Придурки. Окончание

--------------------
А еще у нас есть Гущин.
– Мишка, говорю ему, ты по родне не из владимирских? –
– Не, с-под Астрахани.
– А то там был тоже Гущин. Илья. Под Муромом жил давным-давно. Ильей
Муромцем звался.
– Ой ты, не свисти.
– И побежал на улицу покурить.
Вселялся наш Муромец шумно, хотя ничего себе такого не позволял –
просто весь был просторный, жизнеемкий. Повалился на кровать, та сразу
под ним и подломись. Приволок другую, усиленную не струганными
досками, по всему видно – оставшимися от опалубки, с налипшими полосами
бетона. Эта оказалась как раз.

Копченое сало, лещ вяленый, огурчики соленые были в обильном запасе
богатыря. Он приглашал к дегустации всю нашу палату, меню же звало к
зелию совершенно однозначно. На дне Мишкиного вещмешка, который и сам
весь пахнул привлекательно, нечто тихо булькало. Но нам нельзя, тут с
этим строго. Вмиг нарушитель удалялся вон не пролеченный.
Так что пока – ша.
Новоприбывшему у нас вменялось излагать историю болезни и
автобиографию. Из Гущинской выделялась простая истина: сгубила не водка,
а ее неполное присутствие, потому пришлось добавлять коньяком, который
принес шурин, а меньше бутылки на брата мы не умеем ну и т.д.
Примерно то же Мише пришлось рассказать нашему доктору –
экзотическому фрукту родом с остова Цейлон, с испанской бородкой и
волосами, прихваченными резинкой.

– И вот вы выпили… это всё и решили померить давление. И сразу
вызвали скорую?
– Да вот моя скорая – ответствовал Гущин, разжимая рыжий кулак.
На широкой ладони его покоились автомобильные ключи с брелком в виде
буквы М, обозначавшем явно не метро. Ой, блин, я же закрыть забыл!
И Мишка подходит к окну и жмет на пупку ключа. Со двора Мишкин
джип преданно квакает. Теперь порядок.
– И вы с таким давлением и явными признаками инсульта, после
выпивки приехали сами?
– Так не шурина же за руль сажать. Свою он уже разбил, но у него
жигуль, его не жалко. Шурина вот жалко, хоть он козел и придурок. Сам,
конечно, и приехал. А чё, медицина не рекомендует?
– С такими вещами медицина рекомендует лежать тихо под
капельницей, писать в утку и не хлопать ластами.
Общество нашего Гущина зауважало.
Жизнь у Гущина, человека большого, была красно украшена
победами и поражениями. Скромный механик на с опытном заводе, тачавшем
нестандартное, стал он мужать вместе с фирмой, еще до того, как восток и
запад державы одновременно расцвел зарей сами знаете чего.
Мишку допустили до акций, дали поторговать ими. Ничего не понимая в этом
еврейском промысле, он наладил и снискал, обустроил загончик, площадку,
куда загонялись миллиарды рублей. Их звали «арбузы», чтобы отличать от
миллионов-лимонов. Потом научился заманивать обладателей лишних
не-рублей. Фирма стала не фирма уж, а фирмища, корпорация. Знаменитая по
самые не могу. Мишку от площадки отлучили, но не выбросили как
«использованный гондон» (это цитата) а дали поработать по
специальности. И Мишка катался между скважин как бильярдный шар,
налаживал ремонтную службу. Когда наладил, его опять выдавили. Это
вообще политика такая.
«Пидар-расы» заскрипел фиксатыми зубами Мишка и только тут нашел
себя у телевизора, подле Елены и ее Петровича с пахучими ногами. Лене
подумалось, что Мишка это на передачу про звезд ярится. А Мишка на экран
не глядел почти, а глядел в себя.
Глядеть-вглядываться в себя он после инсульта стал пристально.
А еще ему вспоминалось одно и то же – тот гребаный пикник.
Выбрали они, значит, полянку чистую, где тень прохлады и солнце разумно
сочетал навес березовой листвы – и приступили.
Мишкин шуряк нырял в рюкзак и раскалывал припасенное на скатёрку,
приговаривая:
« Так. Белки, желтки, корнеплоды и – тут шурин разевал полную золота
пасть – углеводороды. Доставалась здоровенная бутылка с ручкой и
ставилась в центр. Шурин с Мишкиной подачи поездил по нефтям, стал
деньги знать, пока не пил больше других.
После третьей или какой-то бутыли «углеводородов» Мишка вдруг
почувствовал, что заваливается на бок, а шурякова пасть смеется и плывет
прямо на него, как акула, и солнце бьет в глаза.
И сделалось Гущину хреново.

А любил Мишка машины – самозабвенно. Он и в палату наволок кучу
журналов с картинками, где не бабы, а авто. Было у него целое стадо.
Жил долго в той же хрущобе, совершенно равнодушный к дому-квартире, где
и бывал-то мало, жил бы и по прежнему, да забунтила семья. Мишка уже
встал в очередь на такую гоночную красавицу, какую и на Западе покупают
после ожидания. Пришлось сдаться бабе и ейной мамаше, то есть теще, и
переехать к новую громадную, гулкую, нелюбимую.
Не будем жалеть Мишку, ограбленному пидорами-демократами. Он и
разоренный богаче нас. А нас никто не обокрал – взять нечего.

Напротив Гушина – самый старший из нас. Он кавказец девяноста
годов от роду. Поет, не размыкая губ, тихо, но все равно гортанно. Слезы
блестят на его впалых щеках. Седые брови.
Старик часто поводит рукой перед собой, словно бы отдергивает
занавеску с окна, которая мешает ему видеть сад в цвету, роги с вином,
горы в снегу, молодую жену – кто ж его знает, что там еще может
грезиться старому кавказцу?
Приходят к нему внучки-правнучки попарно, по очереди.
А ко мне жена приходит. Говорит – разделить твою грусть. Но
грусть, делясь, только умножается, как плутоний в реакторе. И дважды два
– делается пять с долями мандаринок. Их тебе хватит до следующего ее прихода.
Цитрусовые – это всегда в тему. Безалкогольные напитки – тоже,
хотя ты просил пива-а-лучше-вина. А совсем по сердцу бы – чекушку. Но нельзя.


Я лежал без сна и глядел в потолок. Опять скорая еще от ворот протянула
три хобота света. Свет поплыл по потолку и стенам крадучись или
высматривая кого-то.
Уж не меня ли – подумал я. И на всякий случай закрыл глаза и затаился.
И ничего плохого не случилось. Но дрема совсем пропала. Я подошел к
Окну и стал рассматривать ночь.
Выше крон и больничных корпусов медленно плыл красный огонек
на башенном кране. Больгородок достраивается, работа не затихает и
ночью.
Кран нес, как коляску, бадью с раствором. На кране, картинно освещенная,
чтобы даже звезды и облака могли прочитать, большая марсианская
надпись: «Като».

Без сна и даже надежды заснуть лежал я и в потолок глядел. И
одно обстоятельство побудило скосить левый глаз в окно, обычно
заполненное облаками и листвою.
Сейчас там была в оранжевой спецовке дева в железной люльке и
с каской на голове.
И, между прочим, блондиночка. Люльку с чудесной девой держала на весу
железная рука с надписью «Като».
Дева одной рукой держала пакет, а другой она делала мне, у
окна стоящему, завлекающие знаки и прикладывала пальчик к губам.
Ну, я и подошел молча, как велено. Думаю, так же поступили б
и вы, читатель.
- Я вас не разбудимши? Меня Фешей зовут. Я вас попрошу
открыть окно в фойэ, игде хвикус. Мне передать надо вашему новенькому.
Фёкла отняла пальчик от прелестных уст и указала им на пакет. Хохляцкий
говорок ее был чудесный.
Я покорно двинулся к нужному окну и отворил его, принял на
руки пакет и деву. В пакете друг о дружку прозвякнули бутылки, хрустнули
пластмассовые стаканчики, сразу захотелось выпить.
– А что же не через дверь? – просил я хрипло, потому как
волновался.
– А там охранник Костя. Он ревнует.
Изо тьмы, из-за фикуса уже проблескивал всем своим золотом
наш турок, доставленный к нам со стройплощадки. Турок сиял цепью, браслеткой,
перстнем, зубами огромными. Он лежал в коридоре на моем месте.
Волосатый, с большими руками-захватами, усами, радостной улыбкой.
– На предложение стакашка в виде гонорара за открывание окна
я, четвертый лишний, отказался гордо, но с болью.
Мы с турком, считай, тезки, зовут его Искандер. С этим делом получилось
смешно. Я сейчас расскажу.
Неунывающий дядя Коля в самые первые минуты моего здесь
появления пристал банным листом - кто ты да что. Ну я и сказал, засыпая
от таблетки – Александр, мол.
– Модератор? Диверсант?
– Не диверсант, а шпион я, отстань, твою мать.
– Вот здорово, А ты английский или американский?
Скучные варианты.
- Турецкий я. Искандером меня зовут.
Ник-Нику это понравилось. Наутро продолжилась наша игра.
И к завтраку уже все медсестры знали, что я, новый ночной,
затем здесь чтобы набирать в турецкий гарем. Образовалась и цена.
– Дядя Коля, ты не в долларах говори, в евро. И цена получше, и
евро, я конечно извиняюсь, стоит не падает.
Играли мы, придурки, точно, вдохновенно. Только я заснул после
капельницы, как подсаживается медсестра и, глядя в сторону, тихо молвит:
– За хорошие деньги и в жены – я бы пошла… Только без
обмана.
И как нагадали – через день этого турка доставляют – и на мою
койку кладут. Персонал в своих халатиках слегка огибал туркову лежанку –
уж больно руки у него были загребущие на вид, с грядками волос меж
фалангами пальцев, увешанных перстнями и кольцами. Из майки клубилась
шерсть, усы взъерошивались златозубой улыбкой навстречу дамам.
Наутро после девкина визита в окно я спросонок подумал, что
это мне сон был такой. Эротический. Последние тучи рассеянной бури.
Умираем, как автор уже докладывал, частями. Начинаем с ниже пояса. Бабы
раньше, но и наш брат вскоре погасает.
В мужское ничтожество входим сперва с тревогой, потом с
улыбочкой. И вот, наконец, всё. Конец – только чтобы пописать, замачивая
треники, которые не для тренировок, как и кроссовки не для кросса. Мышцы
провисают лианами, и ты это видишь уже и без зеркала.
Но красивых от некрасивых еще отличаешь. Ночная гостья не к
тебе была ничего себе.
С утра похолодало. Это всех обрадовало. Нет, конечно, то был
сон.
Друг, почти-тезка, догнал меня, приобнял учтиво и шепнул: «Ракия еще
есть».
И это было хорошо и актуально.
--------------------------

Итак, делаем опись наличного на сей момент.
Ты говоришь больше руками, рисуешь в воздухе колеса смыслов,
такие велосипеды, которые никак не доедут до нужных слов. Патрон не
влезает в патронник, и тебя клинит.
Когда слова сами собой вспоминаются, говорить их уже нет нужды –
тебя, придурок, давно поняли, сейчас принесут.
Организм твой делается расслабленным – кожа уже не крепость твоя, и она
не держит запахов плоти, и ты делаешься вонький, даже если был сухой,
как кизяк.
Слабеют кольцевые мышцы – и ты попукиваешь на ходу и все
громче, роняешь капли мочи.
Но ты еще не разеваешь рот на кусок как черепаха – шире, чем нужно
и виновато при этом моргая. На кусок, размоченный в чае. Это будет
потом, в старости глубокой и чрезмерной. Если доживешь до такого
сомнительного подарка судьбы.
Слезятся очи. Слезные озера переполнены, и по тому, из какого
глаза слеза крупнее, внимательный доктор будет делать вывод, на какую
строну тебя кособочит.
Словом, ты как водопровод в родной хрущобе – капаешь, протекаешь.
Кашлюн-перхун – вот твоя кликуха.
Походкой ты выдаешь понимание своей вины – в самом деле, какого
черта занимать собственной никчемной персоной дефицитное жизненное
пространство. Приличное таки, особенно если выразить в деньгах.
Собственно, это и можно понимать как стоимость/ценность человеческой
жизни. Не такая и маленькая – к счастью или сожалению, это с какой стороны смотреть.
И расходы.

Проблема «фуражно-зернового баланса» в твоей достаточно
благополучной части человечества решена. Элементарный кусок тебе не
нужно пристально делить с остальными домочадцами.
Но ты угроза комфорту – расслабленный, непроизводительный, давно
вышедший из репродуктивного возраста, следовательно, не интересный
матери-природе, капризный, с пуком выписанных тебе рецептов.
Хлеба не так чтобы изобилие, но достаточно.
Зрелищ – можно бы и поменьше. А тут еще выборы – совсем весело.
Хлебозрелища.
Но битва за все новые и новые степени комфорта – неумолима,
всемирна и лаяй. Вон раньше цари-короли жили в условно-отапливаемых
помещениях, особые слуги им холодную постель грели перед отбытием ко
сну, по жаре парились в одёже согласно статусу, который не снимался –
ну, разве что вместе с головой. И ничего ведь, жили. Тебе в футболке
жарко, а вон классические господа в тройках на все пуговицы изнывали,
держали форс перед подлым сословием.
Нет, сейчас лучше. Только не хватает одной комнаты в жилплощади,
пусть хоть бы махонькой, но непроходной.
Пукай себе и живи.
Пенсию – принесут.
Раньше на деревне воньких старцев отправляли жить в баньку.
Впрочем, это здесь тебя так рассматривают, суют, как Мюнгаузена,
в электронное жерло томографа, и зеленый щупалец ползет по голове,
выискивает жгутики тромбированных жил. Инсульт с инфарктом –
близнецы-братья.
В поликлинике – полуклинике, как говорит Петрович – тебя
рассматривать столь пристально не будут, стрелянный ты патрон.
В твоей истории – пока значится инсульт. Это лучше инфаркта, хотя тоже
не подарок. Но сердце и у больших – маленькое, а мозги все же и у
дураков что мяч для регби, и отсеки, получившие пробоину, могут
замещаться неповрежденными частями. Колоколами громкого боя стучит в
виски густая кровь, нейронные цепи перестраиваются и починяются... И
драгоценный товар памяти и навыков перегружается, как контрабанда, в
другие места.
И шторм затихает. Всё тихо.
Перед тем, как совсем заснуть «но не тем, холодным сном могилы», ты
слышишь себя.
Раньше прислушивался больше к бойлерной своего невеликого организма – к
желудку да кишкам, где вечно что-то булькает, перетекает, пучится
пузырями. Но есть и кое-что поинтереснее пищеварения и даже крови.
Нейроны твоих, мой милый придурок, поврежденных мозгов, спасают себя
тем, что перебрасывают содержимое в другие, не пораженные места. Ты
хочешь сравнить их с муравьями или пчелами, потому что эстетика
труслива, и ей подавай красивое. На снимках они, подлецы-нейрончики,
похожи на ужасных пауков. А еще известно, что тараканы из горящего дома
не выбегают заполошно, а организованно тикают с личинками потомства на
спинах.
И вот упорные, как муравьи, заботливые, как тараканы, чуткие, как
пауки, малые части вселенной твоего разума, подвергнутого вторженью,
бегают туда-сюда, перетаскивают молекулы разорванных мыслей, и ты
слышишь это шебуршанье. Идет работа. Ты не на фронте, а в ремонте. И
бодришься – ничего, мол, мы еще повоюем. И даже запел бы «врагу, мол,
не сдается наш гордый варяг, на солнце зловеще сверкая» или что-нибудь в
этом роде, да слов не знаешь, петь не умеешь, да и какие на фиг песни
ночью в больнице…

Сегодня – радость: выписывают. Я сдал экзамен. Я почти сразу
сказал свою фио и какой нынче год и все такое прочее, и белые лебеди
почиркали в свои большие научные блокноты и остались довольны. А уж я
как доволен.
Компания выходит меня проводить.
Ногами, отвыкшими от башмаков, ступаю на неровный асфальт, разрезанный
когтями древесных корней и оглядываюсь и спотыкаюсь.
– Не спеши.
– Не спешу. Куда спешить, дорогая. И ты косишься на профиль жены
своей. Вспоминай, самое время вспомнить ее молодым-молодую, юную,
невозможную. Запомнил впечатление первого взгляда – маленькую, но это
вряд ли. Она долго не была твоей – даже и подругой, и был
рад-радешенек, когда тебе дозволялось проводить до дому или еще куда. И
ты косился на ее спокойный профиль и соболиную бровь и жил этим счастьем
до следующей встречи.
Потом жизнь нагрузла новыми смыслами, и стронулась, и понеслась,
одаривая сладкими огненными мгновеньями между перегонами своей рутины.
Жил – читал складки на лбу, крохотные взмахи бровей, редкие улыбки,
когда ты ей нравился. И лицо ее ты всегда видел как бы силуэтом на
стекле, на окне поезда.
Ей уже пришлось подносить тебе судно. Надо же – придумал кто-то:
судно. Какой стыд. Вот когда номинировался в женихи долго так и
упорно, подумал бы на миг: настанет день, когда не кто-нибудь, а она,
Она будет брать маленькими ручками и подставлять эту посудину?
Жизнь получилась большая. Надо надеяться, что большая она будет
не сверх меры.
Ведут по тропе, которая чуть покачивается, как трап. Словно бы ты
сейчас ступишь на палубу.
Это корабль? Паром?


Май 2007 – июнь 2008

Александр Медведев, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 66601 от 15.12.2008

0 | 0 | 1496 | 25.04.2024. 00:58:42

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []