Галстуки

Почти все они носят галстуки с туго затянутыми аккуратными узлами. Почти все мужчины. Это невыносимо – видеть его шею в тугой петле. Нет, этого я не перенесу, думала она, просыпаясь на рассвете. Если он и сегодня будет в галстуке, я его брошу.

Высоко над головой висело неподвижное белое облако. А к нему была присобачена лампочка с плафоном, и плафон этот, с цветочком розовым, покачивался. А облако – нет, не покачивалось. Слева сидел кто-то белый, с обломанным крылом. Справа лежали руки отдельно от всего, руки в белых бинтах. А еще правее – еще одни руки, точно так же обмотанные бинтами.

Странно, кто это с крылом? И чьи руки отдельно от всего лежат здесь, под мертвым облаком? Почему, почему, почему шевелится цветочек, а небо не шевелится?

– Потому что это потолок, – сказало вдруг то, с обломком за спиной. И вот тут она увидела, что на шее большой гипсовой девки с веслом, что в парке культуры стояла, а теперь здесь оказалась, – ошейник синий.

Но то, с обломком крыла, сказало, что это не из парка культуры девка, а из горжилстроя, и не с веслом, а с мастерком – штукатур. Просто она тоже галстуков не любит. Один мужчина ее мучил-мучил, она бросить его не смогла, ну и повязала себе такой же, чтобы привыкнуть. Но не привыкла, потому что узел оказался тугим и слабым одновременно, а тела было слишком много для такого узла, и он не выдержал. Только след остался, но не навсегда – его уже через месяц можно будет не носить.

– А руки – руки почему отдельные? – спросила она.

– Не отдельные они – там, дальше, девочки к ним привязаны бинтами; у тебе оросто взгляда недостает целиком охватить.

– Целиком охватить ни у кого взгляда не достанет, – возразила и стала дальше спрашивать: – А я тут зачем? У меня тоже отдельные руки?

– У тебя не отдельные. Ты лежишь, себя сохраняя. У тебя в памяти нет следов.

– А надо, чтобы были? Как на штукатуре?

Нет, не как на штукатуре. Но надо, чтобы были.

– Зачем тебе это надо?

– Это тебе надо.

– Мне – нет. Мне не надо, – сказала твердо. – Мне так хорошо.

– Тогда не спрашивай, не возбуждай память.

– Хорошо... Только скажи, почему у тебя крыло сломано?

– Это не крыло. Это рукав халата завернулся.

– А откуда же ты на вопросы ответы знаешь, если это не крыло?

– Спи, – сказала неангел. – Спи, ты мне надоела.

Сначала галстуки висели на шее, каждый день другой, а потом в шкафу на перекладине – много, в горошек и в полосочку, синие, как майский жук, и благородного цвета бордо.

А потом она мерила их над унитазом, зацепив за никелированную трубу обогревателя. Но узлов вязать не умела. Просто растягивала петлю как можно шире, просовывала голову, а назад узел затягивался плохо – то скольжения не хватало, то унитаз мешал, то дышать становилось плоско и мелко, а хотелось глубины, чтобы захлебнуться. Но тело барахталось на мелководье, и утонуть не получалось.

И все-таки потом получилось – когда душ открыла. Только душ был горячим, и захотелось спать. Пошла, постель чистым застелила, легла, как на лавку дед в каком-то фильме, с мыслью: успокой меня, Господи! – и заснула.

Ничего не снилось. Ни туннель черный со вспышкой света в конце, ни жизнь, которой уже много было, ни грехи, в которых со дня рождения барахтаешься, запутываясь все более. Ничего не снилось.

Только помнила, как лежала голая на холодном, и вокруг спорили – снимать или не снимать. На всякий случай решили не снимать, говоря: «Ну вы же видите, не хочет она, чтобы снимали!»

Да, это она знает: когда лежишь голая на холодном, нельзя снимать с себя еще что-то. Ведь никому не ведомое что-то, которое еще можно снять с обнаженного тела, может оказаться чем угодно. Пусть лучше остается там, где есть. Нечего снимать последнее.

Но сказать это не получилось. А вот узнать, что это на ней осталось, наверное, можно.

– Что с меня не сняли, что последнее? Кожу?

– Кому твоя кожа нужна, – устало сказала неангел. – Крестик на тебе остался, крестильный. Зачем самоубийце крестик, не ответишь?

– Я не самоубийца. Поэтому он и остался.

И замолчала на четыре дня.

Неангел и так и сяк пыталась ее разговорить, память в ней возбудить, – а она молчала и думала: «Чушь, чушь все эти разговоры, как будто можно самоубиться. И что они бывают, самоубийцы, – чушь. Это полная, абсолютная невозможность. В жизни существуют только убийцы. И если смерть не происходит, значит, Бог не допустил стать убийце убийцей. Этот мужчина, чьи галстуки я мерила, – это его не допустили. И тот, кто чужие галстуки в своем шкафу хранил, – этого тоже не допустили убить меня.

Но ведь они пытались! Один носил, а потом другому в шкаф повесил. А Господь не допустил.

Почему же всех убиенных со всеми умершими рядом не хоронят? Почему не отпевают в церкви, как должно?

Почему все всё путают про убийц и самоубийц? Само– не бывает – уж я-то знаю.»

Когда цветок на лампочке перестал шевелиться, когда гипсовая девка в ошейнике встала с койки в новой мраморной шее, когда неангел в свое сломанное крыло просунула руку, а на все отдельные руки хватило взгляда, – тогда стало ясно, что потолок – это не небо, а небо там, где ходят мужчины. Что почти все они под небом носят галстуки с туго затянутыми аккуратными узлами. Почти все мужчины.

Это невыносимо – увидеть его шею в тугой петле. Нет, я этого не перенесу, думала она...
Он приехал за ней рано утром. Без галстука. И это подсказало ей, что он не тот, кто их носит, и, может быть, не тот, у кого они висели в шкафу...

Ольга Ильницкая, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1083 № 91512 от 19.01.2012

0 | 0 | 1677 | 17.11.2024. 15:35:12

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []