Звезда Бетельгейзе

Астрономы обнаружили, что звезда Бетельгейзе,
расположенная в созвездии Ориона на расстоянии примерно 430 световых лет,
в последние 15 лет уменьшилась на 15 процентов.


Астроному В.М.Липунову


Ночной прилив несет фосфор на берег и мерцает. У моих ног бутылка вина, в небе звезды и Луна, вокруг покой. Надо найти среди созвездий Орион. Вот он – над самым горизонтом, посреди ночной вселенной, центром которой – моя грусть, мечтание обо всем сразу, мое вино. И звездное небо над нами в такие часы делается как закон внутри нас.
И еще - она, моя Бетельгейзе, которую и искать не надо, - она светит так ярко, что взгляд пешком отправляется на яркий зов и в единое мгновение времени достигает красноватой точки, такой особенной и тревожной в бездонной бездне.
Здравствуй, здравствуй, Бетельгейзе! Так еще арабы в древности называли тебя: «подмышка». И вот я, невдали от пирамид, на берегу Красного моря, сижу и, как любовник молодой, и рад, что мы свиделись снова, Подмышка.
Доносятся вести, и ученые сороки с ветвей форумов разносят их, что с тобой нечто приключилось. Еще пятнадцать наших земных лет тому назад ты была в полном порядке, и вдруг, как больной человек, стала истощаться и пригасать, хотя и теперь ты еще лучшая среди звезд.
Но я чувствую неладное.
Рассуди сама. Ты была молодой и ярой, когда, может, и наше Солнце, животворное и испепеляющее Ра, еще не светило здесь у нас, за сотни световых мучительных лет от тебя, моя дорогая.
Да, ты была победительна и молода. Ядерная ярость кипела в тебе, но тело твое своей массой уравновешивало необузданную энергию страсти – и ты была дородна, могущественна и спокойна, как справедливая царица.
Ты была ненасытной хищницей, глотала другие звезды, останавливала на лету беззаконные кометы, пролетавшие мимо, распушившие по-лихачески свои ледяные, полные радиации хвосты.
Ты глотала их, как томная парижанка устриц на веранде модного кафе. И ты не думала даже, а просто жила с мыслью, что эта свежесть и сила с тобой навсегда.
Увы.
Как грустно.
Твоя слава была славой всего созвездия, а лучи его простирались в дальнейшие пределы вселенной. Мне приятно говорить о твоей молодости и зрелых эонах, хотя я, кажется, ревную. Ревную и завидую тому поэту и астроному в чалме, с глазами как сливы, кто острым взором пустынника рассматривал тебя, и вычислял своей астролябией твой путь во вселенной, и называл Подмышкой, –как будто имел на тебя право, как на любимую наложницу, выменянную на невольничьем рынке Дамаска за три талант серебра, полученную от правителя за отличные успехи в искусстве слагать формулы и стихи.
И томился любовью, которая воистину движет людьми, временами и светилами.
О, да, движет самим движением Вселенной, капризами искусств, мнимо холодным разумом опытного знания, метром стиха, словом и числом - всем, всем. Но и она, любовь, рождается, цветет, живет и умирает, как звезда на небе – и это тоже закон, власти которого я ныне ужасаюсь.
Начинается хамсин, и ветер несет тонкий песок с восточной стороны, – оттуда, из-за Нила, так же смиренно сверкающего под Луной. Ветер взял его с промежутков между исполинскими колоннами и обелисками древних Фив и несет через тьму – и тонким наждачком касается моей щеки, горящей от стыда непонятно за что.
Древность земная. В этой стране, которую новые славяне так полюбили, всё древнее той древностью, которую бедное человеческое воображение с трудом постигает, прибегая с помощи мумий, безносых истуканов и пирамид – каменных сейфов для сохранения погребальных драгоценностей, которые все же не были упасены от хищи…
А там, в далекой моей родине сейчас зима – это, моя милая, такое состояние природы, когда она делается сопричастна своей прародине – вселенскому холоду. Там у нас все кратко, почти мгновенно, но тебе бы многое понравилось. Ведь ты тоже ярая, нравная. Например, стало б любо то, как спиралевидные туманности событий ускоряют свой бег – и в этом мчании вдруг меняют направление. Все в мире движется слева направо – так нет же, мы будем иначе.
Империя, как зеркало от куража лихого купца, враз разбилась – и скорее вновь части целого сложились – в новом порядке, и новые лица в новых одеждах отразились в бездонном зерцале истории. И казалось, что этому новому – каменному, стальному, цельнолитому не будет конца. Но птица истории, этот неумирающий Феникс, бросило легкое перышко в эту твердокаменную явность – и снова все вдребезги, и настала смута и разлад – и опять пробежала рябь испуга, что все погибло. Вывалилась наружу магма страстей, космос инстинктов стал полон чудовищ. Но снова слепилась огромная картина. И утихомирилось. И швы стали стремительно затягиваться, как и не было.
А в это время ты, названная влюбленным нахалом, звездочетом, Подмышкой, – ты старела.
Так стареет и наша Земля. Вот гейзер фыркает, как кит, и пускает фонтан пара, пахнущего глубинной серой в далеком краю, где полярный холод так же палит, как зной эту страну. И кипящая струя стынет на лету, и сыплется холодным дождем на гольцы и с каждым биеньем земного пульса источается ее молодое время.
Вселенная ревнива к каждому, кто горяч, кто дышит, светит и живет. Терпенью ее нет конца. И она любого настигнет и накажет умираньем, хотя все мы только то и творим, что исполняем ее же закон. Она – всем и всему истец неумолимый.
Уж заполночь. Подувает хамсин. Так ли? Ветер ли это новогодней поры? Отчего же сигнальный флаг не шелохнется?
И тут я понимаю, что это ты, да, именно ты, Бельтегейзе, Подмышка, капризна и сердишься – и бросила в меня шепотку песка, чтобы я очнулся, опомнился: «Что ты знаешь о древности? И о том, какая мука преодолевать время, которое остановилось и не движется. И как хочется и как хорошо быть бренным, смертным – как ты… А древность ваша – блаженно-короткий миг только. Фивы, говоришь? Пирамиды? Глупый дурачок».
Тут я очнулся, вспомнил о бутылке вина, воткнутой в прохладный песок – вспомнил и снова забыл.
По морю, по ряби лунного света идет легкое, смирное, - женщина, и волосы ее в тревожной тиши и тьме взвиты, как у Медузы Горгоны.
След узеньких (так влюбленному взгляду захотелось подумать) ступней тянется, как череда кругов от камня, пущенного плашмя.
- Бельтегейзе! Ты?
За ответом надо войти в это море. Побежать, поплыть, разгребая груды ночного серебра.
Не сказано, а только подумано – и вот уже теплая жизнь воды облекает и шепчет. Да, я слышу безгласный зов изнутри себя, ибо ты во мне, звезда моя. И мы манишь: «Иди ко мне, повернись на спину и закрой глаза. И я сделал так, и множество множеств звезд увидел блаженно закрытыми глазами, и почуял лицом, как точились они каплями масел бальзамических.
«Дорогая, ты где? По морю ты идешь или в небе стоишь?» – закричал я, не размыкая губ.
И услышал: «Я в тебе. А ты – во мне. Молчи.» Но сердце томилось вопросом, и я, переча ей,
прошептал лихорадочно: «Кто – ты?» «Я тело смертное, но живое и я изливаю из себя свет, какой невесом, мо легкая тяжесть его продавила пространство и холод и вот я с тобой». «Как скажи же еще одно заветное, не таи и не мучай, мучительная!» «Любовь.» «Вот! Ты сказала, не убоялась, я рад и я в ужасе. Ты потеряла теперь все права на вечность».
Милая, страшная тень все дальше и исчезает. Так бы и плыть, до самого берега аравийского, и изнемочь, и утонуть в ее нежном…
Но она исчезла.
Как жаль.

- Ты где это был? А, конечно. Плавал и мечтал.
- Мечтал и плавал долго, далеко. И пил вино, и говорил с одной.
- Молодая? Русская?
- Нет, не совсем молодая. И не русская. Впрочем, я не знаю. Зовут Бетельгейзе. У меня с ней роман – платонический.
- Я т-тебе покажу роман!
- Да что ты. До нее далеко – больше чем четыреста лет. Световых, если знаешь.
И моя пери пробормотала, вновь засыпая:
- Для бешеной собаки сто верст не крюк. И тьма парсеков тоже.
Но уже во сне, избывая обиду, медленно потянула на млечные груди одеяло, как прибой накрывает берег.

Александр Медведев, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 71166 от 16.07.2009

0 | 0 | 2289 | 17.11.2024. 18:30:32

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []