Мужская проза

Мужская проза
(посвящается открывшему 3,14-левина)
У него было место 7«Г», а у меня – 7«В». Рейс Одесса-Париж.
…Он проходит мимо меня, будто мы и не сидели полдня рядом. Противный донельзя. Ногой толкает картонную коробку. В левой руке паспорт, в правой – зачехленный ноутбук. Таможенник спрашивает, кивая на водку:
– Это что?
– Водка это.
– Посчитайте!
Посчитал.
– Нельзя, – удивленно сказал француз. – Нельзя столько.
– Так не для одного же. Одесситы, – зычно закричал, – поднимите руки.
Двадцать рук поднялось на его голос.
– Видите, даже не хватает, – сказал.
…Так и шел по зеленому коридору, толкая ногой свою коробку под понимающие ухмылки таможенников. Оценили.
…Он в машину загружался, когда я споткнулась. И круглая моя коленка обнажилась, и кровь побежала. И петельки капроновые побежали вдоль полной левой в английской «лодочке». Запихнул он свою коробку в салон машины, и бросился ко мне. Клетчатым чистым платком промокнул ссадину.
– 3,14левин, – представился.
И я оказалась на заднем сидении машины рядом с водкой.
– Алкоголик?
– Почти, – ответил. – Писатель.
– Что пишете?
– Мужскую прозу, – оглянулся и застрял взглядом на раненой коленке.
– А зачем же…
– А поспорил, – заторопился он. – Сколько надо, столько и провёз, выиграв, как видите. И, кажется, вдвойне. А вы о чем спрашиваете? О прозе? О водке?
– О тебе!
Опять оглянулся не без интереса.
В общем, ящик водки он доставил по адресу. А меня – нет.
Четвертые сутки я смотрю на Париж из окна его мансарды. А меня разыскивает мой Дульфар. Я сообщила ему о приключении, но в студии, как договаривались, не появилась. Иногда мы с Дульфаром переговариваемся. И всякий раз, звоня ему, я смотрю в расщелину улицы. Парижане кажутся приплюснутыми высотой. Они бегут под зонтами, словно грибница передвигается с места, торопливо шевеля шляпками, разноцветными, как сыроежки.
– Думаю, еще не завтра появлюсь, – сказала сегодня Дульфару.
…пИлевин почти не спит. Задумчиво трет виски. Глядит в монитор, смаргивающий текст. Правая кисть пИлевина легонько подрагивает, шевеля мышкой. Бежит строка: «Куда идешь-то, – крикнула Любочке задорная баба в оранжевой безрукавке, с ломом в руках стоявшая за воротами».
Любочка – это я.
Я сказала пИлевину, что иду, наконец-то, в студию. Уже пятые сутки иду. И вообще… Сидение начало раздражать.
За пять суток я похудела на пять килограмм: было от чего. Но мне уже стало скучно, скучно смотреть медленное шевеление строчек на марше. Скучно смотреть на шевеление грибницы внизу. На идущий дождь. И окно у него давно не мыто…
Тусклым голосом пИилевин, сообщил, что ему пруха пошла. Хорошая проза. И проворчал :
– Не сбивай с ритма и сиди, сколько положено сроком.
Срок он сам определил.
Монитор высветил: «А если провод под током разорвать, что будет?».
Я закрыла пИлевину глаза поцелуем, и сообщила, что читать скучно.
– Меня или вообще?
– Читать так долго. Ты медленно пишешь.
На нас наступали шестые сутки.
В три утра позвонил Дульфар, и автоответчик оповестил (трубку мы не снимали), что какого черта, совесть нужно иметь, а если ты шлендра, то это проявится в натуре, картина отобразит, и ты себя за локоть укусишь, потому что я выставлю ее на вернисаже.
пИлевин прислушался, сбился с ритма, спросил:
– Портрет? В каких тонах?
– В цвете беж.
– И без? – спросил задумчиво.
Задышал потом, совсем как я перед звонком. Тут все и кончилось. Он сразу зашевелил правой кистью, чем раздражил меня окончательно. Остывая, спросила:
– А экономический эффект какой ожидается? Этих твоих шевелений? – и хлопнула его по руке.
– Это обязательно надо? – раздражился пИлевин.
Но тут же опять пальцы его побежали по клавиатуре, а по экрану – строка: «…или расчет экономического эффекта, или акт его отсутствия. Еще нужен акт его использования».
– Как используют акт?
– Как повкуснее, сладкая моя, – рассердился вдруг.
И опять он сидит, уставившись в голубое мерцание, и правая кисть его вздрагивает.
Монотонно, дремотно стучит дождь в мансардное окно. Стекло цветными разводами размывает мерцающую на противоположной стороне уличного провала вывеску кафе «Катманду».
Мы периодически спускаемся туда перекусить, устав дышать часто, как лошади, загнанные прыгающим ритмом строк…
Вновь автоответчик сообщил голосом Дульфара, что неделя на исходе, что пора пИлевину роман закончить, и пора ему, Дульфару, начистить пИлевину ряшку, и что он, Дульфар, ждать притомился. Не у одного пИлевина процесс, и если ты, со своим романистом, сейчас же в «Катманду» не окажешься…То вести из Катманду взбудоражат три города как минимум, потому, сообщил автоответчик, что он, Дульфар, в «Катманду» уже есть, и разбил столик на равнобедренный треугольник, и – вы ведь меня слушаете? – ты, муза в квадрате, спускайтесь для поесть и поговорить, не нарываясь на повторное приглашение. Или я скажу вам, что будет дальше.
И мне уже не было скучно. Я возбужденнее поглаживала пИлевина за ухом, голос Дульфара заводил, и ухо пИлевина твердело под моей рукой. И когда я нежно прикусила его подзатылочную убегающую в ворот свитера складку, пальцы его быстрее забегали по клавишам: «Сколько раз тебе говорить – никогда не надо забегать вперед…».
– Сколько раз тебе говорить – никогда не надо забегать вперед, – считала вслух автоответчику.
И переспросила пИлевина:
– Не ошибся, кому? Дульфару? Любочке?..
Дождь добарабанился до точки. Мы с пИлевиным вошли в «Катманду». Дульфар приглашающе рукой помахал. На столике перед ним стояли фужеры с игристым красным, и нервно дымилась сигарета в пепельнице.
Присели не здороваясь. Три фужера звякнули.
пИлевин Дульфару сказал:
– Finite…
– Finite, – подтверждающе отозвался Дульфар.
Оба заговорили, агрессивно перебивая друг друга, что:
– …доводить необходимо до напряжения невероятного...
– …тугая ткань жизни, пока слово не брызнет бисером…
– …пока краска не подсохнет, не свернется струпом – ждать, ждать, чтобы сковырнуть лишнее, смыть к черту растворителем до чистого света, проявить прозрачность...
– …звук, потому что, в резонанс входя…
– …и тогда на грани деформации…
– …исправление искажения невозможно без горлового напряга… нахлынет горлом и всё, таки да…
Что-то подсказало счастливую мысль, что если я смогу, надо сбежать сейчас и сделать…
Получилось! Запыхавшись, взлетела по узкой лестнице под крышу, утонула взглядом в замершей на точке строке, и пальцы заторопились по клавиатуре: «Вдруг у Любочки возникла счастливая мысль, что-то подсказало ей, что если она сможет встать и выбежать в коридор, все произойдет… Наверное, похожие мысли пришли в голову и остальным».
Кисть моя дрогнула, как шесть суток вздрагивала кисть пИлевина, я дописала последний, завершающий абзац рассказа шестидневной выдержки. Неожиданно потемнело. В темноте я так и записала: «Неожиданно погас свет и, пока она на ощупь искала ручку, на нее сзади навалилось…».
В этот момент затрещал телефон, и голоса Дульфара с пИлевиным, переплетаясь, заорали с автоответчика:
– Горячее подают, спускайся, если ты там.
…В кафе меня не ждали. Три порции горячего покинуто дымились. Официант сказал:
– Приятного аппетита. Молодые люди заплатили.
Я съела все три порции, допила игристое красное из всех бокалов. И наступило хорошо.
…Спустя три года, поджидая Мсье в его кабинете, я дочитывала последний абзац рассказа «Вести из Катманду». Хозяин кабинета запаздывал.
«…А когда дверь, к которой Любочку прижала невидимая сила, все же раскрылась…».
Торопливо вошел Мсье, глянул на книгу с желтой стрелой на обложке, хмыкнув, заметил:
– пИлевин это некошерно!
Зазнобило - как теперь выкрутиться из этой странной истории?
– Это Москва… – начала я мысль...
– Это Лев! – прервал Мсье, и рассказал анекдот про зайца, позвонившего льву и ох...евшего от разобравшей храбрости в эпоху тотального разгула демократии.
Возле дивана – да по всему кабинету, стояли бутылки с разным и крепким, все слегка попробованные, оптимистически полные больше, чем наполовину. И пошла я, оттягиваясь, отогреваться.
…Он сидел за столом, что-то быстро набирая на компьютере, рука его, не вздрагивая, плотно накрывала мышку...
Совсем другая рука, надёжная. Не как у Дульфара, не как у пИлевина.
Мсье спросил не оглядываясь:
– Из пяти бутылок уже попробовала?
– Сосчитал?
– По булькам, – рассмеялся.
– А знаешь, – сказала я, – «Вести из Катманду» в том же виде, в каком возникали на мансарде. Представляешь, ничего не изменено.
– Не примазывайся, – ответил, – к постмодернизму. – Ты типичная модернистка, у тебя не получится мир переделать. Только довообразить реальность! И вообще, положи с прибором на эти ваши «Вести»…
Взял «Желтую стрелу» двумя пальцами, открыл окно – и пальцы разжал.
Так закончилось парижское путешествие в невыдуманный рассказ «Вести из Катманду», появлением моего портрета на вернисаже в галерее «La Maison Rouge» и моим возвращением к Мсье с этим портретом под мышкой. Закрутившийся роман Дульфара с пИлевиным обеспечил портрету успех, все свое негаданное счастье вложил художник в мою улыбку. Написана я была безжалостно счастливой.
Мсье недолго разглядывал портрет.
–Убери с глаз долой, – сказал со странной интонацией.
– Куда?
– Маме подари, свиненок.
Напрасно мсье это сказал. Разобидевшись, я повесила портрет прямо над его письменным столом. Чтобы отвлекать и мешать. И у меня это получилось.
За окном Александер-хаоса, расплескивая лужи, чувствовались машины, зонты, и казалось, что парижская грибница переползла сюда, поближе к набережной, почти под кинотеатр "Ударник". Я встала, подошла к окну, проверила.
Как ударило: так и есть! За окном Париж. Льет дождь, на остановке стоит троллейбус. Напряглась и вспомнила вялую фразу пИлевина: «Троллейбус уже тронулся, и теперь надо прыгать прямо в лужу».
Надо... значит... Если по-мужски.

Ольга Ильницкая, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1083 № 96197 от 23.11.2012

0 | 0 | 1814 | 17.11.2024. 15:36:29

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []