С каждым шагом, с каждым брезжущим движением,
с каждым оскользанием пальцев по камню стены,
с каждым губительным замиранием пламени
свечного огарка, заправленного в бронзовый
старинный подсвечник, который я держу в уставшей
от напряжения руке, как бы всё еще подтверждая,
что я имел когда-то дневное имя, и с каждой новой,
в том же ключе повторяющейся, роковой и совсем
никому не нужной ошибкой, с каждым ртутным ударом
сердца, возмущённого чёрною ясностью поражения,
я, по глупости и вообще по недоразумению оказавшийся здесь,
стою, словно предмет, в каменном лабиринте, прижимаясь
щекой к мокрой стене, после очередного поворота
где я забыл уже, кто ты на самом деле - часть ли этого мира,
или весь потерявший свой облик безгласный мир,
в мрачных областях которого я открываю шаг за шагом,
что вся жизнь есть ответвления ответвлений,
и что существуют такие каменные дыры в мире человеков,
где никогда не распускались цветы, - и вот, после следующего
бессмысленного поворота, мне совсем безразлично
наяву или в воображении вдруг вижу я солнечный проём в стене:
в нём жуки расписали воздух, долго остывает чай на веранде,
а Минотавр развалился в плетёном кресле перед новеньким
японским телевизором, и ты, в упаковке солнечного целлофана, -
ты с ним; но я пропускаю тебя взглядом, опять погружаясь во мрак,
сознавая, что ты счастлива в твоей и моей смертях,
настигших нас в нашем безумии, и, вцепившись пальцами в катушку
с порванными нитками, вижу, как скользкая капля
из тех, что падали на моё не понятно уже отчего
мокрое лицо, падает на усик свечи. Свеча шипит. Гаснет.