Нулевые годы. Роман в стихах. Последняя редакция. Окончание

7. ВОЗВРАЩЕНИЕ


Вдруг кто-то громко, сипловато:
– Еще коктейль? Я не наскучил?
Да это же, на всякий случай,
мой голос! – Sorry, – виновато, –
я призадумался… отвлекся…
Признаться недостаток лоска,
увы, во мне великоват.
– Ну вот, вы снова здесь. Виват!
Вы, друг мой, где это витали?
(Она на вы, а я на ты,
вот странно!) Весь ушел в мечты,
уснул как будто.
Диковат
был мой ответ, и невпопад:
– Тебе понравится едва ли…
Не то!.. Девятый век считают
тебе, Москва! А ты – младая.
Я удалился мыслью вдруг
за темный тот, необозримый
круг, что у древних, в их вселенной
был за пределом Ойкумены,
рождая в помыслах мгновенно
мистический испуг:
грек видел стены льда – и только.
Недвижно-страшное ничто,
вставало где-то там, за Волгой
до Неба с каменных плато.

Вот я – родился там, однако,
где волк мне, человеку – брат:
со всеми звезды одинако
своей морзянкой говорят.

– Ну, и как жизнь, в краю родном?
– Ты хочешь? Расскажу потом.

Как бы то ни было, решили,
что кофе где-нибудь в другом
мы выпьем баре тихом или
кафе недорогом.

И вот мы, по парижской моде
ликеры пьем на пароходе
прикольном – в смысле, на прикол
поставленном как заведенье,
чья генеральная идея –
быть… «ах, это братцы, о другом»!

В гранит одетые излуки
люблю, как всю тебя, Москва.
Так нежно, как девичьи руки
из ветреного рукава,
глядятся русла среди улиц,–
те рады вторить жестам их.
Попробуйте пройти сутулясь
близ дебаркадеров речных!

Москва – ты женщина; как все вы
ты любишь слушать в честь свою
восторгов выспренних распевы.
И я, как тетерев, пою!

Тебе показывать тебя же,
с тобой по тупичкам твоим
и людным площадям бродяжить,
и всюду бражничать, и даже
торчать в подъездах нам двоим…

И дань занятиям другим,
ты знаешь, для меня – пропажа.

Ночь, из реки черпая тралом
огней трепещущий улов,
навалом к чопорным порталам
отелей, банков, бутиков,
смеясь, швыряет как попало.

И я сказал, салфетку скомкав:
– Ты праздник жизни на земле.
А хочешь правду знать о том, как
она идет – не в этой мгле,
праздноглагольной и душистой,
не банковским коротким днем,
а там – в лесистой, каменистой,
степной, овражной и холмистой,
поречной, топкой, заболоченной,
полузабытой, заколоченной,
ругливой, скрытной, голосистой…

– С полслова догадалась я;
вы цените мой ум, ведь правда? –
транжирить столько слов не надо
и причитать, как плачея.

Поверх стихов, эссенций мистики
ложатся данные статистики
утрами на мое бюро.
Хотели – коли не мерещится –
меня вы уколоть остро:
сказать мне, что Москва – помещица;
что сотня миллионов душ
(и более) – оброк и барщину,
ясак – вы любите татарщину
в своих поэзах поминать –
столице нравится имать?

Ну что же, двигаем ладью!
Скажу: любила и люблю
поболее, чем вас, поэтов
и толп различных едоков
я корневое право это.
Мой нрав от Грозного таков.

Я эти земли собирала
от Новгорода до Урала,
с дней Калиты до дней Петра.
Я и большевиков смогла
запрячь…
– …Копать канал «Москва»
задаром, понагнав невольников…
– …и вот ко мне пожаловала Волга,
и токи водные слились,
и, две царицы, обнялись
мы с ней навеки
во благо ваше, человеки!

Я на крови стою, – про это –
тома, тома… слова, слова! –
как все великие проекты,
такие же, как я сама,
как Питер – вечный Мой жених,
так и не сделавшийся мужем.
(Живая кровь – и в нас двоих.
Ее ты чувствуешь не вчуже).
Он прихорашиваться был
всегда умелец – блеск любил.
Но, на вторых ролях затуркан,
своих румян, своих белил
утратил Питер штукатурку…

Твоя поэма позвала
меня на странное свиданье.
И вот я, странное созданье,
вдруг согласилась и пришла.

Условность, нонсенс и котурны –
суть твой прием литературный.
Я не в упрек. Мы все манерничаем.
Противен естеству натуры,
он все же, много менее, чем
дипломатический прием
в чиновном логове моем.


Но мы о крови и о власти.
– О почве, воле к власти, да.
О денежной, тем боле, массе –
их подоснове.
– Не всегда.
Из самых бескорыстных – рано
иль поздно делаются тираны.
(Она пригубила фиал).

Тут, как рояль в кустах, компьютер
раскрылся. Вот он, старый файл:
«открыть», «печать».
И – айн минутен…
Пока несут нам кофе – вот
набросок. Девяностый год.

СУЖДЕНИЕ О ДЕНЕЖНОЙ МАССЕ

Стихотворные тексты
я уже не люблю, не читаю.
Нынче предпочитаю
договорные тексты.
Сутью бренного мира считаю
денег вязкое, тучное тесто.

Все в нем – месиво силы,
откровенье прямого разбоя.
Подло, смело, красиво
это мясо живое,
воплощенная сила!

Я не в раны сомнений влагаю,
прямо в вещи вперяю персты.
Этой массы алкаю.
И не н`адолго, полагаю
наши кассы будут пусты.

Денег хочется страстно
графоманам несчастным,
народившимся классам
и трудящимся массам.

Если паркера дорогого
жальце вынуто из колпачка,
над последним листом договора
обмирает рука.

Договор – приговор. Ты заложен,
ставший ссудой кому-то, кто должен
с той и с этой границы таможен.

Взгляд участливо-добрый,
«о, пардон» – и ответ на звонки.
Только строчки контракта – как ребра,
цифры в столбик – твои позвонки.

Гулы сессий и пулов.
И туфты тектонический вымах.
Меценатов загулы
человеколюбивых.

Вот штрихи в два-три слова
обо всем, что свалилось,
понеслось, закружилось,

встало рядом и возле.
А о будущем – снова:
«Побеседуем после».
____________

– Как видишь, я – еще лишь частью
в той центрифуге, перемалывающей
со страстью – павший камень власти.
Кураж в те дни я не поймал еще…

– О, я была куда клыкастей!
(Смеется). Денежным потоком
в систему тайных вентилей
и шлюзов, не сморгнув и оком,
то утекала я глубоко,
то, расщедрясь, как водолей,
плескала алчущим...
– Я помню!
То был кредитов карнавал.
Поверишь, – сильно горевал,
что дали денег слишком много –
а менее никак нельзя-с:
итог не сходствовал итогу,
горел баланс.
Вот так, ей-богу,
верстался собственников класс.

Реформам протеин полезен ¬–
не артистизм карманных рук,
но – взрыв алчбы, ее поэзия
и – историческое Вдруг.

Мембраны государства статусные,
склерозом тронутые ячеи
вдруг спутались, как мысли старческие…
О, тех годков высокоградусные,
с кровавой подмесью, стру`и!

Народ, как свитер, распустился,
толпой по биржам ну шнырять –
в который раз – раскрепостился;
откуда-то явилась рать
широкошеих, низколобых,
златоцепных… и не сказать,
что как-то уж изрядно злобных,
спокойно любящих жевать,
что бы ни делалось, кого бы
ни доводилось убивать
или наоборот. Все встало
не на исконные места,
как будто паспорт поменяла
законность, логика – и та,
что меж людей во все встревала,
болела вечно, как дитё,
суровой, матушка, бывала –
не надобилось и битье,
чтобы стыдом лицо пылало
под взором пристальным ее…

И что б вы думали! – поэту
вокруг да около крутить,
чтоб Совесть, да, банальность эту
как лыко в стр`оку, поместить!

«Быть даже лучше, чем богатым,
прикрытым, вовремя больным» –
считают здравые ребята,
чей реализм непобедим.

Народоволья протоплазма
самотворящая – всегда
волнующа – и безобразна.
Но – страсть, но – гон, позыв! О, да.

Мне говорил один завмаг –
в дерьме, мол, ройся иль не ройся,
а на дешевке ты никак,
никак не сделаешь «Роллс-ройса».
А нынче у него их три –
Сabriolet – для куража;
есть красный – для игры «замри,
шалава» – он из гаража,
кажись, не выезжал ни разу.
И «черный скарабей» – от сглазу.
Он, соплеменник Ким Ир Сена,
любил night-clubные угары,
но, обращаясь в коммерсанта,
был трезвым, точно стеклотара.

– «Учитесь торговать». Ильич нам
цитатку, как мильён наличными,
и очень кстати подает.
Вот вы писаки,
как собаки,
когда пис`али, все углы
обметить поспешали нужными
цитатами. И чем заслуженней
считался автор, тем приличней
тот почитался ритуал.
(Хохочет. И – и еще бокал).

О да! Эпоха карнавала!
А вы, негоцианты драные…
Я наблюдала ваши странные
рывки – когда я всем давала –
ха-ха! – на старт и обзавод –
шанс на великом перепутье! –
вы торговали Красной Ртутью
и, как у Тэффи, мочевиной.
Уж лучше бы мочой ослиной
– …из коей агроном старинный
и получал азот…
– …а ты …а вы сейчас получите
по фейсу картой вин – наскучите,
коль будете перебивать!

– Осмелюсь все-таки напомнить
Вам гишторический сюжет –
он Красной Ртути может дать
реальный смысл и подоплеку,
а «чувства» крупно сэкономить.

Опять придется издалёка
глоссарий целый заверстать.
Итак…
– …она звалась Татьяна?
–( Ну, что ты будешь с бабой пьяной…)
Алхимия, – акупунктура,
в известном роде – поиск точек,
чтоб знание из тьмы извлечь.
Оттуда – Красная Тинктура,
иначе Красный Лев, – сиречь
Великий Эликсир и…
– …или:
в ходу поныне панацея
еще с времен до Парацельса
герр Теофаста фон Бомбаста.
– Ученым дамам – браво, браво!
– Мы польщены: нас похвалили.
Какой же вы наивный, право –
латынь,
(как вам – бурьян-полынь)
иврит, санскрит и суахили,
и многое, что сам Бомбаст
не знал, не говоря об вас то,
мне ведомо, пиит лукавый.
Парад тщеславий кончим, баста.

– С алхимией и с этой… с астро…
точек схождения у наших дней
побольше будет, чем рублей
в том счете, что вертлявый гей
в итоге ужина подаст нам.

А в девяностые – в начале
чего? – я, впрочем, оптимист –
такие карты выпадали,
куда там покер или вист! –
И красной ртути мы вдохнули
галлюцигенные пары.
Выходит, что не обманули
сулившие – из-под полы
ее по полной предоплате…

В иных веках и градах, кстати,
бывала Красная Тинктура
предметом опытов всерьез
тех, чьих имен титулатура
на верноподданных мороз
и жаркий трепет нагоняла.
– Я одного из них знавала
в тыща семьсот… соврать боюсь…
ну, как же, помню! – Яшка Брюс!
Колдун…что? – не цыган: потомок
прямой – шотландских королей,
тож из магических потемок
не выпутавшихся, ей-ей.

– Когда у Августа такого-то
иль Карла, Генриха и проч.,
в делах монарших так проколото,
что хоть себе топор пророчь,–
тотчас, как черт из табакерки,
являлся, будто званый, вдруг
маг, чародей, пройдоха редкий,
магистер множества наук.

И дело спорилось, кипело,
поток дублонов и гиней,
сочтенных поначалу смело
за золотые – королей
спасал на время от дефолта.
Но зуб народный это золото
раскусывал все злей и злей.

Народ (как мы) не знал, что делать,
но узнавал, кто виноват –
алхимик! Изо всех он девять
нарушил заповедей, гад.
К тому ж изрядно рыжеват –
как граф-алхимик Каэтано
(крестьянский сын, «наполитано»).
Берлинских вкладчиков толпа –
свидетель казни знаменитой
на виселице, что была
его же золотом покрыта!

История – реестр войн.
И, словно секачом, наколота,
как ствол, распиленный пилой
веков,
на то, что звали мы дефолтом
кажись, вчера – и вот уже
почти забыли, двинув дальше!
Искрят на следующем вираже
всемирной гонки экипажи.

Известный парадокс: борьба
за «польcкое наследство» или
французский трон (смешаем стили
и времена)– пальба
и рубка
завершались,
подсказка: миром?
Нет! – всем миром
на стройподряд занаряжались
голодных подданных толп`ы,
дабы во славу возвышались,
дворцы, соборы и столпы,
само собою, монументы,
что на прешпектах, как менты,
среди столичной суеты
стоят, туристких стай кумиры!

Меж тем, казна пуста бывала
чем боле от реформ и прей,
тем истовее и скорей
власть стройки века затевала
на месте гиблых пустырей
и там, куда она своей
державной тростью доставала.

…В тот срок, когда падут Зураба
скелеты в сто локтей и крабы,
лишь Мэр на бронзовом коне
и в кепаре оспорит рок – зане
он по душе Тебе… и мне.
За то, что загибал неслабо
подковы новых автострад,
тотемом нашей древлей славы
грядущего запечатлеют слайды…
– А что твои провинциалы?
– Забудут, если не простят!

Ты, время, – как экзамен сданный!
Когда паркетные гектары
музеев, где царит пир духа,
по слову знаменитой дамы,
лощим в защитных тапках –
мы-с
не те ли самые татары,
что славу устрояли просто:
на спины пленников помосты
веля набросить, возлежали.
И фрязин освежал скрижали,
и пенный тек рекой кумыс.

В тиши дворцовой звуки… это
лишь скрип усохшего паркета!
И плеском невская волна,
с московско-яузской не спорит,
сестре венецианке вторит,
от массы кметей, как от моря
недальнего – отделена.

_____________

Стихи, вино, беседа – легкая,
как полуночная жара.
И лишь во взгляде искра колкая
сквозь милый стёб и пикировку.
Что ж, нам договорить пора.

Ценю твой сан, твою породу.
Я сам скажу то, что с исподу
таили мы – несет молва.

Мы – челядь твоего феода,
состав субэтноса – народа
в народе. Если б москова
рядком с мордва давал словарь,
свет удивился бы едва ль.

Мы кормимся от стольных брашен
и сладко пьем из этих чаш
по-разному, но общность наша,
уже переросла в типаж.

Сто верст отъехать, много – двести,
где лихо трактором к невесте
жених по древним хлябям прет.
всегда непруха, что ни год,
потоп и сушь программа «Вести»
в эфир все равнодушней шлет…

Лишь урожай с бумажных дестей
не поражает недород.

– В мой, понимаю, огород.
Почти погибших деревень и
поселков возлезаводских
народ не тронь – там нет народа,
а лишь остатки населенья,
редеющего год от года.
Я не беру налогов с них.

– Да, п`итие там – не веселье,
а просто смерть, как есть, сама,
тиха, как инокиня, ходит,
на лёгку руку обиходит,
минуя редко чьи дома
средь серых вётел, черных елей.
И, кроме ливней да метелей
здесь ничего не происходит.

– Ты говорил об этом с болью.
Я не скажу – на раны солью
ложатся мне твои слова –
иначе я бы солгала.
Иных, по жизни, много ран.
Признаюсь: не люблю крестьян.

Войти в ярем всегда готовы;
мужицкий бунт, пример Тамбова?
А Тухачевского полки
не из крестьян ли, большей частью,
ни весть откуда взятой властью
составили большевики?

Теперь село бунтует за
колхозы!
Найти в истории нельзя
нелепее метаморфозы.

– Ну, отчего же! Негры в Штатах
на стороне конфедератов.

Всегда водился сорт существ,
которым хорошо в неволе.
Для них защита, а не крест
такая доля.

Дорога! хлябай и пыли,
свидетельствуй ухабом битым
о них, - кто ехали и шли.
Они войдут в состав земли
и ею будут позабыты.

__________________


Я называл уже народо-
строительством толчки глубин.
Державные обрушив хорды,
они же вызвали зачин
стяжанья генофонда – крепкого,
из безнадеги, шлака – тот
отбор здорового и редкого
–увы–
что исподволь идет.
Уже и дикая пшеница
пустилась полем, как орда,
где был кормилец колоситься
назначен волею труда.
На кровли деревень заброшенных
вползает, как дозор, пырей.
И дерна жесткая подошва
ступает чрез межи полей.

Как древле мурома и меря,
поляне, кривичи и рось
узлы родов своих, по мере
времен, не в силах выжить врозь,
на сеть грядущей русской карты
свою наметывали сеть,
так ныне, снова, в век двадцатый
и первый, не в любви зачатый,
уже надеются – успеть.

Так истощенная грибница
подпочвенную тянет нить
с соседствующей съединиться,
лишь множеством умея жить.

Не все крапива окропила,
как злая лебедь, лебеда
о голоде не возопила,
дурман-трава не навсегда
туманом забытья накрыла
степные агрогорода.

__________________


Средь обезлюдевших равнин
(Европы!) гонит в землю корни
особенный простолюдин
все истовее и упорней.

Лабораторий и контор
он бросил стены городские.
Убёг от свары, дрязг и контр
в себе, вовне ли,– принял схиму
крестьянства, в пахари попер!

Доит коров, стыдит воров,
очки доцентские поправив.
Враг деревенских фраеров
и созидатель новых правил.

Се – новорусский феномен
уже иной, новейшей складки.
Сычуг, романный тип, фермент.
От соли сивые лопатки.

Не любит тех, кто водкой за
век бы на тракторе катались.
Девиц на выданье слеза
и не свершенного катализ.

«Большого стиля» реализм
К таким особенно мирволил.
Я рад – хоть каплей оптимизм
в наш разговор застольный пролил.

– Ну, так налей. Путь грянет тост.
– Мы славим труд! Виват до звезд!
Она с высоких каблуков,
вертя бокалом, чуть не пала.
Хлебающих пивко быков,
похоже, малость напугала.
И я решил начать сначала:

– Нет, я не спьяну говорю –
знать не желаю, как другие,
а я неласково смотрю
на тех, кому, ну, никакие
формации не по нутрю.

– Мне твой пейзанский волапюк,
прости, мой друг, неинтересен.
Давай-ка тем изменим круг.
Желаю новых песен!

Оркестр навострил смычки,
весь в нашу сторону вниманье.
– Глянь, услыхали. Дураки.
Давай покинем их собранье.

Твое желание – закон
воистину, мадам. Гарсон
помог сгрузиться нам по трапу,
подав с изысканным кивком
воображаемую шляпу.

– Теперь послушай ты меня,
хоть ночь давно, и я пьяна,
как ты – и вся моя страна…

«Фуражно-зерновой баланс» и
тэ пэ оставим или – к черту!
Мы, часть великой белой расы.
Прокорм – решенная забота.

Гляди – сверкает тьма огней.
Она – лишь пена, а под ней
кипит энергия такая,
всечасно гигаватт алкая,
что с ней справляться все трудней
и потрафлять комфорту барскому,
мне, а тем боле – государству,
выкачивая нефти зелье
и прочий углерод… Туземный
обычай добывать тепло.
Еще велик запас подземный
и времечко не истекло.
Но мы стоим на табуретке
с петлей! И надо думать крепко,
уже пора. Кумекать надо,
не медля, будущее взвесить!

Не могут жить и куролесить,
как прежде, жители Земли
хоть перемножь мои на десять
слова, хоть на сто раздели.
Ум человеческий ширяет,
взрывообразной мощью так,
что мир и строй веществ теряют
свой остов… Помнишь «Токамак»? –
Попытку русских сделать плазму
ручной,
пустить в энергоблок…
Ответ, как некий томагавк
выковывается на вызов –
не наш, конечно. Наша пря
закончена. Но… терроризм,
Одиннадцатое Сентября,
чеченки-смертницы с пластитом …
И радость матерей шахидов!
В такой игре
за шахом шах
еще получим много раз мы
с ошметками кишок в ушах.

Мир поделился на две расы,
два человечества, верней.
Мысль эта мрачная ужасна,
как смерть, но жить придется – с ней.

Взгляни на сайте в Интернете
в разрезе – ядерный заряд.
В А-бомбах, как в утробе дети,
взрывчаток колобки сидят –
они – запал войны
урана
с устройством атомов своих,
чтобы мгновенным ураганом
сорвать и смять орбиты их.

И расцветает солнце взрыва!
Как дети, счастливы творцы.
Объятий лестные порывы
им дарят нации отцы.

Эй, вы, шахиды из пластита!
Не оттянуться вам в раю.
Вы рвете на клочки, шахиды,
лафу исламскую свою –
всем обладать за нефтедоллары,
не в силах что-нибудь создать.
Ваш рай земной еще бы долго
мог барствовать и обладать;

но христианский ствол познанья
ветвь выгонит – и будет плод,
уже имеющий названье
из рода топлив
углерод
избудет, как кизяк да хворост,
лучину зимних вечеров.
Так голод, чумный мор и хворость
мы избываем в свой черед.

Цепным реакциям решений
огромных, ростом с век проблем
взрывчаткой ваших покушений
ускорен ход. О, смысл явлений
так грозно сопряженный. К е м?

Своею верой и отвагой
хвалитесь сами, меж собой,
хоть кем, хоть чем – своей ватагой,
трудом, коль сможете, судьбой.

…– Ты, вижу, даже протрезвела,
и речь твоя была тверда.
Не мне, а им в глаза глядела.
– О, я их чувствую всегда.

– Вернемся вновь к баранам нашим.
Котельные пока дымят.
Пока еще он заперт – ящик
Пандоры – этот Термояд.

High-tech, как идиот, пролезет
везде, куда нельзя и льзя,
найдет отмычку – и отверзет,
и – извиваясь и скользя…
–… приехали! Химизм эмоций:
кипит в них тоже синтез мощный –
где яд, там змеи страхов наших,

нас, революций повидавших.
Индустриальных, в том числе.
А мир, как встарь, погряз во зле.
Чур, нас от новых, горших лих.
Мы стали, среди всех иных,
одной из осторожных наций.
– Так. Но история своих
не повторяет комбинаций.
– Истфак кончали?
– Не сходи с ума.
Ведь я – история сама,
о стольких вас, которых – тьма,
печась, ревнуя и печалясь.
– О да, мадам, вполне, весьма,–
забормотал я обалдело,
запамятовав, с кем имею дело.

– Мы о серьезном – или как?
Раз нет, тогда грядем в кабак.
Вишь как он вывеской сверкает!
В его зеленой полутьме
колышут плавниками дамы,
зевают нервно портмоне
и метрдотель во цвет удава!
У стильных врат, чтоб лад блюсти,
швейцар, как статуя литая.
И из-за фикусов блестит
его улыбка золотая.

– Одно другому не мешает,
кто водку с пивом не мешает,
но и не мешкает.
На знак
явилось мигом то, другое.
Беседа потекла рекою.

– Давай о будущем. Допустим,
что нефть, как фатум, пресеклась.
Кое о ком с понятным чувством
мы позлорадствовали всласть.
Продолжу: матушка Россия
ведь тоже станет «вне монет»,
когда лафа сойдет на-нет.

– Войдут поставки хлеба в силу,
как раньше гнать зерно могли,
с Айовой и Канадой споря…
– Еще скажи про «Жигули»,
что обожают в Эквадоре.
Дыру в казне, размером с море
Каспийское, как ни пыли
про чернозем, о сем да том
в воображаемой дали
мы ни в какую не заткнем.

К`ак власть имущая шпана
и сколько бы ни воровала,
и всенародная мошна
имела из Трубы немало.

Судьба народов, ты с конца
начертана, а не с начала!
И черты нашего лица
претерпят перемен немало.

Прогнозы – все – не удались,
а сколько их перебывало.
Всего сильнее обожглись
фантасты-профессионалы.

Качнет ученой головой,
понять наивных предков силясь,
читатель мой:
«Дался им водородный синтез»
Уже без нас, и век иной,
быть может, аттестует хмуро
неодоленною стеной
мильонные температуры.

Так симфонический гигант,
нагромоздив фиоритуры
из музыкальных гигаватт,
и тему нагрузив как фуру… –

и вдруг какой-то дилетант…
– Грядущий, верно, Циолковский,
такой особенный талант,
конечно, русский? Отголоски
патриотических радений
и в вас я слышу! Снова – росский
уму непостижимый гений?

– Напрасно спорить и гадать.
Поэты изредка
звериным
чутьем умеют попадать
в цель, что за временем незрима.

…Такси. И руки все хмельней
последний стыд воруют сами.
А несметь праздная огней
висит рыбацкими сетями.

Уж заполночь, передрассветный час.
Ловили, не поймали нас.
Чей это дом, где потолок
плывет и мглится? Локоток,
колени, плечи – и поток
волос, и воздуха так мало!
И тьма в сознании настала.

Тих, как удар локомотива…
Порыв навстречу твоему…
И я стрелою генотипа
пронзил разъявшуюся тьму.
«О, буди, буди» слышал, и
в слезах тебе я вторил жадно.
И воздух был тугой и жаркий,
как груди млечные твои.




ЭПИЛОГ


Очнулся север, будто по Указу.
Я вышел рано, холоду раскрыт.
Гляжу – а ветвь надломленная вяза
на провода склонилась – и искрит.

До света город весь, ошеломленный,
нутром почуял, что издалека,
как грузовые эшелоны,
проходят грозовые облака.

И где-то там, в провинции предсердья,
расщеп воспоминанья дребезжит.
(Где пустота – там тяжесть). И в усердьи,
как погорелые соседи,
кому и что теперь принадлежит,

с воображеньем грустно спорит память,
пока с усмешкой не спешит уставить
сомнение свои очки
на обожженные клочки.

Сюжет исчерпан. Всей тщетой и славой
век, словно на изломе ветвь, изжит.
Шаги шагов. И жизни камень слабый
передо мною плачет и дрожит.

Опять землей преобратится камень.
И дни мои, труды мои, слова,
как мертвое зерно под лемехами
войдут, чтоб прахом сделаться сперва;

а что затем,– на то не наша воля.
Я чую только крови колотьё,
усталость, словно вспаханное поле,
и одиночество мое.


Май – октябрь 2003
Переделкино, Москва

Александр Медведев, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 66721 от 20.12.2008

0 | 0 | 1682 | 16.04.2024. 11:14:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []