. Mondd azt, hogy nézze csak, anyóka,
milyen sötét van, lámpás világ, azt mondják, hogy én tyúkszemű
vagyok, s mégis megtaláltam a tűt. Na, úgy is történt, ahogy
megbeszélték. Az asszony letette a tűt, a leányok ültek, s ő
beszélgetett a legénnyel. Eszébe jutott a leánynak, hogy neki a
tűt fel kell vennie. Felugrott a padról, odamegy az ajtó sarkához,
s azt mondja: - Jaj, anyóka, nézze csak ebben a sötétben itt az
ajtó sarkánál találtam egy tűt. - Jól van, édes leánykám -
bólintott az asszony. - Látod-e, azt mondják, hogy tyúkszemű
vagy. Vidd a helyére. De mikor megfordult a leány, meglátta, hogy
a vetett ágyon kucorog valami. Nem vette észre, mikor a legény a
kucsmáját odatette. Azt hitte, hogy a macska kucorodott fel.
Odaugrott, s a tenyerével hirtelen leütötte. - Kácc le, te
szégyentelen! Erre, amelyik leány örökké kacagott, az úgy
elkezdett kacagni, hogy azt se tudta, hová legyen, csak kacagott s
kacagott. No, erre megszólalt a harmadik leány, amelyik csepűnyelvű
volt: - Láttátok-e, én egy tót te tótam, mott én megyek
férjhez. A legény csak most tudta meg, hogy ő hová került,
milyen lányokhoz. Megszégyellte magát, s úgy kiugrott az ajtón,
hogy többet vissza se nézett. Mintha puskából lőtték volna ki.
Aztán, hogy a szegény asszony hogy adta férjhez a leányait, azt
én nem tudom. Itt a vége, fuss el véle!
Я пережигаю в своем сердце черное зло в белый пепел.
(из шаманских практик)
I.
Где тебя, Огонь, качали?
Где баюкали ребенка?
Этот сполох где вскормили?
Этот сполох там вскормили,
где гора стоит седая -
на девятом, верхнем небе,
из небес высоком самом.
Кто зачал крупинку-пламя?
Кто вынашивал во чреве?
Искру кто родил благую?
Искру родила благую
Солнца вольная любава,
легкодумная подружка,
дева с рыжими кудрями.
Как огонь сюда спустили?
Как доставили малютку?
В золоченой колыбельке,
в люльке на цепях алмазных...*
II.
С верхнего упала неба,
проскользнула бойко искра
через девять ограждений,
через шесть игольных ушек,
в мир подземный провалилась,
в темной Туони пределы...
Лишь потом явилась к людям -
с новою, смертельной силой.
Молнией она взъярилась,
факелом она взметнулась,
ведьминой стрелой над лесом.
В дымоход влетела тайно,
в добрый дом земных хозяев,
под прекраснейшую кровлю.
Там сожгла во сне младенца,
матери кормящей — груди. **
III.
Искру лютую поймала
я рукой неосторожной,
не в пушистой рукавичке,
разнопряжье сине-красном -
беззащитною ладонью
с тонкою и нежной кожей.
Обожгла ладонь до кости,
кровь искринка отравила,
душу страхом жжет нещадно...
Укко, ты отец вселенной,
Юмала, хранитель Неба,
снизойди ко мне с вершины,
поверни лицо к несчастью!
Прекрати мои страдания,
пресеки мои терзания,
чтобы в боли не пропала
и в разгроме не погибла.
Ведь, что людям неподвластно,
для тебя - одно движенье...
Исцели скорей мои ожоги,
вызволи бельчонка из ловушки,
выпусти из сетки куропатку,
Туони не отдавай малютку!
В горнем Сайво растет древо,
Яблоня стоит, бедняжка -
здесь ее давно срубили,
искромсали ствол бугристый,
в Сайво с той поры ютится..
Поливать ей надо корни
каждый день, не зная лени.
Если не полью однажды,
ветви новые засохнут..
Протяни сюда Лучину,
переправь ее скорее!
Пусть посветит мне в дороге
из подземной тьмы кошмарной,
из безумья мира Туони.
Охрани меня до дома
и поставь замок надежный,
чтоб несчастье не вернулось
и не мучило свирепо.
*
** - написано по мотивам карело-финских легенд о происхождении и противоречивой природе стихии Огня.
Взлетай все выше и выше мое пламя, но не гори ни светлее, ни жарче..
Маан Эмо, ты
березкой
прорастаешь сквозь безмирье.
На живых ветвях - кукушка,
под корнями - злая жаба.
Пробуди мою природу,
мой народ из мертвых глубей,
дедов-прадедов природу,
этим и мою природу!
Естество гранитом станет,
и железом станет кожа,
хоть я женщиной родилась,
женские ношу браслеты
на запястьях тонкокостных,
хоть я поздняя из рода
своевольных чародеев,
курочка старухи Хурьи,
легкая тростинка Хийси.
Отпусти меня в дорогу,
ту, куда одни не ходят,
если хочется вернуться,
в зеркале себя увидеть.
Если меж людей не будет
мне попутчика лихого,
дай в подруги жабу злую,
и она проводит в застень -
через речку Туонелу,
вдаль по узкому мосточку.
Ведь не побывав в подземье,
не узнать источник света.
Если меж людей не будет
мне попутчика лихого,
дай в подруги ты кукушку,
птичку - пеструю красаву!
Пусть она проводит в выси
и придаст полету скорость,
нежным голоском утешит,
Сны невесомы,
летучи, но прочно гнездятся.
Остров, раскрашенный Солнцем, сними эту ношу..
Воля моя, ты - ладанник, пронзающий скалы,
Утренний всплеск серебра на поверхности моря,
Ласковый солнечный свет, проявляющий краски,
Омут индиговых гор под лавиной заката.
Форментера, 20 марта
Маан Эмо, Великая Мать, помоги ей собрать урожай..
Я подняла и принесла в теплый дом желудь, начиненный живым временем мира твоего. Вертлявый, бойкий росточек пробуравит тонкую рыжую скорлупу и вскоре жадно вопьется во влажное тело твое - здесь, внутри огороженного пространства, данного тобою изгоям: на перекрестке веков, на перекрестке миров. Здесь, где во тьме ухают удивленно совы, истово приветствуя каждую новорожденную ночь.
Перед тем, как уйти навсегда с земли твоей, повяжу красную и синюю ленты на ветвь молодого дубка - пусть будет безмолвным хранителем легенд народа моего. Я заберу с собой лишь то, что уместится и на самой маленькой грани кристалла-фантома, начиненного мертвым временем - парящими в вечной неподвижности голограммами давних порывов.
Пусть подойдет к старому уже дубу девочка с тонкими льняными косичками, погладит ладошкой ствол, с севера густо покрытый короткошерстным мхом, и вдруг услышит легенды народа моего. На огороженном пространстве, когда-то данном тобою изгоям: на перекрестке веков, на перекрестке миров. Пусть расскажет на чужом языке старому дереву секреты свои. Пусть наполнит корзинку спелыми рыжими желудями. Пусть принесет их в теплый дом.
Маан Эмо, Великая Мать, взгляни на то, что происходит в мире твоем. Овладели им ложь и алчность, имена твои забыты, а тело детища твоего истерзано безумцами. Если есть в тебе сострадание, задержи животворящее дыханье, выпусти из теплых, как парное молоко, ладоней нерожденную - пусть улетает дорогой птиц. Пусть сумеречным бражником пробьется сквозь палящую тьму ввысь, за Черное Небо. Охрани ее ломкие крылья с чудесным неярким узором. Защити от гиблых миражей бесноватых звезд.
Пусть достигнет нерожденная самой утробы твоей, где звук есть эхо пустоты, словно гул в сокрытой извилистости морской раковины. Где пустота предполагает присутствие. Где время таково, что каждый миг его плодит миллиарды отражений.
И сложит бражник ломкие крылья с полустертым в пути дивным узором. Поймет нерожденная, что способна создать здесь вселенную лишь своим бытием. Все слова, движения, мысли, каждый след, оставленный ею в тысячах жизней, воплотятся в бесчисленных множествах отражений - вырастая, расширяясь, обретая формы, превращаясь в целостность. Эта вселенная не будет доброй или злой, она будет многоликой и единой в своей многоликости. Нерожденная, наконец-то, станет собой.
Люблю бродить по рынкам, потому
что они каждый месяц сменяют свои ароматы.
Так великая природа вторгается в город,
завладевая пространством меж пыльных
каменных домов. Дух плодоносящих садов
наносит визит чахлым деревьям, а люди
снова становятся детьми, когда им
улыбаются сочные ягоды - ведь, не
существует в природе человека, способного
рассердиться на гроздь винограда..
Зимой великаны-мясники со всевозможными колбасами и сосисками оккупируют территорию рынка, оттесняя пряными, острыми запахами хрупкие нотки зимних яблок, но сейчас продавцы фруктов берут реванш. Невозможно оторваться от башен из арбузов, куполов из абрикосов, корзин со сливами. Аромат наполняет весь город, оморачивая, увлекая, отвлекая от смрада ежедневной рутины. Зовет в мир, где жизнь имеет совсем иной вкус.
Недолго фланировать арбузам — неизбежно подкрадётся палач, Лёринц*, и ароматы опять сменяются. Припожалует виноград, одарит весельем, и, вот, у ребятишек блестят глаза, женщины взвизгивают от счастья, а больные выздоравливают - это время лучшей в мире виноградной терапии. Именно сейчас благоуханье так густо, что его не может развеять даже дунайский ветерок.
Воцаряется самая славная, самая мощная пора рынка — по своей силе равная лишь последнему году красавицы перед её окончательным увяданием..
*По народному поверью в особый день Св.Лёринц мочится в арбуз, и потому мякоть теряет свою хрустящую упругость.
Утром богатей проснулся и сразу занялся бумагами. Переписал шесть тысяч акций, настриг две тысячи купонов. Сначала он резал купоны, раскрывая ножницы недостаточно широко, всего на сантиметрик, поэтому, чтоб отрезать один купон, ножницы приходилось раскрывать два раза. Но потом догадался, что если раскрыть ножницы пошире, сантиметра на два, то весь купон можно отрезать за один раз. Открытию сдержанно порадовался, а через полчаса уже забыл об этом.
После этого богатей сел обедать. Во время обеда он раздумывал: как же неудачно устроено в организме то, что человек может есть лишь ртом. В жевании и глотании, действительно, содержатся некие ощущения, но, как только куски уже разжеваны и проглочены, желудок переполняется, и возникает неприятное состояние излишней сытости.
Надо бы так направить генетический отбор, чтобы в результате у человека и под подбородком располагался дополнительный ряд зубов, а еще один - в грудной клетке, и, чтобы прожевав пищу несколько раз, ее можно было бы вывести сбоку в специальный контейнер.
Покончив с обедом, читал газеты. В одной статье рассказывалось о современных, эстетичных протезах ног, да такой передовой конструкции, что ходить они могут еще лучше, чем настоящие ноги: в ступни встроены колесики, а в голени спрятан моторчик, который приводит колесики в движение. Благодаря этой новейшей технологии, человеку и двигаться-то практически не нужно. Богатей подумал, что можно было бы отрезать себе ноги и заказать такой протез.
После чтения газет он решил покататься. Во время прогулки разглядывал людей из окна автомобиля - мужчин и женщин, и пришел к выводу, что в мужчинах есть нечто женственное, но в женщинах, все-таки, гораздо больше женственного, чем есть мужского в некоторых женщинах. Причина этого, размышлял богатей, наверняка кроется в том, что нет правильного распределения функций: мужчин рожают женщины, но.. и женщин тоже рожают женщины.. Это неправильно, потому что женские дурные черты характера переходят рожденным ими мужчинам, а рожденные женщины эти черты еще и усиливают. Надо бы распределить детородные функции таким образом, чтоб женщин рожали бы женщины, а мужчин - мужчины.
Вечером богатей съездил в два театра. Там он посмотрел два первых акта трагедии и третий акт комедии. Некоторые сцены понравились, и он придумал, что построит себе большой театр, в котором один будет сидеть в зале, а играть на сцене пригласит самых известных актеров и актрис. Да так играть, что если действие ему надоест, то сейчас же умолкнет актер или актриса и уйдет со сцены. Например, Торвальд начнет свой гневный монолог, обращенный к Норе, а, когда тот достигнет апогея, и актер в возбуждении станет произносить какую-нибудь пылкую фразу, богатей вежливенько так эту фразу прервет: «Спасибо, барышня, вы свободны!» Барышня выйдет, а на ее место заступит клоун и продемонстрирует гимнастический трюк - заберется на высокую лестницу и только захочет оттуда спрыгнуть, как богатей скажет, что, мол, идите, довольно.
Домой он вернулся в полночь.
Разместился в кожаном кресле, и, скучая, вскрыл валявшуюся на столе телеграмму. Телеграмма сообщала необычную новость: он потерял все свое имущество, и даже тот дом, где сейчас находится. Богатей, застыв, просидел в кресле два часа. Потом полтора часа размышлял о бедности, пытаясь вообразить, на что же это похоже. Позвонил лакею, чтоб тот принес стакан воды, но лакей почему-то не приходил. Тогда он встал, сам пошел в ванную комнату и налил себе воды. А когда вернулся в кресло, то его вдруг охватили странные чувства. Сначала почудилось, что заболело горло. Но потом оказалось, что нет, это легкие немного вибрируют. Сильно удивился, ощутив какой-то неведомый, но очень приятный толчок, содержавший в себе состояние подступающего эйфорического удовлетворения, приправленного дрожью ожидания. Это удовлетворение стремительно приближалось, сосредоточив в глазах и горле неизвестный доселе потенциал экстаза. Дотронулся рукой до глаз и поразился тому, что они мокрые. Подождал немного.
Откинулся на спинку кресла и в тот же момент услышал звонок - вошел лакей и принес новую телеграмму. В ней говорилось, что предыдущая телеграмма - ошибка: имущество не потеряно, все пребывает в том же виде, как и было раньше. Богатей долго, озабоченно смотрел на телеграмму. Потом встал, в задумчивости направился к письменному столу, достал чистый лист бумаги и написал дарственную на имя Главного Статистического Управления Воздухтреста*, передав Тресту (для увеличения основного капитала) все свое состояние.
Сел обратно в кресло, снова погрузился в мысли об ужасающей нищете и, вот, в первый раз в жизни разрыдался.
* Главное Статистическое Управление Воздухтреста - несуществующая (в контексте рассказа) организация.
Ссылка на оригинал: http://franktyrell.blogspot.hu/2011/03/karinthy-frigyes-gazdag-ember-sir.html
Хейа ла, хеййа, хеййаа лаа,
Нет земли корням омелы,
нет земли..
Все кусточки соки пьют
из земли,
Только я корнями пью
из Тебя.
Нет земли корням омелы,
нет земли.
Хейа ла, хеййа, хеййаа лаа..
Ветер стоном овеет
ветви мне,
Солнце болью согреет
сердце мне,
Дождь слезами омоет
разум мой,
Только нет земли омеле,
нет земли..
Все кусточки соки пьют
из земли,
Только я корнями пью
из Тебя..
Хейа ла, хеййа, хеййаа лаа..
Нет земли корням омелы,
нет земли..
Хейа ла, хеййа, хеййаа лаа..
Закат стекал рубиновыми струйками в море -
Зарубцеваться не сможет распоротый вечер.
Ты вторгся из вечности перемешать свет и тьму,
И по-эшерски мир уже будет с утра изувечен.
В безбрежном огне дивясь отражению своему..
Ты принес с собой девять траурных факелов -
Невесомые, нежные полосы льна из Сенема,
Намотанные на окровавленные осиновые колы.
Все разложил перед Нею и уставился немо
На предночную тень от равнодушной скалы.
посвящается моей бабушке (фото сделано перед войной)
на желтых обоях тень от вчерашнего дня,
в комнате темной запах гнойных бинтов.
не зажигайте люди сегодня в домах огня -
Смерть встает на крыло с мерзлых грунтов.
стук метронома болью взрывает мозг.
что-то сестричка сегодня.. нет, не идет.
крики сыночка лупцуют сильнее розг.
нет для него молока... нет, нет, не идет.
сколько на небо звездочек вывел мороз,
сияют на темной, низкой крышке двора...
встанет, урча, Медведица во весь рост
и заберет мое яблочко к звездам.. пора.
Ты, кто войны и мор породило,
Суеверные, давние века гоня,
Встань, о священное рдяное Солнце,
С высоты осияй меня.
Вижу одну черноту и скорбь,
Насколько хватает глаз:
Ночная, пьяная, злая судьба
Гонит, преследует нас.
Надолго, надолго ль пристало
Старое проклятие к нашей судьбе?
Ленивое, неспешное рдяное Солнце,
Я взываю к Тебе.
Натянув до предела и сдержав тетиву,
Не хочу сгореть в гневной инерции,
Лишенным надежды, в темной скорби,
С тьмою в сердце.
Встань, о священное рдяное Солнце,
Я есть, я жив лишь ненавидя, губя.
Ты огромней, убийственней станешь,
Если вгляжусь в Тебя.
А, если б Ты вгляделось
в меня,
И, как уготовлено, жаром спалило
Все мерзкие сорняки. Я бы покойно
Сошел в могилу.
Harcot és dögvészt aki hoztál
Babonás, régi századokra,
Kelj föl, óh, kelj föl, szent, vörös Nap
Reám ragyogva.
Csupa gyászt és feketét látok,
Amint halódva széttekintek:
Éjszakás, gonosz, részeg balsors
Űz, kerget minket.
Sokáig lesz, sokáig tart még
A régi sors, a régi átok?
Késlekedő, tunya, vörös Nap,
Hozzád kiáltok.
Nem akarok dühvel meghalni,
Ajzott és visszatartott ívvel,
Remény nélkül, fekete gyásszal,
Fekete szívvel.
Kelj föl, óh, kelj föl, szent, vörös Nap,
Míg gyűlölök, vagyok és élek:
Hatalmasabb, pusztítóbb lennél,
Hogyha én nézlek.
S ha te rám néznél, lángot küldnél,
Amiként ez meg vagyon írva,
A gazokra. És én nyugodtan
Dőlnék a sírba.
Ссылка на оригинал:
http://vers-versek.hu/ady-endre/a-voros-nap/
Я не нужен. Что же. Тут хоть умри.
Лютню на гвоздь повешу без тени грусти.
Пусть придут со свистульками плугари.
Я и успех? Краснею. Бросьте..
Приходите нудные не по летам юнцы,
Приходите и велеречивые простецы.
Подзабыл я, для чего была жизнь дана.
И велика ли здесь у победы цена?
В ста обличьях себя уже предлагал,
Как старая дева, тьфу... Все, это финал.
Иль, я для орды ловких кельнеров - служка?
Мне глазами голодными лопать харчей благодать?
Геройствовать в потасовке за хлеба осьмушку?
Милости клянчить - рожденному ее давать?
Эх, лучше привыкнуть к вытертому пальто,
С гордостью барской улыбаться в ничто.
Пусть завлекает и пляшет, кривляясь дико.
О, слава — это великая истерика.
Ничтожества, рвитесь вперед ретиво.
С вами? Нет, у меня другие мотивы.
https://www.youtube.com/watch?v=xhp4EsIszIk&ab_channel=Zolt%C3%A1nLatinovits-Topic
Уставилось в ночь окно,
Одинокое, стучащее окно,
Подо мною море скулит.
Слушаю сердце, оно больно:
Какая шальная музыка.
Вдали сверкают вершины гор,
Мглисто-кровавых, снежных гор,
Ночь, и в зеленой пене море.
Белы лишь стены. Уйду я скоро:
Сегодня ночь шальных цветов.
Мимоз медовый аромат,
Благодатных мимоз аромат
Бриз наверх прибивает ко мне.
Благоуханием мир объят:
Какие шальные запахи.
Верно, месяц огонь лакал,
Пламя лакал, огонь лакал,
Старый, облезлый рысак.
Пылают проворные облака:
Весь мир сегодня горит.
Уйду, уйду: это - Смерть.
Знаю, я знаю: это - Смерть.
Одеваюсь и отворяю дверь,
Но она преграждает мне путь.
Эх, шальная, смертельная ночь.
(Монако)
Éjszakra bámul ablakom,
Egyetlen, zörgő ablakom,
Alattam a tenger vonit.
Én a szivemet hallgatom:
Milyen két bolond muzsika.
Távol csillognak a hegyek,
Havas, vér-árnyas, nagy hegyek.
Éj van, a tenger zöld habos,
Szobám fehér. Megyek, megyek:
Ma bolond színek éje van.
Mimózák édes illatát,
Áldott virágok illatát
Veri föl s hozza be a szél.
Ma csupa illat a világ:
Micsoda bolond illatok.
A Hold talán tüzet evett,
Lángot evett, tüzet evett
Ez a vén gethes paripa.
Égnek a nyarga fellegek:
Be tüzes lett ma a világ.
Megyek, megyek: ez a Halál.
Tudom, tudom: ez a Halál.
Fölötözök, ajtót nyitok
S a küszöbön utamba áll.
Óh, be bolond, halálos éj.
(Monaco)
Ссылка на оригинал: http://epa.oszk.hu/00000/00022/00029/00663.htm
Прекрати, кровь, изливаться,
перестань скорей буянить,
на лицо хлестать закончи,
не бросайся же на грудь мне!
Стой на месте ты стеною,
как ограда - не качнися,
как трава в воде - не дрогни,
как осока на болоте,
как скала на поле ровном,
камень в рёве водопада!
Ну, а если пожелаешь
поспешая продвигаться,
пробегай в границах плоти
и скользи в костей пределах!
Там внутри гораздо краше
и прекраснее под кожей —
поспорей по венам мчаться,
шибче по костям струиться,
лучше, чем напрасно сгинуть,
просочиться сквозь песочек.
Молоко, не лейся наземь,
Кровь невинная - на траву,
Украшенье мужа - в поле,
В холмы, золото героев.
У тебя приют, ведь, в сердце,
В легких есть тебе кладовка,
Направляйся попроворней,
Собирайся там быстрее!
Ты не будь водой проточной,
Озером, размывшим берег,
родничком не будь журчащим,
лодкою с дырявым днищем.
Всё не капай ты по капле
И не лей потоком алым!
Прекрати, хоть, и не хочешь!
Замерли же воды Турья,
Туонела истощилась,
Высохли и небо с морем,
В ту годину злых пожаров,
Засухи лихое время.
Если ж ты не подчинишься,
то припомню я другое,
есть еще вернее средство:
выпрошу котёл у Хийси,
чтобы в нём ты прокипела,
проварилась, кровь, скорее,
чтоб ни капли не пролилось,
чтобы не было убытка,
чтобы в землю не впиталась,
чтоб впустую не хлестала.
Но, коль, силы мне не хватит,
если ослабел сын Укко,
чтоб закрыть поток кровавый,
чтоб прижать сильнее жилу:
обращусь тогда я к небу,
ведь, живет отец небесный,
тот, кто мужа помощнее,
тот, кто знающей героя,
как заткнуть кровище горло,
как остановить теченье.
«О, творец, высокий Укко!
Юмала, небесный стражник!
Ты приди ко мне в несчастии,
повернись на зов отчаянья!
Придави рукою сильной
и прижми могучим пальцем,
мой порез запри надежно,
злые затвори ворота!
Укрой рану листом нежным,
укрась розой золотою,
чтобы путь дрянной прервался,
чтоб пролитие унялось,
к бороде кровь не стремилась
и не портила одежду!»
Я живу на такой странной планетке, где матери, когда бывает мало хлеба, младенцев уносят умирать в поле. Где смерть сильнее жизни и воли, где лишь чуткие слышат Черное Небо.
У меня в ногах вот уже третью ночь садится хищная, беспощадная птица. Топорщит перья, не улетает прочь. Разевает клюв — наверное, злится. Крылья опалены Черным Небом..
За Млечного Пути трещиной,
В вышине за девятью мирами
Грозно дышит Черное Небо,
Сильное своим дыханьем.
Не видит оно нашего Солнца,
Не слышит нашего плача.
Воет, хрипит Черное Небо.
Созревает, яреет там буря.
Быстро проскочило еще одно лето. Как всегда, безвозвратно. На единственном кривеньком деревце во дворе-колодце на Пржевальского заалели мелкие озорные листочки. Скоро и они облетят, тогда двор станет серым и унылым.. В Северном полушарии, где повыше, наступит суровое время Мары. Темнеет теперь уж рано, и эта девица с непроницаемыми очами все прилипает к окнам, чтоб взглянуть на происходящее в человеческом мирке, заодно проверяя тонким длинным пальчиком чистоту стекол. Там, где чистота оставляет желать лучшего, она царапает ноготком незаметный крестик. Ооой, держитесь зимой, неряхи!
Каждую божью ночь Марьиванна бродила по коридору. Подходила к дверям жиличек, прикладывала ухо, прислушивалась, как они посапывают во сне. Отчего-то вздыхала... Говорят, что людям неспокойная совесть не дает спать по ночам. Но совесть Марьиванны была пряма, чиста и безукоризненна, как линия жизни на руке мадам Грицацуевой. Что же не дает спать... Хотелось, то ли, поговорить с кем-то, то ли, поправить кому-то одеяло..
Иногда во время своих ночных прогулок она напарывалась на Лехаима, который из хулиганских побуждений вырезал на дверях жиличек неприличные слова перочинным ножиком. Увидев Марьиванну, Лехаим по-детски прятал ножичек за спину и сильно конфузился.
-Лехаим Дзенбаивич, вы опять безобразите? Постыдитесь! Яйца уже седые, а вы все дурью маетесь. Лучше бы стеклотару из-под пиваса снесли в продмаг, да купили жиличкам карамелек...
Лехаим, хитро кося глазками, каялся и обещал стать лучше и духовней. С завтрашнего дня. Быстренько ретировался в свою каморку и там, погремев чем-то с полчасика, затихал. Впрочем, на следующий день он опять выдумывал какую-нибудь пакость.
Так продолжаться не могло, и ответственной съемщицей для Лехаима был введен комендантский час. С десяти вечера до семи утра Марьиванна стала запирать его в темной угловой комнате. Давным-давно там зарубили топором какую-то старушку, и неупокоенный старушкин дух пугал Лехаима. Пленник скребся в дверь и отчаянно завывал, но жилички бодро проходили мимо. От их ослепительных зубок, изрядно укрепленных рыбьим жиром, порой отскакивали металлические шуточки: "Поделом тебе, охальник, седина в бороду, а бес в ребро. Сиди уж теперь!"
Утром Марьиванна приносила связку ключей и выпускала беднягу - тот мигом выпархивал из страшной комнаты и трусцой бежал по коридору, дико озираясь и стуча зубами. Вскоре ночное общение с миром духов так подкосило его собственный дух, что он сник, замолчал и перестал досаждать своими эксцентричными выходками. Всем стало хорошо и покойно.
Утром солнышко озаряло кухню квартиры по улице Пржевальского. Жилички собирались на чаепитие, неся к общему столу сладости и сплетни.
-Ой, девоньки, была я вчера на Гороховой, в бывшей нашей... Ну и страхотень там... Тишина, пыль по углам, а в прихожей стоит двуспальный гроб - управдом-то у столяра заказал для своей финтифлюшки. Она с ним теперь в гробу почивать желает. Похудеел как, одни глазищи! Видела его намедни - пер из магазина метровую коробку с шоколадом. Обедов-то нет у них теперь... С утра до ночи свою вампиршу оральным сексом ублажает! А ей все мало. Соседи уже пару раз милицию вызывали из-за воплей ихних сатанинских..
-Не оральным, а астральным, милочка. А с оральным у нас самих теперь недурно дела пойдут - Грандмайстерша креслице с языком из Парижу выписала для укрепления нижних чакр. И, главное, оно не только чакры укрепляет, а и мышцы ног - на педальном ходу. Сплошная физкультура! Вот только обивка негодная - мы хотели под котяток заказать, а прислали под тигра...
От скуки решили провести ритуал по очищению мира от скверны. На обеденном столе, поверх кокетливой клеенки в сердечках, была разложена карта России. Маммуля озабоченно склонилась над картой, припечатав бюстом Уральские горы.
- Осторожно, девоньки, карту-то вареньем не закапайте. Я крестиками отметила горячие точки. Предлагаю начать с города Н. Маньяки там орудуют и коррупция беспредельная. Да и сам губернатор - маньяк, судя по всему, глаза у него диковатые и волосы такие, как будто на них чорт подул. Что делать будем? Предлагаю накрыть город красными трусами.
- Что ты, дорогуша, надо, чтоб купольно получилось, для аккумуляции очистительной энергетики. А трусы куполом стоять не будут. - предупредила Грандмайстерша, сверкнув агатовым взглядом.
- Ничо, мы их накрахмалим. Греческим крахмалом.
- А, может, дуршлагом накрыть город? - закатила нарисованные лазурью глазки красотка Матильда.
- Что ты, Матильда, побойся бога! Через дырочки в дуршлаге вся энергетика поубегает вместе с маньяками! - Маммуля раздраженно фыркнула и приподняла телеса с уральских хребтов. - Будем накрывать мусорным ведром. Это символизирует притяжение подобного к подобному. Маньяки и губернатор притянутся к днищу, мы их и вынесем на черную лестницу. А город засияет добром и яркими красками.
Все согласились, и Матильду, в наказание за глупую идею, послали выбрасывать мусор, чтоб освободить ведро для ритуала...
За окном начал накрапывать легкий невидимый дождик, и еще несколько маленьких алых листочков сорвало ветром. Впрочем, какая от них польза.. Ни чаю из них не заваришь, ни в вазу не поставишь - уж больно непрочно держатся на своих тонких кривеньких ветках..
А на улице Гороховой, в старой квартире, в уютном двуспальном гробу сидел управдом со своей вампиршей и читал ей вслух увесистый том исследований по оккультной философии. Вампирша с наслаждением лопала шоколад из большой красивой коробки и строго следила за тем, чтоб управдом правильно ставил ударения в сложных оккультных терминах. Они думали об осени, о времени Мары и о смене осей Лунных Узлов, которых не увидишь ни в один телескоп...
Встань, Свободная!
Твой сон не вечен.
Ты всегда выручала,
дочь гневная Тьяцци.
Пусть игры Локи
тебя не тронут.
Пусть губ твоих
не портит улыбка.
Собери в кристалл
всю силу Вселенной!
Пусть от льда удара
храбрецы онемеют.
Пусть родятся бури
В ледниках альпийских.
Пусть белые волки
промчатся по небу.
Пусть от лютой стыни
Сорвутся звезды!
Пригвозди морозом.
Раскромсай метелью.
Истощи ветрами.
Хлестани бураном.
Окружи снегами.
Догони пургою.
Изведи ознобом.
Когда я проснулась, тебя уже не было рядом. Погладила рукой смятую простынь и наткнулась на клочок бумаги - ты уехал за фруктами на рынок, сегодня суббота...
В комнате душно, ночью был шторм, и поэтому дверь терассы закрыта. Эх, как лень вылезать из кровати, но дышать совсем нечем. Толкаю легкое стекло, шлепаю босыми ногами по теплой мокрой плитке. В пепельнице вода, окурки разбросаны ветром. Море, вчера еще такое темное и грозное, виновато шевелится, бормочет и томно вздыхает.
Черт, наступила на осколок стекла - тонкая струйка крови сразу зазмеилась из-под узкой ступни. Почему мне всегда лень убрать и помыть бокалы... Но кто же знал, что ночью будет шторм...
На мокром красноватом песке пляжика лежит мертвый дельфин. Зажимая рот рукой, бегу обратно в дом, оставляя за собой алые пятна на белом полу. По ходу, хватаю резинку со столика и перевязываю волосы. Скорее в ванную. Брррррррр... Обратно в постель...
Запрокидываю голову и смотрю в потолок — он белоснежен как и стены, как пол и мебель. Мы долго выбирали дом, мне хотелось, чтобы он был совсем новым, чтобы в нем пахло краской. Из жизни в жизнь я таскалась по дряхлым, пропитанным ненавистными столетиями зданиям. Воздух там бывал настолько плотно нашпигован старыми историями, что свечи чадили и гасли. Мне хотелось начать с чистого листа, в белом, новом доме, в котором в зеркалах будем отражаться только мы с тобой.
Вот уже три месяца я ношу в себе твою дочь. Она возникла, несмотря на нашу генетическую несовместимость. Имя ее — Софья, у нее будут глаза цвета корицы и огненные кудряшки. Запах краски теперь раздражает, Софья не любит этого запаха.. Она любит тишину и летящие с моря брызги. Софья соединила несовместимое. Я не знаю твоего родного языка, не понимаю слов. Его пиктограммы настолько красивы, что иногда я рисую их тушью у себя на ладони и смотрю, как они вплетаются в мои линии. Тогда мне кажется, что когда-нибудь мы сможем понять друг друга..
Мне страшно, потому что несовместимое соединяется лишь на очень короткое время. На миг, на час, на волшебную купальскую ночь. Три месяца — это очень, очень много. Сегодня мне снился тоннель. Я мчусь к свету, все быстрей, быстрей - нужно спасти Софью, унести ее с собой по Млечному Пути в бесконечность... Поймешь ли ты мой страх?
Ты влетаешь в комнату, вносишь с собой пеструю суету рынка, запах свежей зелени. Бросаешь мне большой, пушистый, красный персик и выходишь на терассу. Возвращаешься, прикрываешь дверь и садишься рядом.
"Не грусти. После шторма на берег выкидывает черт знает что..."
С тобою в сумерках
Неслись мы по озеру,
Чьи чужды объятья,
Смиряют объятья,
Жутки объятья -
По глубокому озеру.
В старых страданий
Одеждах мрачных
Мы плыли по озеру
И ждали ночи.
У старика-корабельщика
Дрожали руки,
На пиках снежных
Завывали ветры,
А озеро гремело,
Звало, вопило,
Гудело, стонало..
Озеро смеялось.
А мы неслись, летели.
(Я тихонько шепнул:
Покончим с болью.
Озеро - святая могила,
Охранит все тайны.
Его руки нежны,
Обнять оно может,
Благословлять, баюкать.
Никто не узнает,
Что нас обнимет.
Бросимся вниз..)
Но ты, взглянув на меня,
Обратилась грустно
В сторону берега.
И мы летим, несемся:
Вперед, вперед -
Чтоб дальше жить,
С тоской и болью,
Ходить, страдать,
Но быть, но быть.
А озеро смеялось
Нам вслед безумно -
Глубокое озеро,
Чьи чужды объятья,
Любовны объятья,
Благословенны руки.
Озеро смеялось.
С тех пор повсюду,
Где б нас не носило
Лишь сумерки сходят,
Мы слышим тот смех.
Alkonyban szálltunk
Együtt a tavon,
Idegen ölű,
Ringató ölű,
Félelmes ölű,
Mélyvizű tavon.
Régi kínoknak
Bús köntösében
Úsztunk a tavon
S az éjre vártunk.
Öreg hajósunk
Karja reszketett,
Havas ormokról
Zúgtak a szelek,
A tó harsogott,
Hívott, kiabált,
Zúgott, jajgatott,
A tó nevetett.
Szálltunk, hajóztunk.
(A kínjainkat
- Súgtam csendesen -
Oldjuk végre fel.
Szent sír ez a tó,
Szerelmes karú,
Titkot őriző.
Ez ölelni tud,
Örökre ölel
És áldva ringat.
Nem tudja senki,
Ha ő átkarol,
Zuhanjunk, gyere.)
Ő néz, néz reám
És búsan tekint
És vágyón tekint
A partok fele.
Szállunk, rohanunk:
Óh, menni, menni,
Óh, élni tovább,
Bús kínok alatt
Járni, szenvedni,
De lenni, lenni.
A tó nevetett
Utánunk vadul,
A mélyvizű tó,
Idegen ölű,
Szerelmes ölű,
Áldott karú tó.
A tó nevetett
S bármerre megyünk
Azóta mindig:
Minden alkonyon
Halljuk nevetni.
Люди говорят, что не стоит возвращаться в те места, где был когда-то счастлив. Мол, наверняка жестоко разочаруешься. Пусть лучше прошлое останется в воспоминаниях красивеньким и неиспорченным, присыпанным то ли нафталинчиком, то ли сахарной пудрой. Можно будет его иногда достать из шкапчика и осторожненько, чтоб не повредить ценную реликвию, от души насладиться. А потом положить обратно, аккуратно расправив складочки и кружавчики.
А что же случится, если вдруг вернешься?
Я вхожу в сопровождении Терезы в похожий на массивное фортификационное сооружение, старинный деревенский дом. Этот дом-крепость когда-то принял нас под свою плоскую крышу-солярий — беприютных, только что переживших очередной крах. К периодическим финансовым штормам мы к тому времени уже привыкли, как кто-то привыкает к сезонной сенной лихорадке. Жизнерадостные, как щенки лабрадора, ничуть не огорчились, сменив элегантный особняк с апельсиновым садом на пятисотлетние обшарпанные лабиринты заброшенных, наполненных рухлядью комнат, с бакелитовыми круглыми выключателями на стенах, покрытых нежным серебристым пушком плесени. По утрам нас будил петух, а на плоскую крышу залетали крикливые жемчужные куры-цесарки. А люди еще говорят, что курица — не птица..
Тереза тяжело опускается на хлипкий дермантиновый стул, вглядывается в мое лицо и, с подозрением в голосе, дивится: «Надо же, а ты даже помолодела!». Я тоже вглядываюсь в лицо Терезы - возникают похожие мысли. Мне казалось издалека, что Тереза за это время должна была превратиться в ветхую старушку. Ан нет, она так же нерушима, как и ее крепостные стены.
Хозяйка задумчиво глядит на облупившийся потолок, вздыхает, и мы приступаем к переговорам. Подобные переговоры, обычно, состоят из двух частей — светской, создающей приятную дружескую атмосферу, и сугубо коммерческой. Тереза, выпучив глаза и картинно ужасаясь, рассказывает мне о том, как все это время она сдавала дом «женщине с Мальты» и ее женатому любовнику, но, незадолго до моего звонка, пара подралась, и любовник пырнул свою пассию ножом в шею.
В унисон с шекспировскими страстями, из полумрака соседней кухни раздается вой и сатанинский хохот — включился старый брюхатый холодильник. Я вздрагиваю и осторожно уточняю:
«Надеюсь, это случилось не в доме?!»
«Нет-нет, конечно не в доме!» - пламенно уверяет меня Тереза.
Переходим к делам земным и обыденным, но вызывающим у гозитанцев истинно глубокие переживания.
«Значит, как договорились по телефону?» - я называю сумму.
Тереза подскакивает на стуле, грозно сдвигает брови и переходит на гневный фальцет. Ее глаза закипают, как смола на верфях Карфагена. Наверное, я пошутила? Или мне по телефону послышалось? Ведь, с тех пор, как мы здесь жили, прошло столько лет.. Цены страшно поднялись - лейбористы довели страну до ручки после того, как националисты все развалили. Тереза горячится, призывая в свидетели Мадонну — жизнь стала очень, очень тяжелой и дорогой.
Я удивляюсь, но уступаю, зная: несмотря на то, что все гозитанцы как минимум зажиточны, с ними можно поссориться навек из-за копеек. А ссориться с Терезой совсем не хочется..
Тереза умиротворенно улыбается и, в порыве благодарности, высоко задирает тренировочную штанину. По всей длине ее ноги — замысловатый свежий шрам.
«У меня боли! Меня только что прооперировали!» - лицо ее принимает скорбное выражение, и глаза наполняются слезами. Тоже прослезившись, соглашаюсь, что вести машину в таком состоянии — это подлинное геройство. Мы нежно расцеловываемся и, наконец-то, я остаюсь одна в доме.
В гостиной на первом этаже имеется вход в настоящую пещеру. А, может, это и тоннель, ведущий аж до самой Сицилии.. Вход в таинственный тоннель замурован фанеркой, а из щели тянет сыроватым холодом.
Напрасно пощелкав бакелитовым выключателем, поднимаюсь по темной широкой лестнице на второй этаж. На полпути останавливаюсь, чтоб собраться с духом для путешествия по лабиринту коридоров в спальню. Представляю, как на верхней ступеньке каменной лестницы сидит сын: в одной его руке зажат пластиковый стаканчик, а в другой — большая алюминиевая ложка.. Загорелая мордашка перепачкана розовым фруктовым йогуртом. Глаза, ярко-зеленые, искрящиеся как золотой песок, весело смотрят прямо на меня из темноты. Видение ободряет, и я, прошмыгнув по коридорам и юркнув белкой в гигантскую спальню, забираюсь на монументальную викторианскую кровать и, положив на тумбочку кусочек белого шоколада — угощение для духов, прячусь под одеяло, стараясь не отражаться в мутном овальном зеркале напротив.
На рассвете просыпаюсь от крика петуха. В крошечное окошко рвется, чуть ни визжа, радостное утреннее солнце, пахнет морем..
Горький дым костра улетает к звездам,
Увлекая ввысь стайки искр и мыслей..
Всхлипы тихие навьи над лесом повисли,
Самый длинный день до минутки роздан.
Черная папороть уж выстрелила бутоном.
Заплутав в межмирье, не найдешь опоры,
Волшебство свои здесь распыляет споры,
Отвечает ночка любострастным стоном.
Несовместимое вот-вот единством станет -
Распустит Купала сестрицы рыжие косы,
Наполнятся живой и водные глуби, и росы,
И с босою мавкой мы махнемся местами.
В темную небыль отойду от земного костра,
Там воздух дурманит и ранят колкие травы.
Перекрестка миров обогну я лихие заставы,
В садах навьих найду Огнецвет до утра.
Свет фар выхватывает из тьмы куски реальности, в которой кипит жизнь. Лес за бортом вздыхает, шелестит, и его любопытные шустрые обитатели подбираются совсем близко к шоссе.
"Осторожно, Васька, смотри - знак. Здесь олень может выпрыгнуть. Сбавь скорость!"
Васька молчит и напряженно смотрит вперед.
"Вась, я голодная!"
Никакой реакции. Достает последнюю сигарету из пачки: "Закуришь?" Я качаю головой. Хочется поговорить...
"Вась, у меня есть близкий друг, мы с ним уже ездили как-то по этой дороге. На Сицилии нарвали апельсинов, но оказалось, что они несъедобные. У них была толстая кожура, а внутри - горькие. Жалко было выкинуть в мусорку, такие красивые... Мы привезли их в Тироль и бросали в заснеженную речку."
Васька улыбнулась, и стало легче на душе. Скоро мы приедем, не хочется, чтоб она грустила.
В кармане у меня половинка камня – черного, с блестящими вкраплениями какого-то металла. Кажется странным, что твердый, тяжелый камушек не распилен, а разломан, как что-то легкое и хрупкое. Место разлома старое, возможно, что его поделили сотни или, даже, тысячи лет назад. Что же с ним делать? Тот, у кого другая половинка, давно умер...
Впереди висит полоса густого тумана. Туман - это странная субстанция, войдя в него, никогда уже не выйдешь тем, кем был раньше. Интересно, знает ли об этом Васька..
Я отворачиваюсь и смотрю, как несутся темные кусты на обочине, а над ними медленно плывет Луна. Сегодня полнолуние, напитываюсь холодным дыханием моей планеты, кажется, что кожа становится прозрачной, пропускает свет – видно, как под ней переплетаются замысловатые ультрамариновые узоры.
Васька весело насвистывает и рулит, иногда наклоняясь и выдавая мне из корзины то яблоко, то завернутый в салфетку тоненький бутербродик с завитушками зелени. Она подвижна даже за рулем, ее планета не Луна, а быстроногий Меркурий. Лед сломан, и Васька болтает, перескакивая с темы на тему, собирает скомканные салфетки от моих бутербродов и часто поглядывает в зеркальце на свои ямочки на щеках. Зеркальце установлено таким образом, что ямочки видны безукоризненно.
"Васька, как ты думаешь, почему под Луной не загорают, как под Солнцем? Ведь, это намного полезней! Во-первых, не сгоришь, а, во-вторых, загар получается очень красивый - цвета лунного камня".
Васька резко тормозит: "А это - мысль! Делаем перекур на загорание!"
Хм.. Правду говорят, что загорая под лунным светом, люди сходят с ума...
Ночью я проснулась. Душа затрепыхалась, заныла, рухнула в низ живота, поерзала, и оттуда через дрожащие ноги скатилась в пятки. Рядом с машиной кто-то ходил. Я принюхалась - не человек. Стекла запотели, много вина было выпито за вечер. Очищаю стекло от влаги и прилипаю к нему лбом - никого не видно. Но меня-то видят, это я чувствую... Какого черта нужно было ночевать в горах, кто здесь только по ночам не шляется...
"Проснись, подруга! Валим отсюда!" Никакого ответа. Трясу за плечо, Васька только сонно мычит. Надо бы перетащить ее на мое место, но для этого необходимо выйти из машины. А страшно, ой как страшно. Открываю дверцу, ступаю на мокрую от ночной росы траву. Какой чистый воздух ночью в горах... Весь мир спит, и лишь на небе, усыпанном звездной крупой, гуляют Медведицы.
Страх потихоньку проходит, мать-природа не даст, ведь, своих детей в обиду. И чего боялась, глупая.. Присаживаюсь на большой мохнатый камень, подпертый маленьким камушком. Достаю помятую пачку с той последней васькиной сигаретой. Закуриваю с удовольствием, сую в карман пустую пачку.
"Эй, дай затягу", - слышу звонкий голосок откуда-то сбоку. Оборачиваюсь и вижу молодую девушку, почти ребенка. Ее лицо бледное, цвета лунного камня, а глаза светлые, чуть ни белые.
"Держи".
Белоглазая незнакомка садится рядом, затягивается и возвращает мне сигарету. Фильтр мокрый, и у него странный вкус. Сладковатый какой-то, неприятный.
"А почему ты ходишь здесь одна ночью? Сигаретки стреляешь?"
"Да не, просто гуляю, мне по ночам не спится. Я и не курю, вообще-то.."
"А чего от меня хочешь?" - чувствую, что душа опять норовит сорваться с треском вниз.
«Нравишься ты мне.. Ты что-нибудь знаешь о детях Видфинна, тех, кого Мани забрал к себе на обучение? Что у тебя в кармане, кроме пустой пачки из-под сигарет? Ну-ка, покажи!»
Странно, но я не прихожу в возмущение от приказного тона и, не раздумывая, протягиваю свой обломок черного камня девушке. Она тут же сгребает его ледяной пятерней с моей ладони, поднимается и идет в сторону леса. Я тоже встаю, и, как будто примагниченная к ее тени, направляюсь за ней в темноту - туда, где так чудно цветет ночная фиалка.
Вот, плывут с заката лодки -
сотня лодок, триста быстрых.
В лодках юноши на веслах,
молодцы там правят ловко,
парни с сильными руками,
ясноглазые мальчишки
в синих шелковых рубашках,
камни черные в котомках.
Нерожденные мужчины
жен лукавых не познали,
терпких вин еще не пили.
Крутят красную веревку,
сотни рук веревку крутят,
тысячи канат свивают,
чтоб стянуть веревкой небо,
волны моря опоясать.
Много лодок море режет,
еще больше - гладь кромсает.
Но одна идет особо,
весла моря не тревожат,
сам плывет челнок по водам.
Слово привело в движенье,
лишь одно простое слово.
Это слово белка носит,
в коготках оно застряло.
У куницы в круглых глазках
можно мощь его заметить.
У коварной, злой куницы,
той, что белки так боятся.
Это слово паутине придает
литую цепкость, крепость
дружеских объятий.
И лишайникам на скалах
слово то дает живучесть,
вечны их следы на камнях.
Марьиванна рассекала по Пржевальского, размахивая в такт ходьбы руками. В одной ее руке был подарочный сверток с целомудренными обережными панталонами.
Хоромы на Гороховой представлялись Марьиванне мрачным склепом после того, как были сняты и увезены на Пржевальского последние уютненькие занавесочки с рюшами, да котятки Фунтик и Милафка. Вампирша живности не держала, если не считать больших человекообразных пауков, томящихся в одном из многочисленных бочонков из-под пиваса, оставшихся в квартире от Марьиванны и ее верного Лехаима.
Гостья открыла дверь своим ключом и вошла в полутемную прихожую. Ей тут же пришлось чертыхнуться и истово перекреститься, больно ударившись об угол большого двуспального гроба, стоявшего посередине. В гробу гулко отозвалось эхо, из чего Марьиванна сделала вывод, что он пуст, и осмелела.
Бодренько проскакав по длинному коммунальному коридору, посетительница попала на кухню, замусоренную коробками из-под шоколада и цветочными вазами с плавающими в них хабариками. На подоконнике, положив голову на колени, сидела вампирша и рисовала какие-то странные знаки на пыльном стекле. Обломанные ногти, царапающие стекло, издавали звук, от которого у Марьиванны передернулись лопатки.
«Привет, - сказала вампирша, - садись, наливай себе чайку, я сейчас закончу»
Повизжав по стеклу еще минут пять, она спрыгнула с подоконника и присела рядышком за стол. Обе молчали и смотрели в чашки.
Тогда Марьиванна, со свойственной ей галантностью и воспитанностью, разрядила неловкую тишину предложением полюбоваться на принесенные панталоны и выразила надежду на то, что они придутся впору и к лицу, хоть, были куплены совсем и не для вампирши, а для одной милой бабушки.
Вампирша разрумянилась от удовольствия и тоже вынула подарочек для Марьиванны. В нем оказались стринги цвета свежевыпотрошенной печени, с вышитым гладью Шлемом Ужаса - на месте, название которого начинается с сакрального слога. Марьиванна, взглянув на Шлем Ужаса, благочестиво испугалась и инстинктивно прикрыла ладошкой то самое место.
Оправившись от испуга, вежливо поблагодарила, лишь выразив опасение, что стринги будут маловаты. Но вампирша уверила ее, что они тянутся и, если натрут, то лишь чуть-чуть сзади, на самом незаметном участке марьиваньиных дамских прелестей.
Марьиванна озабоченно покрутила по сторонам головой на тонкой шейке и спросила полушепотом:
-А управдом-то где?
Вампирша печально вздохнула и многозначительно закатила темно-синие глаза.
-Помер, нешто? - Марьиванна потянулась было перекреститься, но рука ее застыла в воздухе на полпути ко лбу. На поверхности сияющего самовара промелькнула тень.
-Линька у него, нездоровится... Уши болят — то отвалятся, то снова отрастают... Уж и не знаю, что делать, гроб девять раз чистила исландскими гальдраставами — не помогает.. Видать, неизлечимо... Так что, заколотила гроб гвоздями тринадцатидюймовыми от греха подальше, теперь сплю на подоконнике..
Марьиванна с участием поцокала языком и покачала головой. Она думала о том, что уже сгущаются сумерки, на Гороховой становится все более и более неуютно, и возвращение по дождю к месту своего линчевания оттянуть, увы, нельзя..
Дверь за Марьиванной захлопнулась. Вампирша постояла, глядя на массивные дореволюционные щеколды, потопталась около заколоченного гроба и побрела по длинному темному коридору на кухню. В памяти всплыла картинка — маленькая девочка в оранжевом фланелевом халатике в уточку и с тоненькими белобрысыми косичками идет по такому же длинному темному коридору, держа в руках свечку. Дойдя до конца, у входа в такую же большую пустую кухню останавливается, поправляет ногой камень, прикрывающий прогрызанную крысами дыру, поворачивается и идет обратно.
Но вампирша обратно не пошла. Да и свечей у нее уже не было — все сожгли с управдомом в романтишные вечера. Свет от тусклой лампы во дворе проникал на кухню, падал на пол большими квадратами. Обойдя квадрат слева, она забралась на подоконник и закутала худые коленки в длинную пеструю юбку.
В квартире напротив бородатый дядька-ловелас показывал очередной любовнице свои владения — водил по комнатам, выпячивая грудь и страстно жестикулируя. Наконец, свет там погас, и уже ничто не мешало вампирше думать и разглядывать свое отражение в пыльном стекле. Мысли бродили по чудесным ассиметричным лабиринтам, не имеющим центра. Послюнявив указательный палец, она стала водить им по стеклу, повторяя изгибы своих мыслеблудий. Глаза уже трудно было держать открытыми - последнюю дорожку вампирша нарисовала, не глядя, и уронила руку на острое колено.
Сквозь пушистые хлопья сна на нее глядело лицо — оно было не человеческим, но и не зооморфным, скорее, просто аморфным, можно сказать, что оно было безлико. Обладатель этого безликого лица что-то пламенно вещал и сверкал глазами, в чем-то хотел убедить... или предостеречь... Вампирша его уже не слышала.
На рассвете управдом зашел на кухню, чтоб по привычке сварить подруге кофе. Рутинно сполоснул кофейничек, напевая, слазил в карман френча за спичками, вынул одну и гусарски зажег ее об каблук. Кофе булькал, по закону диффузии наполняя кухню утренним запахом. Управдом сладко потянулся, поправил прикрывающий уши шарф «аля Ван Гог» на великолепной славянской шевелюре и нырнул в холодильник за сливками. Поежился...
-Что за сквозняк, надо бы уже шпингалеты поменять на этих чертовых окнах...
Из большого ковша белым золотом небо
От жары разомлевшие скалы полило -
Всю палитру ленивого дня обнулило,
В хвосте чайки зажгло свет Денеба*.
Море бледнеет в предчувствии ночи -
Вечной любовной игры с лунным светом,
В это время не хочется верить приметам,
Тем, что горе упрямо пророчат.
Не хочется думать, что жизнь - конечна,
И никто здесь не будет вновь ждать меня,
Давно спилено дерево - горькая яблоня.
Ну, а вина.. И на моих плечах, конечно.
А нежное море предчувствует наслаждение,
Качаются в такт волнам сиреневые медузы..
И я ощущаю вдруг нервущиеся наузы,
Завязанные задолго до моего рождения.
Понимаю, что когда окажусь под откосом,
И необратимо начнет холодеть рука,
С лапландскими клеймами на серых боках,
Резвая важенка в мою ладонь уткнется носом.
Помчит быстроногая на Северо-Запад меня,
Северо-Запад другого, родного мира,
Соткан он из материи тоньше эфира..
Там цветет мое дерево - горькая яблоня.
* Денеб - яркая неподвижная звезда в хвосте Лебедя. Считается, что она обостряет проницательность, вИдение, покровительствует путешественникам, художникам и прочей творческой братии.
В Париж вчера проскользнула Осень -
По Сен-Мишелю гостьей бесшумной,
В жару, под недвижными кронами,
И вдруг повстречалась со мной.
Я брел, как раз, в направлении Сены,
И горели в душе хворостинки песен:
Дымные, странные и пурпурные -
О том, что умру, были все.
Догнала меня Осень, что-то шепнула,
Сонный бульвар вздрогнул всем телом,
И ветер промчался по Сен-Мишелю,
Листва развеселая зашелестела.
Минутка одна - не спугнуто Лето,
Из Парижа смешливую Осень умчало.
Что она промелькнула, почуял лишь я,
Да кроны чуть-чуть закачало.
Ballagtam éppen a Szajna felé
S égtek lelkemben kis rőzse-dalok:
Füstösek, furcsák, búsak, bíborak,
Arról, hogy meghalok.
Elért az Ősz és súgott valamit,
Szent Mihály útja beleremegett,
Züm, züm: röpködtek végig az uton
Tréfás falevelek.
Egy perc: a Nyár meg sem hőkölt belé
S Párisból az Ősz kacagva szaladt.
Itt járt s hogy itt járt, én tudom csupán
Nyögő lombok alatt.
По лесу, залитому светом Луны,
Брожу, насвистывая, зубами стучу.
Вслед за мной - десятисаженный
Добрый Князь Тишины,
И худо будет, если оборочусь.
Ой, худо будет, коль я замолкну,
Или чуть засмотрюсь вверх на Луну:
Вскрик и хруст.
Добрый Князь Тишины
Вмиг сокрушит, вперед шагнув.
Люди, люди, закрывайте окна,
с ветром может к вам влететь проклятье!
Ветер темные слова по миру носит,
что гадюка прошипела злобно,
те, что пташка Хийси прожужжала,
над сгоревшею кружа деревней,
когда в гари крылья полоскала.
Их в лесу Сюэятар шептала,
шлепая отвислыми губами,
ядовитую слюну на яркий мох роняя.
И во сне кричит мальчишка дерзкий,
черный камень в кулачке сжимая.
Вот смывает ветерок их с губ сиротки,
подхватив, несет по белу свету -
в ближние края и в те, что дальше.
На просторах Калевы — затишье,
Не видать девиц в чулочках синих,
курочек в звенящих украшеньях,
с ленточками красными на косах.
Стали здесь слабей зимой морозы,
гнус болотный и тоска клубится..
Тапио нахмурился сердито
и ушел из тех лесов на север,
в ледяных озерах моет руки,
в чистых он зачерпывает воду
по утрам, а также вечерами.
Едут в Калеву опять чужие люди,
крови жаждут, много-много крови,
чтоб покрылись ей поляны Осмо,
вместо сладкой алой земляники.
А в лесах собаки роют ямы,
роют там дрянные ямы-гнезда,
и плодят щенят в них голопузых.
Только те щенята сразу дохнут,
смрадом пропитав весь лес священный,
волшебство разрушив трупным духом,
опоганив дедовские сейды...
Весь день пойка бежал по лесу. Споткнулся о корягу, и острая боль полоснула мозг. Рухнул на землю, привалился к влажному пню, покрытому косматым мхом. Лодыжка опухала и темнела прямо на глазах, бежать дальше не было сил, и мальчишка горько заплакал. В глазах рябило, его стало мутить.
Очнулся уже к вечеру, солнце садилось, и в лесу становилось сыро и холодно. Выспался он плохо, злые дети Хийси царапали его под коленками своими ядовитыми когтями. Он погрузил распухшую ступню в яму, наполненную торфяной водой - полегчало. Мысли прояснялись, в животе заурчало от голода. Пойка поднял рубаху и посмотрел на свой тощий живот - в пупок, свернувшись калачиком, забился мертвый розовый лягушонок. Стало страшно, и мальчишка завыл, как волчонок, повернув худенькую курносую мордашку к темнеющему небу. Лес здесь был чужой - вместо бурых шершавых стволов сосен он видел лишь склизкие коряги, торчащие из торфяного болота.
Вдруг он вспомнил, что когда выбегал из горящей деревни, полусумасшедшая старуха Хурья сунула ему окровавленный холщовый мешок. Мешок был здесь, не потерялся, и пойка развязал твердые от засохшей крови тесемки. В мешке лежала горбушка ржаного хлеба, вся пропитанная черным. Отломив кусочек и положив хлеб в рот, он жалостливо забормотал: "Укко, помоги сиротке, не дай в обиду злым детям Хийси. Нет у меня ни отца, ни матери, никому я не нужен на всем белом свете.. Защити бедного ребенка!" Ему стало так жалко себя, что он снова заплакал, размазывая по худым щекам сопли грязным кулачком. Плакал долго, до икоты - звал, просил, умолял.
Разлепив белесые ресницы, он увидел, что к нему приближается старик.
"Вяйне!"
"А то, кто же! Не плачь, пойка! Ты же видишь, я здесь. Я знал твоего деда, пойка, он держал в своих крепких руках мое кантеле."
"Вяйне, прости сиротку, я - лишь бедный ребенок, я не виноват, я не смог защитить тебя!"
"Я знаю, пойка, что ты не виноват. Я знаю, что ты защитил бы меня, если тебе дали бы вырасти. Не плачь. Я вернусь к вам. А тебе надо идти, даже если ты воешь от боли. Впереди девять дорог. Третья - самая тяжелая. Твои зубы раскрошат, и ты не сможешь стоять на перебитых ногах. Тебе понадобится много мужества, чтобы пройти эту дорогу до конца. А когда ты ее пройдешь, твои обугленные кости бросят собакам. И тогда случится самое страшное, пойка. Ты потеряешь память."
Старик стал гладить льняные волосы мальчишки, запел чудным тихим голосом, и боль отступила.
"Запомни, пойка, девять дорог. Посмотри в мешок, может, ты найдешь там что-то еще, кроме краюхи хлеба. Посмотри, что положила туда старая мудрая Хурья".
Мальчишка полез в мешок и нащупал там что-то округлое, холодное. Вытащив холодный предмет, он увидел, что это яйцо из какого-то черного блестящего камня - повертел и положил его за пазуху. Поднял глаза, подивился тому, что старик исчез. Ночь сгущалась, из-за рваных туч выглянул яркий крутой месяц.
Похвала, бранных слов огул
Достичь не способны никак
Ушей, в которых лишь гул.
С версту каждый мой шаг:
Я ухожу.
Позади: все удаленнее Жизнь,
Впереди: одна Неизвестность,
Нет уже ненависти к вражинам,
И к любимым пропала нежность:
Я ухожу.
Что оставляю - теперь не внять,
Все дальше несет меня время.
Льется дождем, провожая меня,
Лавров черно-зеленое бремя:
Я ухожу.
Egy-egy szitok, szép szó, üvöltés
Jön messziről még-még utánam,
Zúgó fülemig alig ér el,
Mértföldeket lép-lép a lábam:
Én kifelé megyek.
Hátul: egyre messzebb az Élet,
Elöl: jön-jön az Ismeretlen,
Nem gyűlölöm, kiket gyűlöltem,
Nem szeretem, kiket szerettem:
Én kifelé megyek.
Mit hagyok itt, nem is tudom már,
Messzebb-messzebb visz minden óra,
Fekete-zöld babérfák terhe
Esőzik a bús távozóra:
Én kifelé megyek.
Когда старые звезды бьются в агонии,
Распаляя свои галактики до исступления,
Мы с тобой рассуждаем о космогонии,
Подкладывая в печь березовые поленья.
Мы обитаем в той же ярой вселенной,
Но в спокойном, надежном рукаве Ориона,
Где по осени распускаются цикламены,
А ночное июльское небо черней мориона.
Мы любим цикламены и теплые поля ржи,
Ни с кем не воюем, дурачимся, не сеем хлеба.
Забываем о том, что привязь не выдержит,
Вырвется Жадный, расколется хрупкое небо...
Здесь июльским деньком постель холодна,
А свет полнолуний слабей новолуний тьмы.
Лежит под твоею подушкой злой Шип сна,
Держит тебя вдали от мирской кутерьмы.
Снится уж сотню лет - все вновь и вновь:
Лестницы узкой спираль, открытая дверь.
Вот, пряхи печальный взгляд, укол и кровь.
Только ты этим грезам, красава, не верь.
Если бы добрая пряха тебе завязала науз,
Явился сюда б с поцелуями принц удалой,
И тот вековой обережный невидимый груз
Вмиг бы сгорел и рассыпался легкой золой.
Здесь снегопад в январе не коснется окна, а
Свет закатный слабей предрассветной тьмы.
Лежит под твоею подушкой злой Шип сна,
Держит тебя вдали от мирской кутерьмы.
Ой, он тебя запачкает. Запачкает.
Самой снежной ночью, звездной.
Ты зря искушаешь его белизной...
К чистой девственной тени в белом
Станет взывать в исступлении
И выдерет из души своей плена.
Хоть колышешься робко, зябко,
Забрызгает чернильной новью,
Желчью, гноем, слезами, кровью.
Хоть дрожишь, хоть дрожишь,
Замарает укорами, хулою лживой,
Отхлещет злою жгучей крапивой.
Пока трепещешь в любви и скорби,
На зыбкую тень выльет смеха щелочь,
И, сгорбясь, шепнет: Ты уволена. Прочь.
Színem elé parancsolom majd
Fehér köntösös szűzi árnyad,
Saját lelkemből fölcibállak.
Hiába libeg félve, fázva:
Telefröccsentem tintalével,
Vérrel, gennyel, könnyel, epével.
Hiába reszket, hiába reszket:
Befoltozom gyanuval, váddal,
Bepaskolom mérges csalánnal.
S míg libeg búsan, szerelemben,
Én kikacagom kósza árnyad,
Felé fúvok: menj, elbocsátlak.
Сон сразит нас на скалах Бретани...
Затихнем с тобой, обелённые смертью,
В морем подточенной, зимней пустыне.
Появятся крепкие бретонские парни,
С убранными косами строгие девы,
И песнь взовьется к пределам горним.
Туман и шум волн, стремящихся в битву.
В ковчег багряный, прибывший из стужи,
Нас с трепетом вносят, творя молитву.
Шторм взъярится. Прощание с твердью.
Ковчег багряный отброшен в море, и
Мчимся вперёд, обелённые смертью.
Jönnek erős, breton legények
S fejkötős, komoly, szűz leányok
S fölzeng egy bús, istenes ének.
Köd és zsolozsma. Zúg a tenger,
Vörös bárkára visznek minket
Könnyel, virággal, félelemmel.
S téli orkán vad szele dobban,
Vörös bárkánk tengerre vágtat
S futunk fehéren és halottan.
Душа ветха, замшела, суеверна,
Заброшенная гордая крепость.
(Два глаза, правда, огромны?
Да нет в них света, нет света.)
Гулки опустелые залы, и
Пялятся со стен тоскливых
Два темных окна в долину.
(Правда, что глаза усталы?)
Вечно духов хожение,
В сумраке шепчут тени,
Туман и тлена запах,
Проклятых скулит вече.
(Огромные вспыхивают глаза
Лишь изредка, в час Волка.)
Белая женщина бродит в залах
И смеется в окнах.
Konganak az elhagyott termek,
A bús falakról rámered
Két nagy, sötét ablak a völgyre.
(Ugye, milyen fáradt szemek?)
Örökös itt a lélekjárás,
A kripta-illat és a köd,
Árnyak suhognak a sötétben
S elátkozott had nyöszörög.
(Csak néha, titkos éji órán
Gyúlnak ki e bús, nagy szemek.)
A fehér asszony jár a várban
S az ablakokon kinevet.
Мой отец певал те песни
за столярною работой,
мать слова перебирала
за своей жужжащей прялкой,
я тогда еще ребенком
на земле юлой вертелся:
постреленок - в молочной пенке,
малютка глупый - в сметане носик.
Сампо на слова не скупилось,
Лоухи ворожбою владела:
Сампо в речах одряхлело,
Лоухи сгинула в проклятьях,
в рифмах пропал Випунен,
Лемминкайнен - в игрищах.
В изобилье есть заклятья,
овладел я тайным словом:
щипал с травы придорожной,
срывал на вересковой поляне,
распутывал с кустов колючих,
соскабливал с прутов вертлявых,
сцеживал с остриев травинок,
находил в земле распутий,
пока бродил юнцом зеленым, все
по лугам плутал парнишкой,
по медвяным травам бегал,
по златым горам слонялся
пастушком за черной Киммо,
вслед за Мурикки пятнистой.
Песни мне мороз взлелеял,
изливал те сказы дождик,
заплетал слова те ветер,
тот, что гребни волн срывает,
щебетали их мне птицы,
листья нежно лепетали.
Их смотал в клубок я плотный,
все слова в одну вязанку
переплел и спрятал в сани,
в круглую сложил корзинку.
Так домой привез клубочек,
на санях его доставил,
и скрывал его доныне,
в медном ларчике в амбаре.
В холоде те жили песни,
долго в темноте стояли.
Принести ль с мороза песни,
сказы с холода забрать ли,
в теплый дом скорей внести ли,
опустить ли на скамейку,
под надежные стропила,
под защиту чудной крыши?
Песенный ларец открыть-ли,
вытряхнуть ли сказов связку,
размотать клубок ли плотный,
распустить ли узел хитрый?
Спою вам красивую песню,
побалую славным мотивом,
с угощеньем добрым, с пивом,
ржаным хлебом и закуской.
Если не нальют мне выпить,
коль не поднесут мне пива,
всухомятку стану петь я,
иль с колодезной водицей -
на радость этому вечеру,
во славу дня великого,
на усладу рассвета нового,
грядущего утра рождения.
Для сравнения ниже размещаю текст перевода Л.П.Бельского. С моей точки зрения, недостаток этого перевода в том, что текст Калевалы значительно сократился.
К тому же, перевод Бельского неоднократно редактировался в конце 40-х годов прошлого века, например, М.Шагиняном и В.Казиным. Редактировался не всегда удачно, к сожалению. Помимо ключевых «магических слов», из текста пропали синонимические ряды и многочисленные повторы, которые убаюкивают рациональное восприятие, позволяют сознанию проникнуть в волшебный мир древних мифов.
Их певал отец мой прежде,
Топорище вырезая;
Мать меня им научила,
За своею прялкой сидя;
На полу тогда ребенком
У колен их я вертелся;
Был я крошкой и питался
Молоком еще, малютка,
Пели мне они о Сампо
И о чарах хитрой Лоухи,
И старело Сампо в песнях,
И от чар погибла Лоухи,
С песней Випунен скончался,
В битве умер Лемминкяйнен.
Слов других храню немало
И познаний, мне известных:
Я нарвал их на тропинке,
Их на вереске сломал я,
Их с кусточков отломил я,
Их набрал себе на ветках,
Их собрал себе я в травах,
Их я поднял на дороге,
Пастухом бродя по тропкам,
И на пастбищах мальчишкой,
Где луга богаты медом,
Где поляны золотые,
Вслед за Мурикки-коровой
И за пестрой идя Киммо.
Насказал мороз мне песен,
И нанес мне песен дождик,
Мне навеял песен ветер,
Принесли морские волны,
Мне слова сложили птицы,
Речи дали мне деревья.
Я в один клубок смотал их,
Их в одну связал я связку,
Положил клубок на санки,
Положил на сани связку
И к избе привез на санках,
На санях привез к овину
И в амбаре под стропила
В медном ларчике их спрятал.
Долго песни на морозе,
Долго скрытые лежали.
Не убрать ли их с мороза?
Песен с холода не взять ли?
Не внести ль ларец в жилище,
На скамью сундук поставить,
Под прекрасные стропила,
Под хорошей этой кровлей;
Не открыть ли ларчик песен,
Сундучок, словами полный,
За конец клубок не взять ли
И моток не распустить ли?
Песню славную спою я,
Зазвучит она приятно,
Если пива поднесут мне
И дадут ржаного хлеба.
Если ж мне не будет пива,
Не предложат молодого,
Стану петь и всухомятку
Иль спою с одной водою,
Чтобы вечер был веселым,
Чтобы день наш был украшен
И чтоб утренним весельем
Завтра день у нас начался.
Лишь о том все помыслы,
думы об этом ладятся:
спеть подступило желание,
в сердечной беседе выплеснуть
нашего рода сокровище,
древние сказы забытые.
Слова эти в горле подтаяли,
речь потечет как реченька,
по спине языка покатится,
по болтливого спинке спустится,
на зубах не увязнет музыка.
Друг хороший, выйди, братец,
появись, товарищ детства!
Запоем с тобою в голос,
сотворим вдвоем мы песню,
раз уж, в кои веки снова
на глаза мы показались
в этой бедной сторонушке,
в хмурых просторах северных.
Вложи свою руку в ладонь мою,
пальцы вплети горячие,
споем мы мотив прекраснейший,
сказание самое лучшее,
послушай нас каждый слышащий,
узнай наши песни сызнова -
в ряду подрастающих отроков,
в той желторотой поросли.
Поделимся словами мудрыми,
передарим сказы дареные -
те, что спрятаны в Вяйне поясе,
в Ильмаринена жаркой кузнице,
на меча Каукомиели лезвии,
Юкахайнена лука радуге.
на пределах поляны Похьелы,
на далеком пространстве Калевы.
Mind csak azon gondolkodom...
Kalevala messze fцldjen.
Венгерский текст не удалось вставить - не подходит по формату.
Все строже глядят архонты,
сумерками день прижат.
Нервные кони дрожат
в предвкушении Дикой Охоты.
Вынашивая призраков тлен,
тучнеют ночи быстро.
С неба падают искры
и попадают в плен.
Дни сбрасывают часы,
как в подземье Иштар - амулеты.
Как далеко до лета,
до купальской росы...
Руку во тьму погружая,
вложу в нее зернышко света.
Очищусь северным ветром
и буду ждать урожая.
Утро лениво, рассвет запоздалый...
Между сном и явью - дыра.
Громоздятся сугробы подталые
На дне колодца двора.
Призрак ночи застрял между стеклами
И тихонько скулит обиженно..
Разговоры становятся блеклыми,
А инсайтов цена занижена.
Сплином мы от похмелья лечимся,
Кальциферолы добываем из сырости.
Между камнем и тучей мечемся
И взрослеем, не успея вырасти..
В алхимии заката не хватило серы,
А ртуть вся вылита в море...
Карамельные скалы тусклы и серы,
Ночь берет их сегодня измором.
Время годится для ворожбы и страсти,
Не рискну фюльгью отпускать, подружку.
Сегодня пастелью дары свои красьте,
В нежной палитре нев'идны ловушки.
С нежной улыбкой любимых послушайте,
А под утро, рассветом терновое,
В море ртути растворите их души,
Да переплавьте во что-то новое.
Мы встретились в баре на центральной площади крохотной смешной столицы островка. Там уже заседали дежурные престарелые персонажи в видавших виды соломенных шляпах и при часах времен Скотта Фицджеральда. Они подняли на нас выцвевшие на южном солнце пьяненькие голубые глазки и приветливо заулыбались.
Мест нет, пристраиваемся у стойки бара. "Кто что пьет?" И старушка Джиджи тащится к холодильнику.
Разговор завязывается быстро, по шаблону, но отчего-то не по себе. Джиджи косит на меня единственным глазом и спрашивает озабоченно: "All right you?" Я уверенно киваю.
Блондинка, затянувшись тоненькой ароматной сигаркой, начинает рассказывать "темную историю" про сидящую у входа почтенную матрону, ковыряющуюся в цветном пакетике и сладострастно причмокивающую при отправлении в рот конфеток. Учительница на пенсии, в юности согрешила с местным священником, и родившегося младенца отправили к родственникам в Америку, от стыда подальше. "Вот уже сорок лет она не видела сына!" - драматично завершается темная история. Блондинка с удовольствием созерцает произведенный эффект.
Мы с тобой переглядываемся, а потом с ужасом наблюдаем, как влажные мясистые губы дородной респектабельной дамы жадно выхватывают из хрустящей бумажки очередное лакомство.
Муж блондинки говорит мало, с сильным, каким-то мяукающим акцентом, и все им сказанное - остроумно и уместно. Он умеет держать дистанцию, но, тем не менее, не кажется холодным и надменным. Но вот она сама...
"Меня зовут Риика", - представилась при встрече. "Я родилась в Осло, но детство провела на хуторе с моими стариками." Какое милое начало... Но почему-то от нее тянет сквозняком. Взгляд сине-свинцовый, тяжелый, кажется, он проникает во все темные закоулки моего существа. Руки нервные, длинные пальцы постоянно крутят какой-то черный предмет.
Риика опрокинула рюмочку с абсентом, не поморщившись, и запила пивом. На бледных щеках проступил румянец, и она с хрипотцой выдавила: "Как я их всех ненавижу... Наверное, придется мне сдохнуть среди этих аборигенов, как Хемингуэю. Недаром я с ним в один день родилась". Она подняла неприязненный взгляд на одноглазую Джиджи и заказала еще один абсент.
"Мамушка," - ее муж снисходительно-ласково на нее посмотрел и накрыл ее нервные пальцы своей большой красивой ладонью, - "Ты уж добей роман, который начала несколько лет назад в Берлине. Те три страницы на меня произвели большое впечатление. А то, что мне придется писать в твоей эпитафии? Так и напишу - не дотянула ты до Хемингуэя". Хитро прищурился и осторожненько вытряхнул из элегантной трубки в пепельницу остатки сгоревшего табака.
Риика опрокинула еще один абсент, и ее пальцы задвигались быстрее. Что же у нее в руке? Я начала чувствовать распространяющиеся в пространстве волны агрессии. Маленький любимый комочек, Софья, протестовала против присутствия в баре. Меня затошнило.
"Скучно мне его дописывать, пропал кураж давно. Напишу что-нибудь другое. Время есть, я же не завтра помру."
"Ааа, ну раз не завтра, то, пожалуйста, отмой свои кисти, а то опять все выбросить придется".
"Ты рисуешь?" - спросила я.
"Нет, я наблюдаю за светящимися шарами. Вы их видите по ночам? Их много, они летают над морем".
Я сжимаю твою руку, хочется бежать подальше от этой странной женщины.
"Знаешь что..., - Риика задумчиво закатила глаза, - "Пойдем завтра поныряем... Ты когда-нибудь погружалась с аквалангом?"
"Нет, - ответила я. - Мне сейчас нельзя.." Ты обнял меня за плечи и рассказал про Софью, про то, что она возникла, несмотря на нашу генетическую несовместимость, и добавил, что ее надо беречь, потому что она - чудо.
"Ну, одно погружение еще никому не повредило. Там, под водой - особенный мир, вашей Софье понравится"
Мы сидим долго, Риика напилась и объявила Джиджи, что та - старая пиратка, и ее давно пора повесить. К ней подошел какой-то местный парень и спросил, нужна ли назавтра лодка. "Конечно! Завтра у Софьи боевое крещение, я покажу ей тоннель".
"Нет-нет!", - протестуешь ты. Риика усмехается и кладет черный предмет в маленькую сумочку. "Конечно-конечно!", - презрительно смотрит на тебя. К моему удивлению, ты отворачиваешься и молчишь. Муж Риики тоже молчит, его глаза, зеленые и прозрачные, в которых еще недавно искрилось добродушное веселье, неожиданно стеклянеют, как у трупа. "А он не так прост, каким хочет казаться," - мельнуло у меня в голове.
Мы подплываем на лодке к месту входа в тоннель. Он виден в прозрачной воде - темно-синяя манящая яма. Риика весело болтает - о том, как утром наловила крабов и хотела их высушить, но потом ей стало крабов жалко и она отпустила их в море, и как они смешно побежали к воде, радуясь свободе. Неожиданно резко спрашивает: "Все понятно с техникой?"
Я киваю, мне тяжело и страшно. Беру дрожащей рукой регулятор и готовлюсь к прыжку.
"Запомни, тоннель уходит вниз на глубину двадцати восьми метров. Поднимаемся очень медленно, я буду на расстоянии вытянутой руки, дальше тебе отходить от меня нельзя", - Риика пронзительно смотрит на меня из-под белобрысых ресниц.
Прыжок, выпускаем воздух из жилетов, погружаемся. Преодолев шок и уравновесив давление, я заглядываю в тоннель. Свет от фонаря ползет по стенам, они все исчерчены параллельными линиями, как будто тоннель кто-то выцарапывал в скале когтями. Мы плывем вперед по синему широкому коридору. Впереди - темнота, в которой притаилось что-то грозное. Мне не хватает кислорода, я судорожно вдыхаю, кажется, тоннелю не будет конца. И тут я понимаю, что это Что-то, притаившееся в искрящейся синеве, хочет забрать у меня Софью. Колени дрожат, меня болтает под тяжестью баллона, я плохо распределила грузы. Сколько же еще до конца... Леденящий ужас неожиданно поднимается со дна желудка: "Мне не вырваться отсюда!" Я пытаюсь схватить рукой Риику, но она уверенно и плавно отходит и показывает на луч света откуда-то сверху.
Мы проплываем под отверстием округлой правильной формы. Похоже на колодец. Выход! Надо спасать Софью, скорее, к свету... Я в отчаянии рвусь вверх, сбив ластой маску с лица Риики. Быстрей-быстрей, на поверхность. Резко впускаю воздух в жилет. Как торпеда я лечу по колодцу. Вижу яркий свет - солнце!
Оказавшись среди теплых зеленых волн, вынимаю изо рта регулятор. Как хорошо, мы с Софьей в безопасности.... Через несколько минут появляется Риика. Ее глаза полны ужаса, она что-то мне кричит, но я не слышу - мириады пузырьков, пролетающих по мозгу, создают нежную звенящую музыку. Я качаюсь на волнах, смотрю прямо на Солнце, и оно уже не слепит мне глаза.
Жарким деньком "последнего лета детства" мы с Ленкой валяемся на небольшом пляжике под Питером. Сосны, серый песочек, прозрачно-янтарная вода. Впереди экзамены в вуз, о которых думать не хочется, потому что жизнь прекрасна именно без подобных дум. На нас эпатажные собственнопошитые одинаковые купальники - треугольники сверху и снизу, плюс - кольца для занавесок. В этих купальниках мы почти богини. В сумке - пепси-кола, бутеры и сигареты. В душе щекотно от предвкушения огромной и счастливой жизни, покрытой приятным таинственным мраком.
Вдруг идиллию нарушает шум и гогот - прямо в наш райский уголок направляется небольшая компания детей с двумя воспитательницами. Дети какие-то странные, но мы не можем сразу определить, в чем эта странность. Ага... они как-то странно одеты, и пара девочек побриты наголо. Детдомовцы, что-ли..
Мы приподнимаемся, привычным девичьим жестом поправляя треугольники сверху. Дети, визжа от поросячьего восторга, раздеваются. Оказывается, что купальные трусы у них одни-единственные для мальчиков, и одни - для девочек. В общем, даже и не купальные, а черные трикотажные, какие носят на физру. Дети веселятся, кидают трусы друг другу и по очереди окунаются в холодную воду залива. Воспитательницы присаживаются на песочке.
Искупавшись и немного успокоившись, ребята замечают нас с Ленкой. Подходят, обступив кружком. Завязывается разговор. Среди детей выделяется одна девочка — она феноменально некрасива и настолько же феноменально самоуверенна. Явный лидер. У нее бритая голова, лицо с резкими чертами и яркие карие глаза. Она садится рядом со мной, близко-близко, смотрит с обожанием и говорит без умолку. У нее необычное имя - Венера. В моей голове проносятся все ассоциации, связанные с этим именем, но ни одна из них не подходит некрасивой девочке.
Я закуриваю. Достаю из сумки бутылку пепси-колы, и мы ее раскатываем с Венерой на двоих. Близость нарастает, как лавина, Венера хочет, чтоб ее полюбили сразу и безоговорочно. Она жаждет любви как-то исступленно, любви как чего-то личного, а не признания одноклассников и не ровной заботы воспитательниц. Наверное, ей тоже хочется иметь прикольную, как моя Ленка, подружку, купальник с кольцами для занавесок и свою пляжную сумку. И, чтоб у нее была мама...
Я старше Венеры всего на шесть лет, у меня много планов и огромная, волнующая, покрытая приятным мраком, будущая жизнь. Я не гожусь ей в мамы...
Воспитательницы созывают детей, пора уходить. Венера поднимается, смотрит на меня с надеждой: «Ты придешь?» И еще раз внимательно, стараясь не ошибиться, повторяет адрес их детдома.
У меня в горле ком, а в мозгу - сирена. Я боюсь ответственности, боюсь того, что придется приходить регулярно.. Я ненавижу регулярность и ответственность. Мне хочется валяться на пляже с Ленкой, болтаться по Невскому и ждать своих собственных чудес...
"Венер, - я отвожу глаза, - ты знаешь... ммм... я в Москву поступать в институт, наверное, поеду... Хочу в общаге пожить, это же круто.. Не приду, Венер..". Мне стыдно, я глубоко затягиваюсь и затаптываю сигарету в песок. Нам с Ленкой тоже пора уходить.
Каждый день старуха Хурья ходила в деревню. Рылась на пепелище, складывала находки в чистый холщовый вышитый мешок. Возвращалась в лес, когда солнечный свет становился тепло-розовым, а тени - длинными.
Закапывала содержимое мешка у большой разлапистой ели, увешанной гроздьями пахучей смолы. Тихонько, грустно напевая, разглаживала худыми морщинистыми руками землю. Ель сочувственно вздыхала и роняла прозрачную янтарную слезу. Теперь она - хранительница, будет нашептывать красивые лесные сказки нашедшим приют у ее корней.
Хурья ковыляла на заброшенный хутор, где она поселилась после того, как сожгли деревню. Дел на хуторе было много, старуха вставала на рассвете и отвоевывала у леса одичавший сад. Для кого? Вряд-ли кто-то воспользуется его плодами. Но Хурья не умела лениться. Пусть все будет ухожено.
Бывшие хозяева оставили утварь на своих местах, и, кроме этого, положили в кухонный шкаф запас свечей, крупы и серой грубой соли. Она старалась не думать о зиме - пока лес и сад давали ей пропитание.
Время спать. Легла на деревянную лавку - негоже ложиться на хозяйскую постель, которая еще помнит тепло их тел. Затушила огарок свечи и стала вглядываться в сгусток тьмы в углу, у печки. Каждую полночь темнота там становится чернее обычной ночной тьмы, и слышится тихое заунывное бормотание. Слов понять невозможно - наречие чужое. Голос иногда грубый, иногда - резко всхлипывающий.. То страстно проклинающий, а то - слабый и переходящий в плач.
Хурье жаль говорящего, она чувствует, как он страдает, но помочь ничем не может - финские заклинания не освобождают душ чужаков. Кряхтя, встает с лавки. Болит сердце, надо походить, может полегчает. Зачерпывает ковшом холодной воды из ведра и ставит ковш в угол. Рисует пальцем на поверхности воды древний знак и быстро отходит. Бормотание переходит в глухой вой, вода в ковше плещется. "Значит, принял", - кивает головой старуха и присаживается на край лавки. Темнота рассеивается, и на сердце становится легче. Сколько же неприкаянных в этом лесу... Что занесло их в наш край хрупких истин и крепких морозов?
Видно, сегодня опять не уснуть. Да и зачем спать, лучше вспоминать до утра. А утром - за работу. Она сохранит сад - аккуратные кустики крыжовника, вишни, старинные яблони. Яблоки, уже отдающие горчинкой, когда-нибудь снова станут сладкими.
Сегодня утром она вдруг почувствовала, что скоро к ней кто-то пожалует. Гость. Вернее, гостья. Хурья набила подушечку ароматными травами и прибрала в сауне. Гостья придет красивая и молодая - пусть попарится с дороги, а потом положит белокурую голову на подушку, полную лесных ароматов. Старуха наберет ей кислых вишень с одичавшего деревца и запечет белых грибов в глиняном горшочке. В первый раз после гибели деревни Хурья заулыбалась.
Она представила, как будет расчесывать девушке тонкие длинные волосы, светящиеся золотом, и приговаривать весело: "kyyhkunen.." Девушка ничего не поймет, но съест все грибы и заснет на ее душистой подушке. Хурья будет петь ей грустные старинные песни, смотреть с нежностью на ее свежее, белое личико и вышивать синие и красные узоры на ее городском платье.
И будут они вместе сидеть на пороге и слушать птиц и шепот леса, когда птицы умолкнут...
Туони разродилась дочка -
Черной пеною чрево брызжет.
Неуспевшим свернуть - погибель,
В трех мирах о них память выжжет.
Слышен шепот над водной синью,
Эта рябь не по нраву Турсо.
Зазвенела листва осины...
Чей-то парусник сбился с курса...
"Ты садись на коня, о Турсо,
Запряги двух смерчей-кобылок
Трех лошадок гони скорее,
Отвези обратно чужое."
Капля яду не сгубит моря,
Лист осины горы не покроет,
А прогулка, с ветрами в сговоре,
Только Турсо веселье утроит.
Ранним сумрачным утром жилец коммунальной квартиры по улице Пржевальского 15, Николай Козырь бесшумной тенью двигался по узкому темному коридору, обшаривая стены и пугливо озираясь. Он боялся встретиться с кем-нибудь из соседей, потому что дело замыслил тайное и корыстное. Свидетели были бы совсем некстати.
Этой ночью ему приснился странный сон, что было удивительно. Сны Николай видел редко, и эти редкие сновидения всегда были нормальными. Ну, например, могло присниться мужское отделение общественной бани на Фонарном переулке - клубы пара, шайки с мыльной водой и голые граждане, с остервенением трущие себя мочалками. Или еще что-то более приятное сердцу - жена Галина откупоривает бутылку портвейна. По субботам Николаю разрешалось выпить.
Но сегодня сон был муторным и тревожным. Причину он видел в том, что намедни пил пиво у магазина с неприятным юношей. Юноша предложил, а от таких предложений Николай никогда не отказывался.. Собутыльник был бледным, светловолосым, с горящими синими глазами. Он быстро напился и нес всякую ерунду - мол, ему сто девяносто лет и он помнит Троцкого в коротких штанишках.
Выпив пиво и степенно поддержав разговор, Николай счел за благо смыться. Но ночью он с трудом уснул, а утром проснулся возбужденным и с головной болью. "Вот, ведь, зараза, альбинос паршивый" - зло бормотал, влезая в застиранные треники.
Вспомнил сон - узкое мрачное подземелье, он киркой пробивает дыру в сером камне и достает ларчик, окованный медью. Открыв затейливый замочек, убеждается, что в ларчике находится именно сокровище. Много жемчужных бус и большущая брошь в виде какого-то насекомого с брильянтовыми крыльями. Проснулся он, мало того, что в холодном поту, но, вдобавок, чей-то вязкий, беззвучный голос нашептал, что сон этот - вещий, в коммуналке спрятан клад царских времен. Скорее всего, в дымоходе.
Тихохонько простукивая стены, Николай размечтался: "Продам клад, сделаю Галке большие силиконовые сиськи". Сглотнул слюну и двинулся дальше по коммунальному подземелью.
Наконец-то тайник был найден. Трясущимися от алчности руками счастливец принялся сдирать обои. Обои сходили разноцветными лоскутами. Подергиваясь лицом от возбуждения и шмыгая угреватым носом, он снял чугунную дверку и просунул дрожащую руку в узкий тоннельчик. Пальцы уткнулись во что-то твердое, угловатое. Зацепив предмет, Николай поволок его на свет божий.
Предмет оказался небольшой коробкой, обклеенной пожелтевшими фотографиями обнаженных красоток времен бурской войны. К разочарованию кладоискателя, коробка была совсем легкой - картонной и, по-видимому, пустой. Он потряс находку - внутри что-то чуть застучало об стенки. Ничего не соображая от потрясения, Николай сорвал крышку и присвистнул - в коробке сидело какое-то необычное насекомое, похожее на таракана, только с длинными черными крылышками. Оно было высохшее, но живое. Отряхнувшись, застрекотало и, взмыв вверх, влетело прямо в ноздрю обалдевшего искателя сокровищ.
Придя домой с ночной смены, Галина застала мужа сидящим в прихожей под вешалкой и гнусаво певшим: "А пока, пока по кааамушкам река бежит"...
"Нажрался, сволочь? - ахнула супруга, стягивая сапог с мощной икры. - "Забыл, скотина, какой сегодня день? Суббота сегодня, по-твоему?" И Галина вмазала Николаю сапогом по блаженной физиономии.
Николай поднял голову, взглянул на жену пустыми бессмысленными глазами и заплакал тихо, как ребенок.