Во всю горизонталь. Субъективные заметки о русской поэзии. Части 5 и 6.

(продолжение)

«О, ЗНАЛ БЫ Я, ЧТО ТАК БЫВАЕТ...»

…Ну вот и Парк культуры. Выйдя из метро уже без Марии, я наткнулась на афишу, которая сразу мне не понравилась. «В обществе мёртвых поэтов» было написано на ней. И лицо Марины Цветаевой. Другие прекрасные, вовсе не мёртвые лица. Нет, против спектакля ничего не скажу – не видела. Не понравился набор слов в названии, и не сам по себе, а в контексте мироощущения человека, живущего в пространстве стихотворчества, уверенного в том, что поэзия не украшение жизни, а строительный её материал. Почему писание стихов является занятием, надо сказать, жутковатым? Потому что поэты – такие же, как и все, люди, то есть в большинстве своём существа ограниченные, дальше своего носа ничего не видящие. Попадая же в поток, они идут за словом, теряют голову, а то вдруг начинают видеть ВСЁ целиком, и происходит столкновение с настоящим Божьим ужасом, от которого можно сойти с ума или умереть. Иногда и хочется умереть – чтобы остаться в этом состоянии вечности. Но этого не происходит. А происходит видимый паралич жизнедеятельности, и как результат – «и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» (как констатировал сам Пушкин). Что такое поэзия – по-моему, сформулировать никто не смог. Но кто-то сказал, что она – сестра родная религии небесной. И как молящийся человек бывает ниже своей молитвы, так и истинный поэт остаётся всегда ниже своей поэзии.
А архиепископ Сан-Францисский (Шаховской) Иоанн, сам литератор, автор тонких, проникновенных поэтических произведений, говорил, что Поэзия есть истончение души, преодолевающее земную ограниченность, что она есть перископ, выдвинутый из этого мира, рентген и радар, лазерный луч, тончайшая и острейшая стрела духа, проходящая через все предметы мира, не убивая их, а оживляя. И что именно поэтому поэзию нельзя делать средством для чего-нибудь. А ведь нередко в истории именно это и происходит: поэзию обращали в трубу и барабан, а поэтов впрягали в политические и социальные производства. Вынужденная быть средством поэзия лишается тишины, а лишённая тишины – погибает. Дерзну показать фразу несколько в ином ракурсе: поэзию нельзя делать никаким другим средством, кроме как средством спасения.
В своё время, услышав стихи владыки Иоанна (не зная, кто автор), я захотела увидеть их в напечатанном виде, и мне дали толстую серую книгу, называемую «Избранное», в которой стихам отведено было всего-то несколько страниц, а всё остальное были проповеди, беседы, богословские статьи. Неожиданно я прочитала всё, после чего с моими мозгами что-то сделалось и они стали принимать знания, которым долгое время сопротивлялись.
Такой вот фокус, объяснение которому я впоследствии нашла у Бродского: «Нас меняет то, что мы любим, иногда до потери собственной индивидуальности». Это да! Теперь-то, с высоты прожитого, ясно видится, что некогда полезное увлечение книжками постепенно обернулось страстью и что она, как всякая страсть, совершила перекос в судьбе, заслонив собой многие стороны жизни, лишив её полноты. Ведь я, как обнаружилось, кроме как читать и писать, делать ничего не умею, не люблю, не хочу и – главное – теперь уже и не делаю. Существование, правда, при этом чудесным образом как-то само собой устраивается. «Да, я кроме русской литературы, никого и ничего не люблю», – бывало, с вызовом отвечала я на все упрёки в бесчувственности, равнодушии к жизни. А Бог – Мудр! Он – не упрекал. Он сделал мне как волхвам – когда привёл Он их к родившемуся Спасителю: верите вы, мол, в звёзды – вот вам Звезда. И обратно волхвы уже пошли иным путём.
Правда, этому счастливому случаю божественного везения предшествовала история по содержанию не очень светлая, слава Богу, недлинная – уместившаяся в два с половиной года.
В день похорон Юрия Алексеевича Чубукова откуда ни возьмись вдруг возник человек, у которого «Пастернак стихи списывает». В защиту его здесь хочу высказать следующее. Поэт очень мало виноват и также нет его заслуги в том, насколько плох или насколько хорош он как человек. Поэта подготавливает вся предшествующая история, и на определённом этапе её развития он возникает как закономерность, а не как прихоть судьбы. Вот Пушкину, допустим, пришлось жить в атмосфере высочайшего духовного подъёма, вызванного войной 1812 года. В атмосфере иной в конце двадцатого века выпало жить Николаю Гладких:
«В стране с названьем Царское Село
исчерпаны запасы благородства.
Весна опустошает закрома.
Но лёд безволья и огонь юродства
Неистребимы в час…»

Да, это он вдруг возник передо мной, весьма расстроенной внезапной кончиной человека, чьё покровительство было поистине отеческим. Только послать мне теперь его было, понятное дело, не к кому. Мы оказались лицом к лицу. И мне пришлось его узнавать. Это был человек многомерно талантливый, широко и добротно образованный (в своё время учившийся и после живший и работавший в Германии, он владел несколькими языками, а таких как он переводчиков с немецкого, по единодушному мнению многих специалистов, в Белгороде точно не было). При этом весьма утончённый, добрый и отзывчивый. Но очень и очень больной. И нигде к тому времени уже практически не мог работать. Но стихописанием занимался всерьёз, напряженно, выкладываясь на сто процентов, создавая неподражаемые образы. Но в тот-то и беда, что образ, создаваемый поэтом, чаще всего не совпадает с личностью автора, то есть образ как бы забирает всё нужное из своего создателя, оставляя того в виде выжатого лимона. Вот тут-то и видно, чем человек-творец отличается от Творца-Бога и кто, в общем, есть кто. Но если мы помним о возможной милости, и доверяем, и уповаем, то Тот, кто распоряжается запасами благодати, восполняет нам растраченные «материалы» сторицей. Да именно, если помним и уповаем…
Здесь, чтоб не быть чересчур субъективной, я позволю себе разжиться формулировками и эпитетами у поэта и критика москвички Людмилы Чумакиной, которая, будучи знакома с Николаем только по его стихам, писала о нём так. «Фаталист, экзистенциалист, сложная натура, идущая навстречу саморазрушению. Он очень притягателен. Он силён. Поэта хочется взять в друзья. Но не тут-то было. От недоверчивости он надменен… Ему надул в голову ветер могучего Экклезиаста: ветхозаветная сила. Он глубоко образован. Но евангельские смыслы, как золотую рыбку из невода, он собственноручно отпустил, ничего не прося… Надсада поэта велика… Эта душа испытывала большое беспокойство и опустошение из-за тяги к познанию мира «своим умом».
Да, в одном кармане куртки Коля всегда носил Фрейда, или Гёте, или что-то ещё на немецком или итальянском, английском… в другом же – непременно Библию. Он мог много цитировать из неё, сравнивая, разбирая тексты, оттенки смысла на нескольких языках.
Ещё надо сказать, что с вхождением в русскую литературу история в его жизни приключилась драматическая и невероятная. Как говорил Иосиф Бродский: «Взглянуть на Отечество извне можно только оказавшись вне стен Отечества или расстелив карту». Так вот родившемуся и выросшему в белгородском селе, в многодетной крестьянской семье Николаю Гладких выпало оказаться «вне» и многое оттуда увидеть. В русскую литературу не только как писатель, но и как читатель, он вошёл там, в Германии. Началось с Рильке, читая которого, естественно, в оригинале, заинтересовался его переводами Пастернака, захотел почитать русского поэта на его (и своём) родном, русском то есть… таким образом дошло до Алексея Толстого, Ходасевича, Гумилёва… Пушкина, наконец! Как всё это прошло мимо его внимания в годы учёбы в школе, университете, остаётся загадкой. Но теперь русская поэзия открыла ему глаза на родину. И он увидел такое… Чтобы выразить то, что он видел и понимал, ему при-шлось начинать писать самому (и начинал тоже, между прочим, сначала на немецком). У стихов Николая Гладких свой, особый, отличный от других общепринятых патриотический мотив, у его поэзии свой голос. Поэзии красивой и действительно очень-очень притягательной. Я бы сказала, опасно притягательной.

Пусть ты меня почти не знаешь,
Не уходи, не уходи.
Ты мне уже напоминаешь
Царевну, спящую в груди…
……..
Нависли тучи над Россиею.
И я терпеть её молю.
Мне сказкой велено спасти её,
Царевну горькую мою…
……..
Как бывало не раз
В этот век, в этот час
Над Великой и Малою Русью
Сто охотников вскинули ружья
И прищурили мертвенный глаз.
Чем на деле была
Сизокрылая мгла,
Не постиг человеческий разум.
Сто охотников вспыхнули разом
И сгорели дотла…

Во многих своих стихах он обращается к Родине непосредственно, разговаривает с ней, как с конкретным человеком. С любовью и болью уговаривая, призывая, моля о покаянии, преображении, перемене, обличая. Делая это необычно и далеко не для всех понятно. В быту же, вне рамок поэзии, этот патриотизм выглядел и вовсе достаточно болезненно. «Почему ты не читаешь Библию?!» – просто кричал он, бывало, выходя из себя. «Знаешь, – как-то вырвалось у меня однажды. – Мне кажется, что когда я начну читать Библию, нам с тобой разговаривать уже не придётся…» Сказала, толком не понимая сама – что. Но так оно вышло.
Однажды от безысходного, бесплодного этого нашего диспута я просто сбежала. И оказалась в незнакомом прежде селе Зимовенька, где находится Воскресенский женский монастырь. Там неожиданно для себя впервые в жизни исповедовалась. Я приехала на ночь глядя. Шла служба. Храм просторный. Людей мало. Сверху, из окна – сноп нежного тёплого света. Любуясь им, я стояла и слушала прекрасное пение хора, но сквозь него слышались слова:

«Я шла к Тебе. Была длинна дорога.
Не отврати Лица…»

и я никак не могла вспомнить их автора. Мне тогда было всё равно, где стоять, но так вышло, что оказалась я как раз возле аналоя, где происходит таинство исповеди… «Хотите исповедаться?» – произнёс подошедший вдруг красивый, спокойный человек. Это был священник. Вернувшись же домой, через некоторое время с ужасом обнаружила, что умею писать стихи. Прежде, долгие годы, не получалось, а теперь сами льются, как вода из открытого крана. И строчки, что я услышала тогда в храме, тоже были «написаны» во мне. Это было какое-то волшебство. Замечательный факт: когда через семь лет я приехала в сюда второй раз – уже с тремя книжками и журналом, выяснилось, что тот самый священник – отец Александр Деревянко – большой ценитель и любитель поэзии.
Процесс стихосложения увлекал не только своей «продукцией». Что-то происходило и внутри. Это было как бы продолжение исповеди.
«Мысли поэта, выраженные в его произведениях, – это его исповедь, хотя сам писатель и не сознаёт этого» – впоследствии прочитала я у преподобного Варсонофия. Этот один из последних оптинских старцев и сам был поэтом, печатавшим свои стихи под псевдонимом «Странник». Да, в обычной жизни не все умеют говорить правду без прикрас (и не задумываются об этом). Я – газетчица по опыту работы и мелкая приспособленка по жизни – точно не умею. Русло же поэзии – жесткое, строгое – не даёт лукавить, сочинять, баснословить. И потому сама она может стать тончайшим инструментом для извлечения из тайных комнат сердца хитросплетённых корневищ страстей и всяческих греховных наклонностей. При условии, естественно, что стихотворчество не является конструированием от ума. Вот, оказывается, что имел в виду Борис Пастернак:

О, знал бы я, что так бывает,
когда пускался на дебют,
что строчки с кровью убивают.
Нахлынут горлом и убьют…
Когда строку диктует чувство,
оно на сцену шлёт раба.
И тут кончается искусство,
и дышит почва и судьба…».

…А Коли Гладких вскоре не стало. Он умер 18 февраля 2000 года, был похоронен в родном селе Разумное. Умер смертью, какую сам себе предрёк в одном (да и не в одном, пожалуй) из стихотворений.

Из чаши бытия по-нищенски лакая,
Я говорю себе: - Ещё не пробил час.
Рождённый от отца, умру от коньяка я,
Когда на сердце бед почувствую запас.
Я сотый раз умру, как нищий и калека,
Как Пушкин умирал, тая в себе картечь.
Прилягу на снегу по праву человека,
Прилягу насовсем, где захочу прилечь…

Отпевавший его отец Димитрий, тогдашний настоятель местного храма рассказывал, что последние два месяца Николай часто бывал в храме, выстаивал службы. Прихожане говорили, что интересовался, где и как происходит исповедь. Видимо, и готовился. Но не успел. Замечательный факт: в следующем году в разуменском храме святого равноапостольного князя Владимира появилась икона Божией Матери «Неупиваемая Чаша», которую специально привезли из Серпуховского монастыря, то есть список находящегося там чудотворного образа, перед которым молятся, как известно, и получают исцеление об избавлении от недуга пьянства и нар-комании.

А ещё был случай. Однажды где-то в недрах своего посёлка Разумного Коля познакомился с проживающим там священником, после чего некоторое время ходил сам не свой. Кроме того он притащил ко мне на работу – в издательство «Крестьянское дело» – несколько экземпляров небольшой невзрачной брошюрки. «Вот, – сказал, – читайте. Вот что и как нужно теперь писать…» Это были стихи священника Игоря Кобелева. Я отнеслась к ним с искренним открыто выраженным недоверием: мол, скорее всего это есть образцы благочестивой графомании со словом «Бог» в каждой строке. И положила, не раскрывая, стопкой в ящик стола. А в скором времени обнаружила, что стопка их истаяла, причём сильно – всего-то один экземпляр остался. Надо всё-таки заглянуть…
Достаточно было прочитать всего две строки!

«Кто знает, где рождается Христос,
тому от мира ничего не надо».

Понятное дело, что я заболела. Мне нужно было с увидеться с этим автором! Я почувствовала острую нужду в той пище, которой он питается и питает свои произведения. Но как я ни старалась, контакта не получалось. Или плохо старалась, или плохо ориентировалась в церковных лабиринтах. Активные попытки встретиться с отцом Игорем я предприняла, когда умер Коля и когда мне уже действительно нужна была скорая духовная помощь. Потому что внезапно открылась бездна – от стихов, от оставшихся мне в наследство рукописей, восстали из памяти какие-то тёмные его пророчества, обострились собственные «вавки» в голове. Это был сплошной ужас! Я бегала в Николо-Иоасафовский храм, но не находила там не только отца Игоря, но вообще никого не находила, и только запертые двери. Теперь я догадываюсь, что и это было промыслительно: священник, в смысле духовник, мне нужен был – другой. И тут сыграл роль бывший в недавнем прошлом как бы совсем незначи-тельный эпизод.
Как-то мой старинный приятель поэт Михаил Дьяченко, мы работали с ним тогда бок о бок в издательстве «Крестьянское дело», недавно воцерковившийся и днями напролёт очень сильно доставаший всех сотрудников проповедями (за что я жарила ему в постные дни картошку на сале, а он, ничего не подозревая, ел), уговорил-таки меня пойти на соборование в монастырь. Что, к чему и зачем, я тогда не понимала. Соборующихся людей было много, у каждого в руках горящая свеча. И у меня. Только у всех большие, мне же Миша почему-то купил маленькую. И она уже почти догорела, когда один из священников, подошедший ко мне, чтобы, как это положено при этом таинстве, помазать елеем, взглянув на этот мой огарок, что-то произнёс, быстро метнулся куда-то и так же быстро вернулся, неся в руке большую восковую свечу. И дал эту свечу мне. Промельк радости при этом на его лице, какой-то светлой удовлетворённости (так радуются люди, которые давать, дарить любят больше, чем получать подарки) – это, пожалуй, всё, что осталось в моей памяти от этого довольно продолжительного «мероприятия».
Вот эта свеча в тот гиблый момент и вспыхнула во мраке моего сознания. И потащилась я в село Никольское. Потому что тогда уже отец Сергий служил там, а не в монастыре.
И вот конец февраля. Беспроглядное ненастье. Иду от автобусной остановки к храму, очертания которого едва просматриваются в густом тумане. Храм – на пригорке, идти не очень приятно: дорога под ногами расползается, ледяная влага проникает в сапоги. И внутри – бездна ужаса и несчастья, бесследно поглощающая всякое проявление сочувствия, внимания. Чтоб заткнуть эту дыру, нужна любовь. Много. Преогромный кусище. «…и никто тебе не даст, поскольку ты и недостойна…» – пытаюсь рассуждать трезво. Но, как всякому утопающему, мне нынче не до трезвых рассуждений. Соломинку бы не упустить!
В храме только начались восстановительные работы. Никакого убранства, никакого благолепия, холодина, дверь всё время открывают, потому что очень уж коптит печурка, которой пытаются обогреть неотапливаемое помещение. Людей же при этом полным-полно. И на исповедь – длинная-предлинная очередь. Встала в неё и я. Сначала было полное отупение. Но внезапно напал страх и желание сбежать. Но и тут же – холодное логичное вразумление: да, сейчас можно выйти из храма и уйти, куда хочешь, и никто не хватится, не остановит. Да только вот на Страшном-то Суде уже бежать будет некуда. Эта неизвестно откуда взявшаяся мысль меня успокоила. И она, в общем-то, была чудом. Потом последовало ещё одно: после исповеди тяжелые мрачные стены, в которых я пребывала последнее время, рассыпались. Наступила новая эпоха. Нет, жизнь моя круто не изменилась, текла своим греховным путём. Но как бы на путях этих зажглись фонарики…
А с отцом Игорем впоследствии мы очень подружились. И мне даже выпала честь написать предисловие к его в настоящее время готовящемуся к изданию сборнику стихов «На рубеже», в котором писала следующее.

***
«Как хорошо, что сочинения протоиерея Игоря Кобелева наконец-то будут представлены читателю в виде именно такого издания, в котором собраны стихотворения разных периодов его жизни. Это даст возможность всякому убедиться, что этот автор пишет о Боге не потому, что как священник обязан это делать. Но всякий, если захочет, увидит, как сама поэзия привела человека к вере, а служение Таланту – к священству.
Если «официальным» вхождением в литературу считать факт выхода в свет первого сборника, то у священника Игоря Кобелева оно состоялось в 1999 году. Действительно, на самом рубеже. Но не только веков и тысячелетий. Поэт-священник был востребован на том рубеже существования человечества, когда оно уже остро ощутило, что все запасы благодати растрачены и дальше – просто нечем дышать. В русском пространстве культуры и литературы это проявилось в том, что грусть и печаль профессиональных лириков-классиков, многие годы развлекающие жаждущую «чего-то» душу народа, не найдя выхода, свились в петлю, уже конкретно затягивающуюся на шее. Ряды утонченных «психотерапевтов» бардов обезлюдели и обесстишели и стали подобны «кимвалу звучащему». Накричавшись, попрятались кто куда уцелевшие рок-поэты… Короче, все лампы, фонари, фары, помогающие людям находить хоть какую-то пищу для души, свое отработали. И что же? Свет погас? Ничуть нет. Более того...
Как писал в 1991 году тогда еще не священник, молодой, но уже в своих кругах хлебнувший славы поэт Игорь Кобелев:

Это стихотворение
будет прочитано в полночь
И не нами одними,
а кем-то ещё, кроме нас…
В дверь никто не войдет,
но окажется комната полной,
Впрочем, как и была
только б свет до утра не погас.
Если лампа сгорит,
перекинется пламя на свечи.
Станет жутко немного,
но жуть это скоро пройдет…

Жуть проходит. Горящих свечей все больше... Но волнение и тревога поэта не оставляют. И это хорошо. Поэт – это вообще существо, везде создающее некомфорт – в обществе, в быту, в самом себе. Но священник – фигура серьезная! – призван примирять, утешать, устраивать. Как может вместить это один человек? Да в том-то и дело, что «невозможное человекам возможно Богу!» И многогранное творчество протоиерея Игоря Кобелева есть яркий пример того, как может действовать в человеке дар Божий, когда он «и крест, и меч, и хлеб насущный…»

«Поэт – не всегда пророк.
Пророк же – всегда поэт:
Он видит в пыли дорог
Невидимый миру След.
Он явственно слышит речь
Не слышимых нами Уст.
Ему свою жизнь беречь
Нет смысла в приливах чувств»…

(Продолжение следует).

Наталья Дроздова, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1246 № 95269 от 23.09.2012

0 | 0 | 1700 | 17.11.2024. 14:27:22

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []