Воробьи

Небольшая смерть собаки.
Маленькая смерть птицы.
Нормальные размеры человеческой смерти.

И. Бродский



Летним утром, на пороге веранды, в дачной праздной деревне, то есть в раю, – сидеть и блаженно щуриться. Солнце уже печет свои оладьи.
Ты еще и не ложился спать – всю ночь видел «творческие сны», но не увидел развязку своим распаленным оком, не нашел концовку поэмы, которой отдал столько сил. Зачем? Зачем ты складываешь этот пасьянс, за который не будет приза, какой не чреват ни в каком случае выигрышем. Ну, разве что исчезающе ничтожный шанс в «отдаленных потомках», которым, надо полагать, будет филолетово. Да и тебе о них что за забота? И говорить они будут на другом языке, который уже сейчас вымычивают хулиганы-школьники. И этот язык тоже великий и могучий. Своей примитивностью яркий, победительно докатил уже и до «ванильной плесени», то бишь до придурков лет зрелых и преклонных лет, и затапливает эфиры, блоги и каналы, как потоп. И новым Ноям скоро ничего не останется, как составлять словари новоречи, чтобы не погибать в непонимании и немоте.
Ты улыбаешься этой ужасной перспективе, ибо тебе сейчас хорошо.
Макушка лета. Зреет самый долгий день в году – солнечный, ярый теплом с самого раннего утра. Брильянты росы так недолговечны и исчезают. Маленькими дымками курится трава и листва и мешается с дымком твоей сигаретки.
Тебя позвал выйти в твой бедный сад серебряный гомон воробьев, которые прилетели поклевать ягод и мелких рыжих муравьев, которые догрызают своими малюсеньки жвалами твой утлый дом. Круговорот веществ и вещей в природе захватывает и его, твой домик с кривой верандочкой, в свой медленный неотвратимый круговорот. Он утопает, деревянный крейсер «Варяг», в водянистом суглинке. А ты, его беспечный капитан, куришь и улыбаешься.
Воробьи, беспечно-деловитые, как стая вокзальных цыган, копошатся под кустами. Ты бросаешь им крошки и корки, и самые смелые подпрыгивают к тебе, подворачивают головки и улыбчивым глазком весело и шпанисто поглядывают на тебя.
А один воробьёк-воробейчик лежит вверх поджатыми лапками, очи воробьиные подернуты
морщинистыми пленочками. Он неподвижен, он умер. Повернулся на спинку, словно бы хотел в последний разок увидеть небо: маленький – свою большую родину. Говорят, воробьи живут долго. Молва даже преувеличивает воробьиное долгожительство. Но и в самом деле долго. Махонькие, беззащитные, а такие упорные в жизни.
И вот он лежит недвижен, – может, он, как курчонок из старинного стишка, подавился бобовым зернятком, может, просто час пришел.
Высокое, великолепно синее между двумя объемами зеленого – березой и елью – равнодушно-радостно сияет.
Сотоварищи скачут вприпрыжку вокруг своего собрата, который лежит на спине со стиснутыми лапками.
Жизнь продолжалась, и тебе стало грустно. Но потому ты стал обдумывать, не повернуть ли сюжет таким манером, чтобы эта маленькая смерть среди всеобщей гармонии была как знак.
Да только кто ж это не знает? Ну, да и банальности – самые верные кандидаты в долгожители, как вот эти воробьи.
Птахи цвирикают и тусуются перед тобой. Ты сидишь тихо, и воробьи благодарно уже считают тебя законной, неопасной частью действительности.
Как запятые и точки во фразе, которую ты вот-вот узришь и прочитаешь, они перепрыгивают с места на место, словно какой придирчивый мастер-сочинитель ищет наилучший вариант из множества множеств – вот-вот всё сойдется и исторгнется свет изнутри сознанья. И фраза, и строфа – получится.
Тут ты понял, что твоя ночная бессонница была неполна. Под утро ты упал в промежуток, в короткое забытье, и был тебе сон – не сон, а так, серый обморок, морок. Мреянье и толчея мыслей и смыслов, которыми ты полон, не умея делать что-нибудь вещественное – поставить новый дом, например, починить старый трактор и вспахать на нем соседнее поле… Увы и ах, говоришь ты и неискренне вздыхаешь.
А что за сон? Вспомнил! Там было ненастье, как в осеннем Питере, когда натягивает непогоди с невидимого, но лезущего везде моря. Даже на балконах, в подворотнях оно, море, ночует клоками тумана, как пес или бомж. Такой город – этот Питер.
И вот идешь ты, налегая на встречный ветер, придерживая рукой цилиндр, порывающийся слететь, и бормочешь: «Мы знаешь милая, желал ли славы я». И голос, – совсем не милый, а грубый и сиплый голос – видимо, это есть голос совести, обронил откуда-то из четвертого измеренья: «Еще как желал!»
И по этому сигналу вдруг стали монтироваться быстро-быстро пазлы: столп не столп, а – памятник, и этот памятник – ты сам. Ты кумекаешь, что цилиндр на башке неуместен, держать в руке его – значит низко подражать, треуголку напялить еще глупей – и ты остаешься с непокрытой лысиной. Фигуры на крыше Зимнего оказываются вровень с тобой, и одна, подмигивает тебе и делает ручкой – иди, мол, сюда к нам. У нее одна грудь обнажена, другая же задрапирована. Это, значит, Муза. Моя Муза. А ничего дева.
Но ты горд и остаешься на месте. И тебе уже хорошо. Правда, вознесся ты высоко, и холодные тучи ручьями обтекают тебя и роняют клоки холода. И тут прилетает ворона – ах, нет, не пошлая ворона, а ворон роковой и садится тебе на голову. И ты боишься, что он уже покушал хорошо и готов опростаться. А зловещий ворон звенит, как рингтон, стучит клювом в гордое чело твое и вдруг замогильным голосом речет: «Медный лоб!»
И ты тут очутываешья для благодатной действительности – и рад.
Меняю Питер посмертной славы на всамделишную подмосковскую действительность – с доплатой: все золото мира.
Но улице сама собой, одна, проходит корова. Ее благоутробие, роняя слюни, медленно поворачивает рога к тебе и вопросительно смотрит через забор, кривизной которого меня уж который год корят. Но сегодня что-то лень приветствовать ее хлебушком. И пестрая животная царственно шествует дальше, вздохнув утробой.
Ты берешь ржавую лопату и идешь под черноплодку, делаешь там ямку. Маленькое тельце птицы умещается в коробочке, весьма кстати выложенное белым шелком.
Прощай, друг.
Воробьиная стая вспархивает с куста и снова садится на него.
А рукопись ты так и не закончишь – это и назначено было по сюжету, как видно.
Поэма лета, однако, продолжается. Подул ветер с севера, нанес тучку, она просыпалась мелким дождем, будто оплакала воробья.
И растворилась, пропала. Все проходит.

Александр Медведев, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 71206 от 19.07.2009

0 | 0 | 2101 | 17.11.2024. 18:42:47

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []