Веле Штылвелд: Майский синдром, ч. 5

11.
6 мая 1996 года

Вчера по телефону интересно прозвучала фраза: "Я на неделю выпала из киевского литературного времени”. «Выпала...» и столь пафосно произнесла эту фразу Эльфица, которая умерла в менее чем за последующих десять лет в 2005 г. тридцатипятилетней молодой женщиной в возрасте женского акмэ – наивысшего духовного раскрытия. Её, как и Люлькину родню, мрачно и неотвратимо перемял страшный Чернобыль.

По мне, то и сам Дервиш – само это литератур­ное время, и по нему даже можно сверять часы. К шестому маю Дервиш первично обработал и отпечатал 66 страниц своих литературных дневников, охватывающих пространство с 24 февраля по 21 апреля – периода пробуждения к жизни...

Это был пери­од условно летаргического сна, период тихой жизненной литур­гии, в недрах которой зрел Шурале (тат.. – черт), ибо накапли­вались стохастические изменения Души, которые уже явно гро­зили очень скоро весь прошлый мир скомкать и разнести на куски к едрене бабушке всмятку...

То был мир, в котором Дервишу еще не дали до конца прокричаться, однако, друг мой, брат Шурале... Не ты ли преследовал всю жизнь и покойного родителя нашего не-Небожителя?!.

* Проказник, Чертушка, проказник... Проказник, вечный Шурале,
ты от былого в миг отказник, а после – воешь при луне,
а после – в душах сеешь вошки того, что съедено тобой...
Прогнать тебя? Куда?!. Дорожки иной не знаешь ты... Не вой!

По всей видимости, летаргический сон начинается там, где обрываются светлые Литургии Души... Но даже и тогда в окнах моего беспробудного летаргического сна все еще теснятся шебутные школьные дети... Это и есть Литургия учительской заблудшей Души, если только вдруг она состоялась… На том и аминь!

Есть правый приток реки, есть левый приток реки, которую называют Жизнью, но как не часто при этом есть свежий при­ток воздуха, там, где данность – это местечковое безветрие Душ...

Сейчас в школе просто тошнит. С радостью бредет Дервиш с двумя Леш­ками – Командором и Зараховичем в прибрежный поги­бающей школе бар. Зарахович строго упорствует на том, что нынче он более не пьет, и Командор берет ему баварского пива, в наши же с ним беспробудно пьяные жилы сладчайше вливается маленькими глотками теплый "Старый нектар"... Он теплый даже тогда, когда охлажден в современных морозильных машинах. Мы пьем и говорим ни о чем.

Командор ерзается, и говорит, что у него бездна внешкольных дел. Он страстно спешит в свой мир маркетинга и герластых маркитанок без которого и которых он уже, как видно, не может просто существовать. Похоже, что и сам Лешка Командор, по жизни, уже тоже морозильная машина, и никакой "Старый нектар" не прогреет закоулков его заиндевевшей Души. А самому Дервишу время возвращаться в подсобку к электронным градоначальницам Машутке и Юльке и гнать их оттуда в жизнь...

Надо еще и обдурить маленьких. Им просто спортивно ждать от Дервиша шоколадку, и они ее от меня получат, но только на возду­хе, как бы они при том не пищали...

Уловив в воздухе подсобки амбре "Старого нектара", Люль­ка взрывается фразой:

– Ты, ДерВиш, мазохист! Я это уже заметила...

В дальнейшем все идет по накатанному сценарию, и, наконец, Дервиш остается один... От внезапного одиночества Дервиш привычно сразу мертвеет, ибо без своего адъютанта он же не живой...

Ученый мир давно и прочно занят иммиграционными разработками жизни мертвых во имя протяжек-вытяжек того, что представимо в виде огромного коллапса идей, которые навсегда мертвые гении Чело­вечества уносят с собой в могилу...

Возможно и Дервиш также частично при Люльке жив, и потому решает, что следует написать роман уже только о том, что так мучительно с ним происходит с тем, чтобы выжить, либо предать все забвению и до конца омертветь... Хотя бы в этой Реальности... Ибо еще остаются сны, а у них свой фасон... Порой и почти безрубашечный… как, к примеру, в следующем сновидении…

В нём Дервиш защищен от мира стойким, древним, почти животным эгоизмом. С ним рядом две женщины: одна – Любовь, вторая – Ненависть. С этого и начинается поиск точки опоры – Любовь и ненависть... Но обе ведут Дервиша по жизни под обе руки, безвольно парящие в невесомом пространстве..

Любовь ищет опоры у мира, Ненависть отторгает мир от себя...

На чайновозе-клипере "Кортисаре" Дервиш уносится в прошлое... Теперь ему понятно, почему там так неуютно: там ему по фарватеру жизни – тесно... Ведь и клипер-чайновоз называется "Кортисар", что значит изначально – короткая рубашка.

Теперь понятно, почему боялись этих ведьм: они ощущали всю малость и хрупкость времени, в котором грешили... Им была коротка рубашка позднесредневековой морали. Нельзя прошлый мир винить за свою несостоятельность. Он дал миру нам ровно столько, сколько сегодня мы способны на себе удержать и удерживать не смотря ни на что! Омейн!

Один из бездны сегодняш­них снов был у Дервиша предметно о том, как он отчаянно пробивал­ся по зеркальному отражению Андреевского спуска вверх, по еще местами белому рыхлому весеннему снегу, пока не сделал виртуальный шаг в небо по огромному нематериальному ре­ально ощутимому разрыву...

Внутри Дервиша собирается и вдруг шкваль­но нарастает леденящий его страх. Но пока он зреет, Дервиш неожиданно слышит уверенный в нем голос. Таким голосом на Земле обыч­но говорит Люлька:

– А ты шагни и поверь! Ведь в этом же Вера!.

– Да, – думает Дервиш. – Это именно та Вера, которую он, Дервиш, невольно растерял, либо так и до конца не обрел....

Но тут шаг сделанный прежде на небо исчезает, и Дервиш безо всяких виртуальных усилий очень по-человечески прячется на самом краю расторгшейся вдруг бездны, не в силах преодолеть собственной атеистической Самости...

И только тут Дервиш начинает замечать, что в Пространстве по-настоящему исчезают и физически раство­ряются в бездне, просто рассыпаются в пыль уже четко ощути­мые, серебряно-хрустальные виртуальные ступеньки Веры... Ступеньки Веры... Исконной Веры Человечества, которую сам Дервиш так и не принял... Хватит ли у него теперь Душевных сил, чтобы вновь обрести эту Первоприродную Веру?!.

Но даже во сне может наступать просто ночь…. И вот тут Дервиша заносит в пансионе благородных девиц, где он ведет развернутый диспут на тему: "Помидоры – яблоки любви".

«Красные помидоры кушайте без меня», – парирует участникам столь фривольного диспута прямо из натруженной вечности простой трамвайный… бухгалтер и ярчайший поэт Борис Чичибабин. Но диспутанты его уже просто откровенно не слышат.

После диспута по данным электронных считывателей, вмонтированных в каждое учебное место, исследуются индивидуальные тест-карты порочности половозрелых воспитанниц. Всех более настораживает, но потому и привлекает Дервиша тест-карта воспитанницы Анюты. Поэтому он поспешно обращается с некоторыми вопросами к самой хозяюшке "теплого вечера", которая весь этот вечер проводит в обществе своей "живалки" – старшей девушки Тони, полусонной, уставшей, но безропотной к посягательствам и донимательствам со стороны своей патронессы.

Ей все уже бесконечно безразлично, и она пытается прятаться по многочисленным пансионным подсобкам и кухне. Этим обстоятельством стремится воспользоваться, пробудившийся в Дервише живой полнокровный Микки, и как подростковый психолог, и как отчаянный сноб, рекомендует хозяюшке многострастную и многожелающую Анюту, а сам уединяется с пышнотелой Антониной в бельевой комнате, где вдруг обнаруживает, что вся ее внешняя сонливость обманчива. Антонина алчно выбирает с корзины кроваво-красные помидоры и скармливает ими Дервиша.

После этого он просто неутомим, но белая бельевая комната постепенно превращается в красную, а в это время за тонкой стеной из старинной тиковой дихты страстно стонут хозяюшка и Анюта. Дервишу же с Антониной не велено за ними подглядывать, ведь Анюта инозорянка, а посему ее земная страсть болезненна и чрезмерна. Но и Дервишу с Антониной неплохо, хотя с ним уже не она, а Анюта.

В полуобморочном состоянии: – Еще милый, еще... – шепчет она.

Обнаженная, роскошная Антонина воркует над нами, и извлекает прямо из пространства крохотные голубиные яйца всем им на ужин. Они светятся голубоватым внутренним светом и пульсируют в сиреневых прожилках.

Окрестный мир оргазмирует, а сам Дервиш уже хочет только белковый омлет из этих яиц, но тут перед ним разрастаются рачительные пышности Антонины: сон заканчивается и она своего не упустит… И тут раздается резкий окрик хозяюшки:
– А обо мне вы забыли? А я как раз сходила в парк за брусникой!

Голубиные белки Боттичелли и брусничный сок Пикассо довершает вальяжная роскошность Рубенса, разрывая сон на лоскутья, в которых гибнет навсегда недозволенное в реальности без вальяжных чудачеств.

12.

Дервиш вертит в руках потрясающе интересное письмецо от Галки Кулик:– конченного Чвлописунаса (человека, пишущий у нас)... и этим все сказано.. Письмецо энто напоминает, что Дервиш по-прежнему – истинный захребетник у всего прочего жлободрона, и сам же в себе – опущенный миром изгой...

О, изгой, придумай себе версию – почему ты обижен на этот мир, и бей этим пугалом по оплывшим "от счастья" мозгам окружающих!.. Только при этом не ври себе, что все окружающие тебя люди счастливы, и что все они – легендарный твой жлободрон.

О, изгой, просто не приняв­ший той единственной Веры, в которой ты уже убежден... Чем же я, не Бог твой, тебе смогу, парень, помочь?.. Разве, что тем, что теперь точно, говорю тебе, знай, что она, Вера, есть, и ты,:Дервиш, выстрадал ее сам, и ты, Дервиш, войди с доверием к ней, каких бы жертв от тебя она не потребовала...

Впрочем, пока что Дервиш не станет торопить в себе духовных событий и будет относится к нарождающейся в нём Вере по-прежнему: как шпион нынешнего земного недоЧеловечества. Вера даруется духовно сильным, и кто знает, как много еще ради нее требуется на этой грешной Земле выстрадать до тех пор, пока снова не приоткроются Дервишу, рассыпав­шиеся в мельчайшую пыль во снах, серебряно-хрустальные сту­пени этой единственной для него Веры. Во имя этой Веры толь­ко и следует продолжать свой нелепый для посторонних в его жизни Землян поиск, величайший духовный поиск, для которо­го не столь уж абсурдно то, что Дервиш в этой жизни не написал, а скорее – перевел на бумагу, в мир через свою по-прежнему зыбкую в поисках Веры духовной душу свою. Аминь!

Уж лучше зри свои сны, Микки Дервиш, поскольку молодые только через десяток лет пропоют на станции метро «Дарница» под дешевый пивасик то, над чем ты не больно ещё сегодня задумался…

* Мы больше не хочем видеть сны,
мы больше не смеем видеть сны,
мы больше не будем видеть сны…
Дайте нам право вырваться из липкой весны….

У самого Дервиша права на то, чтобы вырваться из этого мая словно не существует… И он продолжает в нем метаморфозить в непроходящей полупьяной дреме уходящего тысячелетия….

А пока в очередном полусне идет энная по счету вселенская война, на которой Дервиш – снабженец. И на войне он по чину занимает полуприваленный зеленый блиндаж из здешних сталактитов и терракотовых статуй, в котором он кормит военнослужащих девушек супом из концентратов омаристых устриц с подземных водоёмов Нептуна. Здесь же он выдает им самые настоящие земные ржаные сухарики невероятно огромных размеров. Они бой-цыцы грызут их, а недогрызки выбрасывают в столь же огромный мусорный бак, размером с недра этой горе-планеты, на которую земляне под предводительством неведомых никому унтер-генералисимусов почему-то столь неожиданно пришли воевать. Если ориентироваться в своих рассуждениях на этот бак, то война предстоит изнурительно-долгая, до тех пор, пока все эти белозубые девушки не станут сварливыми старушенциями с бездонно-лысыми ртами озлобившихся на Вселенную ведьм.

Тем не менее, сразу после обеда девушкам предстоит уйти в бой против армии сексапильных спрутоподобных, каждый из которых способен поиметь одноразово целый взвод таких вот красавиц своими членистоногими щупальцами, после чего и они превратятся в спрутистых кобр, способных разово поиметь батальон земных воинов-новобранцев. Ибо станут они ужихами.. Что не говори, а зимних квартир потребуется великое множество. Этим-то и опечален земной ополченец Дервиш, который в бреду подписал договор вспомогательной десантуры. Как говорится, влип очкарик и очки его влипли…. Он давно уже здесь снабженец-ветеран, заранее равнодушный к привычно членистоножистой судьбе любой из красавиц. Кроме того, под брюками у него спрятан противогаз! Дались они ему эти муки: полюбить внешне красотку, а получить за пазуху медузу Горгону…. Или на худой конец, просто ужиху, известную в украинской мифологии со времен трипольской культуры….
– А что это за женщина-полузмея, – неожиданно спросил по телефону у Дервиша ещё более нетрезвый многолетний автор и собутыльник Леонид Нефедьев, – разве не она предтеча всех народных несчастий. И насколько же неразборчивым был легендарный Геракл, когда из-за упряжки заблудившихся в степи лошадей так вот сразу взял в жёны Ужиху...
Дервиш как-то негромко исследует природу этих скифских ведуний. Похоже, ни сам Геракл, ни тем более до поры до времени Дервиш ничего толком не знали о природе этих Ужих и их значения для всего скифского и славянского этносов...
– А ты об этом и расскажи, – с едким миролюбивым смешком предложил Дервишу Лёнька – Сам-то он о природе женщин ты знаешь не шибко, вот и покопайся в святцах, чтобы было о чём потолковать на досуге...
– С чего бы только начать?..
– С “Ужихи” и начни... Ведь до сих пор, даже опубликованную тобой, её словно бы не заметили...
– Тогда, пусть будет Ужиха, страстная праславянская мать, скифская прародительница поневоле... Мать гераклитов – Агафирса, Гедона и Скифа... Жена Таргитая...
Мать изначально лунных военачальников: пешего Липоксая и конного Арпоксая, мать солнечного Царя-Солнца Колаксая – мать лунного выродка, изначально обреченного на гибель в мире лунных племен...
Это женщина-Власть своего Лунного мира. Магическая власть, которой эта древняя мать не поделилась ни с одним из своих сыновей, оставив собствен-ым детям кровавые междоусобные распри раз и навсегда... Ибо превыше детей-Воинов на Земле она чтила планетарных Любовников!.. Ужиха… Легендарная дочь Борисфена...


УЖИХА (эротический ритуал Трипольской культуры)

* Охристость талого ручья вела к себе ведунью.
Чуть только высветит весна, как шалую колдунью
колотит, словно в зимород рождённого младенца.
Смолкал и стар и юный рот от этого коленца.
В заброды глинистых лагун из отмелей да грязи
она входила словно вьюн в полуденном экстазе.
И оставалась до темна, и тело серебрила
её прекрасное Луна, а женщина просила:
.Предстать в обличии Змеи и Роду дать продленье,
в ней ужьих “свастик” газыри являли откровенье,
и тело охрою она питала – жарким цветом,
и возвещала: “Я – змея!”, и каждый знал об этом.
И шли к ней юноши земли – грядущего предтечи.
Она брала их за грудки на детородной сече.
И колких шуток острота её не обходила –
под охрой жила нагота и женщина любила!
И охрой прелесть наготы она не прикрывала.
Ужихой выйдя из воды, она любви желала.
И начинался ритуал на выхлесте в соитье...
Хоть каждый смел, но редкий брал природное сокрытье.
Поскольку вёрткая Змея к себе не допускала
того, кто жаден был сперва, а после делал мало.
И, упоенья не сыскав, в животном отвращенье,
она впускала яд, шипя, сквозь зубы в щёк горенье.
Бесславных метила легко, прокусывая щеки,
и их мужское молоко спускала в хлад протоки.
Ей доставалось право быть вершительницей Рода, –
ее никто не смел судить – ни племя, ни Природа!
Но тот, кто был с ней на кону, тому давала славу,
тот выбирал себе жену из девственниц по праву.
Иных всех благ лишали вмиг, за то, что пред Ужихой
он так ославился, поник, а, стало быть, был хлипок.
И надлежащее ему не шло отныне в руки,
поскольку оргии язык – не только страсти муки.
С тем предстояло в новый раз всё начинать с повтора
и метил на год женский глаз такого горелова...
И сердце мучила тоска запретного касанья,
и только вдов такой искал для тайного свиданья.
За что Ужихой мечен был, за то был гневен люто –
её отныне бы убил, забив терновым прутом!
А что до ведьмы, то её Ужихою прозвали:
Она и впрямь могла в одно свить четверых перстами,
и ублажить, и обласкать, и дать в себя излиться...
Во имя Рода то пожать, что жаждут молодицы.
И был нелеп любой протест того, кто с нею не был,
но детский лепет этих мест здоров был и молебен.
Не знала хвори детворня, рождённая от силы...
И об Ужихе шла молва целительной сивиллы.
Из года в год, от века в век, от дней далёких Она
она влекла Любовь и Грех, и Праведность закона.
И не был слаб, и не был худ ни Род, ни Мир, ни племя –
и лишь мужья отпетых дур в Ужих не влили семя.
В прапраславянские века охристой ведьмы веды
хранили скифские войска, им даровав победы.
Но до потомков не дошло, – зачем нужны Ужихи,
и их седое ремесло охаивали с криком.
И полагали чудаки, не знавшие обедни,
легко путан кормить с руки, а вот Ужиху – бредни!
Поскольку нет теперь Ужих, чтоб метить слабых в щеки. –
Всё шито-крыто, мир притих: в нём – сирых биотоки.
И не умелый, а любой на праздниках зачатья
диктует будущий устой, поскольку люди – братья!
Что им бодаться и бранить друг дружку за запреты:
двадцатый век успел забыть Ужих и их заветы…
Грядущий век, верни устой Ужих в охристой коже!
И пусть пылают их соски, а травы стелят ложе,
И пусть продлится на века исчезнувшее Чудо, –
пробьётся ведьмина тропа и стихнут пересуды!
И вновь отборные до ЯТЬ восстанут детородцы,
чтобы Чернобыли унять и душ пустых колодцы.
И чтобы снова отпоить взаимоприворотно
всех тех, кому дано любить – всю жизнь бесповоротно.
И чтоб искусанные вдруг, зализывали раны
в семье, без уличных потуг, не ветрено, но рьяно.
А упоительных девиц чтоб брали Ужеловцы,
дабы рождалась детворня в любви, под мирным солнцем.
Однако, век наш не с икон, не всё-то в нём так тихо:
тот недосилием смирён, а тот живёт с Ужихой.
И тут обидно за народ, за наше поколенье –
неужто ль нам закрыли рот, иль впрямь лишили зренья?
Ужих – тех выстави на кон, коль скоро в них истома,
а сам – плодись, таков закон, до старческого слома!
И лишь с прокушенной щекой уйди с извечной нивы
в весенний буйный травостой, чтоб там сыскать крапивы.
Пока же сам ещё в соку, люби до полной меры,
с Ужихой копий не ломай – в миру её химеры:
она всё тешится, как встарь, свиваться с юной ратью,
поскольку чужда ей семья с рожденьем от зачатья.
Она на оргиях себя намеренно пытает,
поскольку всякому чужда и это точно знает.
Всё тех же, жаждущих её, в глубинном откровенье,
она охристостью любви пытает без зазренья.
Уже не в охре, а в крови сжигает странным кодом,
поскольку знак на ней Змеи и в том её Природа.
Пусть к ней приходит стар и млад, и пусть Ужиха скажет
в ком страсть, в ком боль, в ком хлад, в ком ад – и будущность предскажет.
И станет в мире хорошо, легко, светло и тихо,
поскольку знает естество с праправремён Ужиха.
Не всякой женщине, дружок, судьба дана быть в жёнах:
Иной межножия рожок змеиным светит лоном.

Веле Штылвелд, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 71975 от 19.08.2009

0 | 0 | 1502 | 18.12.2024. 19:53:44

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []