Веле Штылвелд: Майский синдром, ч. 9

19.

Парад сновидений мог бы стать послесловием, но по замыслу Проведения превратился в несуразный вязкий ноктюрн…

* Большая квартира зашторила маленький мир одиночества…
Тени за стёклами окон межзвёздных миров занавешены…
Тюль распласталась тюльпанами белыми по полу…
Пол – в асимметрии знаков космических рун…
.
Руны миров переплетены с шерстью ковровой…
Пол… Под ковром – суета изомерных событий…
Скомканы памятью сонной мишурно знаки нездешнего мира…
Мира чудес…
Мир сопредельный на здешний – животный – вяло взирает…
.
Выкрошу сонм разнотравий пальцами ночи в мечту…
Без разночтений уже – не суммируешь жизнь.
Несколько слов ничего к ней уже не прибавят…
Комната в полночь – стеклянные тени картины…
.
Отблески стёкол – дорожки в иные миры
тем, кто бывает порой по ту сторону сна…
Что в парадигме? Да мало ли что, человече…
Вечер, зима, пересортица фактов и мечт…
.
В тех ли местах обретаются наши надежды?
Что в них бытует, и всякий ли сыщет любовь?…
Кто-то отыщет печаль сокровенной любви,
кто-то от Каина знак, например, город Киев…
.
Черная сотня во власти духовной крепка.
Нет, не лубок, не наитие, просто злодейство –
Каина знак – город Киев – суть тождество = жизнь.
Как проживёшь, так и будет аукаться…
Чудо!
.
Кто-то, как знать, непременно доищется дня.
Я не проснусь – город Киев – исчадие ада.
Там – на рассвете – кремируют молча меня
те, кто дождался… Свершилось и я замолчал…
Смог суицидом прервать полумысль на полуслове…

Окрестный мир тянулся за ростками майской фабулы, даже уже на исходе августа… В окрестном Дервишу мире как-то по-своему обсуждался майский синдром. В троллейбусе две светские тарахтелки, раззув варежки ртов, оживленно слушали третью:

Поделилась своими страхами с косметологом Валей. Валя – сокровище. Она всегда в курсе, кто как худеет, кто что себе колет и кто кого бросил, поэтому я ее называю «Вестник красоты». Валя выслушала мои страхи и поставила диагноз: «Майский синдром». По ее словам, этим синдромом – боязнью первого выхода на пляж – страдает 99 процентов наших девушек. А тот один процент, который не страдает, просто живет, перемещаясь с Маврикия на Мальдивы, поэтому у них выработался иммунитет против этой московской заразы. Валя посоветовала мне 8 сеансов в солярии (загорелое тело, во-первых, в принципе лучше незагорелого, а во-вторых, выглядит как минимум на 3 кг стройнее), 10 сеансов массажа и ходить дома в купальнике, чтобы привыкнуть к собственному голому виду. «Это поможет, – сказала Валя, – но полностью все симптомы пройдут, когда ты выйдешь на пляж и увидишь, что большинство девушек еще толще тебя».

20 августа 1997 года.

Старик на могиле прошлого молится и плачет внутри себя слезами души... Там, где у самого Дервиша прежде было неплохо – сегодня стоит черный могильный камень. У этого камня Дервиш долго барражирует среди своих нелепых воспоминаний, тогда как старик долго и терпеливо ожидает пока он, наконец, освободит старику свое место, чтобы затем очистить этот одинокого святой для них камень от замшелости и обрывков кожи, и затем встать на молитву, в конце которой старик, подобно Дервишу, начинает поносить свое настоящее в унисон Дервишу, – бранно и разно.

Вот и все. Теперь Дервиш со спокойной совестью навсегда выезжаю в Израиль, но на границе огромного беспутного СНГ для таких как он, обученные местные подонки устраивают самые обыкновенные провокации.

Провокации Дервишу устраивает некий экс-майор-особист, изводя Дервиша до исступления самыми нелепыми вопросами-допросами-запросами, пока не случается Дервишу у самого выхода из таможенной Преисподни неожиданно получить из рук женщины в черном израильский дипломатический паспорт. Отныне он – рафинированный израэлит, ведь теперь все земные писатели – народные дипломаты мира, и поэтому Дервиш уже беспрепятственно покидаю совок, а увалень-майор попадает к подручных дел мастерам.

Эти только того и ждут, и тут же разбивают о майорскую голову совершенно теперь уже бесполезный наблюдательный перископ, после чего прямо на ту же голову натягивают черный палаческий саван жертвы, в котором он еще сутки обречен смотреть ночные кошмары своего нелепого ужаса неприсутствия в мире.

Израиль неожиданно встречает Дервиша подвижными шатрами-кибитками, установленными столь тесно, что подвигаться им некуда вовсе. В этих странных времянках репатриантов ожидает их дальнейшая участь, о которой их могут известить ежеминутно, но пока еще никто разрешения своей участи не дождался...

Дервишу помогает его собственная усопшая мать, которая через местный передвижной и практически неуловимый банк получает кредит в шекелях. Вместе с ней о Дервише печется его вечный приятель-сапожник Гершель, который берется за дратву и чинит обувь всем вновь прибывшим в это странное место.

Он не только знает, где можно достать на обувь новую человеческую кожу, но и регулярно набивает костяные колодки из костей бедуинов, которые те отдают ему сами за незатейливые безделушки...

Нашивает и накладывает Гершель и протекторы, и уплотнители, и утеплители, и заглушки Души, смазывая их гуталином из человеческого жировоска и зольных отвалов Освенцима и Бабьего яра. Поэтому теперь у него есть шекели и он не унывает в этом бивуачном аду.

Но вот очередь доходит и до Дервиша: тот желает поселиться у дочери в Ашкелоне, которая уже переехала в Эйлат и съехала в Тель-Авив, но Дервишу говорят, что это не совсем обязательно, зато выдают через банкометы внушительную первую аккредитацию как уже признанному народному дипломату мира и большую пуховую подушку с подшитыми к ней двумя меховыми светло-поношенными тугими человеческими косами. Теперь эта подушка всегда при Дервише постоянно.

Какая-то пожилая женщина показывает Дервишу то место, где уже сейчас заливается бетонный фундамент для его нового дома. Мимо его будущего дома вяло идут уставшие командос. Они усмиряли палестинцев и вот их тоже убили. Теперь и они будут бродить здесь в поисках национального и человеческого участия.

– Привет, поляк! – говорят они Дервишу. Трудяга Гершель, наконец, раздобывает где-то жетоны на выезд из этого пестро-обустроенного сумасшедшего дома, называемого миром душевного обустройства. Он дан тем, кому на Земле так и не сумели убить его вечную еврейскую душу!

Нет уж, лучше на Землю – решает Дервиш, – в этот международный ад со всеядной ненавистью каждого ко всем и всех ко всякому, у кого еще есть Душа. Сами Жетоны выполнены в виде золотых пластинок разной формы. Когда-то считалось, что именно эти разноразмерные золотые цукаты будут выполнять роль земных шекелей, но мир потребовал унифицировать мечту до всеобщего эквивалента – денег всех стран и народов.

Пока же Гершель решает поселиться в общем Дервишем доме, чтобы подзаработать шекелей для освобождения своей матери и молодых командос, которых убила историческая ненависть. К тому же теперь к дому потянутся бесконечные очереди Душ, чьи собственные тела давно сгнили в древних и новых земных могилах и Гершель не останется без работы... А Дервиш без надежды на исход…

Пока же его, временно бездомного, всё время выслеживает закоулками Запредела трагик с плохо подогнанным под себя ликом – мордой... Не упустить бы случай плюнуть ему в мордень! Потому, что на фоне больших неприятностей меньшим неприятностям обычно не придают уже большого значения.
И ведь приснится же такое к утру, Господи!.. Дервиш прячет пачку новых отпечатанных в Будущем баксов, но у него на руках остается странно надорванная обертка, нижняя часть которой представляет купюру огромной номинации, на которую следует вписать только свой порядковый номер. А вот его-то Дервиш напрочь забыл, и потому все смотрят на него с горьким сожалением... Горьким? Ну и пусть!.. Ведь обычно горечь стимулирует сердечный тонус... В этом окончательный бонус Дервиша на все грядущие времена...

А теперь надлежит только спать… Даже во сне…Все так здесь засыпают... Чтобы ввергнутся в бесконечные сны…

…Белая согбенная нимфа (во тема!) вопрошает Дервиша слезно уступить ей место в троллейбусе, где он развалился вольготно и пьяно рядом с самим собою, несчастнейшей жертвой этой паршивой ночи. А вот нимфа едва успела вскочить в троллейбус для обреченных. И ее место Дервиш ей вежливо уступил, загнав в свое астральное тело его ментальное содержание... Из этого только и следует, значит, Дервиш ещё будет жить! Пока же, до третьих петухов, троллейбус припоздавших на земное дожитие полутеней всё носит и носит по этому Запредельно-несносному городу, по которому, по новым адресам развозят и развозят новопреставленных и упокоившихся раз навсегда, и только Дервиш пока что здесь ни причем... Его просто занесло сюда на батмане странного сновидения.

Страстная нимфа любвеобильна и притязательна. У отвоеванного от Смерти она непрерывно иссушает губами корень продления жизни, настоятельно требуя еще, еще и еще... Надо бы, наконец, проснуться, иначе засосет куда-то подальше от созерцания реальной собачьей площадки на давно похеренном Троещинском метрострое. Где самого Дервиша, с начала августа Дервиша преследует нимфа-дегеротипия, как некая подсознательная проявка чувств.

А сон продолжает вести Дервиша за собой все дальше и дальше: из чего следует, что, возможно, он однажды совершил кармическое преступление, после которого полагалось заточение в странной тюремной камере с полупрозрачными стенами, полом и потолком, сквозь которые то и дело проскальзывали тени и блики того прошлого преступления, от которого Дервишу уже не уйти.

Но, тем не менее, Дервиш то и дело пытается приоткрыть в той странной камере двери, но опять же попадает в еще более странную и огромную полосатую камеру Бытия... Там поджидал его гудронистый ГУРД, предельно занятый дегустацией жизни. Ек манга! До чего же он не гнушался своей типичностью. Пожиратель Времени, чертов Хронофаг с Седьмого континента памяти! Плыть бы ему по синусоиде в миры вампирного Зазеркалья. Ан, нет! Выпендривался передо Дервишем, как самая обычная сексэнергососиска... В своем вечно черном пальто и в калошах на босопятки!..

В нем преобладало желание купить себе "мерс" и припарковать его на Гавайях. Полная дагеротипия мулатистая и бонус на полный абзац!.. Вот придурок! А впрочем, чем плох этот ГУРД со своей сексапильной мулатистой нимфой с набрякшими сосками хочу-с-полобормота! Все это нисколько не похоже на ссохшуюся акварель над старым викторианским камином... Coming please my darling! Реинкарнировать бы и себе в спермацетовый крем на лобковых эпителиях у мулатки... Но как только подумаешь о таком, как тут же девушки начинают задавать грустно вопросы:
– Так вы, Дервищ, только лишь фантазер? А как же на счет реальных, а не виртуальных фрикций, все ли вы еще в форме или уже раскисли? БОНУС, Дервиш! Еще, еще и еще... О, Боже, как же у вас мужественно и многократно перебит нос! Вас за него не кусали? До чего же это было непередаваемо эротично. Как жаль, что более негде и укусить!

И после этого оставаться в такелажниках мира? А не Боже ли упаси и помилуй м’я грешного... Ведь и так народища хоть пруд прудом пруди, а вот на строительство пирамид никого и кирпичом не загонишь. Всем бы только пряники жрать! Или того меньше – просто так, от нечего делать рыскать между мирами, и все ворчать да миры потихоньку волочить да мировые выволочки набивать чепухой! Вот уж где доподлино интермигранты, тетушку вашу в ять! Куда только с ними не занесет.

Дервишу уже бы пробуждаться, а тут как раз в брянскую сельцо-деревеньку Лесное вкатили немецкие мотоциклисты. А хари-то, хари у них в трупных пятенках, пронеси меня и нас мимо них, Господи!

* Осторожно всем с терцией орденопросной, жалкой трудягой и бабой несносной,
горькой сквалыгой, отпетой до нет, ей-то: что орден, что ордена нет…
.
Ей наплевать на забавы кретинов: орденский зуд перезревшей путиной
давит на почки, ширяет мозги… Ба-бу бы!.. Орден бы!!. Сдохнуть с тоски…
.
В кавалергарде державы тряпичной орден – управа на тех, кто безличный…
Сонм негодяев при множестве блях – шут или плут, а одно, – в орденах!
.
Крестики, нолики, бляшечки, ромбы… Тромбы державы, где жители – зомби.

Опять же в сон, где в вплавь офорт живет в той деревеньке старик Костомарыч, дед-хреновед, лесопотам чалый... Бабам ночные ожоги заговаривая, младенцам отводя ляк страхотный да страх лячный, мужикам зубы подергивая, коней, коров, коз да свиней травами выхаживая, а молодицам во грехе да солдаткам в возрасте срывных да облыжных трав умело приваривая, – до трав приговорных особым мастаком слыл! Бывало и самому барину помогал:
– Сутужишься ты, барин, как кто чернокров на тебя навел. Так ты для себя реши: блажить аль удавиться на чернокровушке? Не дури, барин! Пей, что даю... В моей отварстойке собраны все силы-силушки русские. Есть там и от стопаря, и от лапаря, и от меня, хреноря, шибко старого, но еще шибче зловредного, а значит и жилого к жизни окрестной супротивляемость шибкая. Пей-пей, барин! Жилый сопливого передюжит, русский дух о болячку подюжит, с напастью злой не дружит, черную хворобливость в окрепшшее здоровье направит, боль изведет, как голь в сокольничий лёт уведёт…. Лети, пари птица… Здоровых боль сторонится. Пей, барин, как пивал паромщик Панкрат, что служит полста лет на перевозе у ведьмовых врат!..
Явился в сон и навязчивый Командор в роли профессионального сутермена и сводника. Вот тебе цельный политподводник из СНБ! Вот тебе сопредельная кака в рассоле! Кажется, Дервиш влип в своих всенощных шатаниях по Запределу. Или его уже упекли в запредельную КПЗ?..

Дервиш в растерянности… На нем внезапно оказываются проржавелые милицейские манжеты… И тут является его благодетель и филер, с тем, чтобы всучить кому положено нечто зеленое от 5 до 20 кусков в номинале. Поземному ровным счетом двадцать тысчонок баксов!

Но на самом деле Дервишу не совсем так уж и плохо в его КПЗ, где самого Дервиша всем ходом охмуряет Кармина. Для этого кто-то услужливый плотно закрываю на все возможные замки, цепочки и засовчики этой виртуально бездонной камеры заточения, вроде огромного гаража без потолка и без пола, куда попарно упекают тех, чтобы выбросить на волю, правда, как и заведено при пробуждении, уже только по одиночке...

Кармина в отчаянии – она, бедняжка, не дошла до оргазма, и теперь кричит всем соглядатаям что-то очень запредельно обидное, и оттого Дервишу не понятное.

Дервиш понимает Карину, но рачительный Командор перед пробуждением дает ему спрятанную в гофре казенного сапожного голенища почти реальную китайскую рисовую водку. Впрочем, Дервиш ее не пьёт, мутная эта дрянь в реале, да и Карина – мать пятерых детей так и не доехала к нему, перепутав улицы Анны Ахматовой и Марии Цветаевой к назначенному времени, а доплыла через пару часов почти уже на рогах…

* Как странно — житейские квоты... Вот выпили. – Накося вам!.. –
Привычные, вроде, заботы – сплошных полоумий фигвам.
Придуман он к слову, и ладно! Не нами... Не сразу... Не вдруг...
Пылает эпоха лампадно, и зла замыкается круг.
.
Как странно... – Не сразу, ни к месту сплошное обилие лжи...
Вчера обманули невесту над пропастью где-то во ржи.
А нынче, – о, Господи! – струги! – обман, перешедший в экстаз, –
парят над землей без потуги, увы, не приветствуя нас –
.
мечтами, ушедшими в Лету, пустыми, прошедшими вдруг.
И снова гремят арбалеты над сонмом житейских потуг.
Расслабьтесь, пустая забава играть на истлевшей волне:
иные и время, и слава, по новой идем целине...
.
Как странно дышать на эпоху придуманной смесью себя:
с которой не так уж и плохо провязана суть бытия.
Мы выпили ровно – немало, и выпали в общий ХИТ-ТРЕК.
А там – простыня-покрывало на смятом течении рек…
.
И в прошлое окрик: "Вернемся! За красные маркеры рей –
волчатами крови напьемся и станем всех зол матерей!"
Оттрахано! Свыше и присно...И в мареве прожитых дней
расхлябано слово: – Отчизна!Хоть мы воспаряли над ней…

Как не давит на Дервиша Командор, но тот так и не дает сексот-оперу списки о том, за кем и с чем препровожден он на свободу. С такой свободой куда свободней в запредельной камере-гараже с пылкой блудницей, не имеющей комплекса куда_приблудил_блудолысый... А все, как видно, еще потому, что "косорыловка" из Погребов – дрянь, мать ее в ять! Бр-р-р-р... Сексот оперный запредельный и "косорыловка" в реале после китайского горько-кислого пойла: две сволоты -- пара... препятствующие Дервишу достойны образом осуществляться… Во всем этом невольно присутствует что-то слишком обидное, и пора бы уже признать, что еще ни одному человеку на Земле не удавалось осуществить всех своих планов...

* От распальцовки фальцетом веет сезонно – забралом:
выжимкой прошлого лета – так ведь и раньше бывало...
Но почему-то так точно выписан жизни рубильник –
сонм самостийных стагнаций – вечной души собутыльник.
.
Пусть не симфония – скерцо. Пусть не играет, а ноет
то, что когда-нибудь в сердце вдавит и боль перекроет…
Перекроившие летом дурь-государство на веси:
кто-то дорвался до власти, кто-то завыл в поднебесье…
.
Нос свой – рубильник неважный – без эполет на клаксонах.
Шморает им неотважно ночью – все больше в кальсонах…
И не наяривать гоже, а разрыдаться желать
можно, как видимо, тоже... Мертвая зона? Начхать!

В поэзии, как и при записи ночного сновидения, важнее всего передать точное настроение. Оно передано, под него можно – подстроиться, посопереживать, поёрничать... Виват поэту! И все-таки…

Какие-то общие фоновые звуки убивают персональное звучание. Самостийная личина под ёжиком стагнаций здесь ни причем. Не хватает священного акта соразмерности с Летой, с той колоссальной гаммой, из которой интонировать надо бы нечто особенное... Ну, да это придет... При пробуждении от бесконечного сна жизни, решил Дервиш уже пробуждаясь… Жизнь окрестная давала возможность управлять жесткостью дней, едва ли только не тем, что оставалось либо щериться, либо уже только лицеприятно желать: Мир Вашему дому! А штыл андер вельт!

Веле Штылвелд, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 72044 от 23.08.2009

0 | 0 | 1475 | 16.04.2024. 06:55:24

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []