Как легкий вздох, трясина между двумя умершими прудами исторгла язычок огня, легкого, как вздох. Огонь белесый белёсый в лучах солнца, как раз выглянувшего из-за белых, по-летнему нарядных туч. Словно кто прикуривал от зажигалки.
Тропа пружинит под ногой. И словно бы вздох, и вперебив вздохам – иканье и зевота. Что за стих! Бобок какой-то, в самом деле! Но тут я сказал себе: умеривайся, смиряйся, смотри. Будь тих и незаметен, иначе тебя самого как-нибудь сотрут, будто помарку или артефакт. И ты исчезнешь, как исчезло многое и многие тут…
Здесь был парк, а теперь – болото. Сгнил заплот, и вода только из томной лени держится тут – остаток воды в остатках прудов, что каскадом были устроены здесь заезжим французом.
Тропа прогибается, как доска. Дряхлые, изъеденные червем липы и ракиты видны тут и там. Изломами ветвей, как руки кающихся грешниц, их тени ложатся на ряску.
И много, много теней выплывают из ниоткуда и исчезают в никуда. От остатков караульных башенок у входа плывет белая карета над остатком аллеи к руинам усадьбы с развалинами домовой церкви и усадебного феатра.
И если бы тень в белом показалась на тропе, ты, несносный наблюдатель, был бы принужден но правилам хорошего тона ступить в сторону с тропы – и тотчас оказался бы по щиколотку в жидкой земле. И только бы вздохнул: бедная Лиза. Бедная, бедная Лиза. И тут же посетовал бы о мокрых и грязных своих башмаках.
Мужеские, дамские фигуры, парики и кринолины. Где стол был яств, там гроб стоит. Много, много гробов проследовало от жилых покоев к церкви – тихо, пристойно. Чада и домочадцы, небось, кучковались над прахом, а в них, как настырные мухи, роились мысли о наследстве – кому и сколько. И не вспала ли превосходительству дурь завещать капитал недостаточным актрискам. Общество коих он заметно предпочитал тетушкам и кузинам.
Виденья бледны, бесплотны, и они только в воображеньи – тени меня.
Зато как густо зелена ряска, осока, как бархатист камыш! Солнечный луч пробил облако, купы лип и пал на кочку, где, как на троне, сидит большая роскошная квакша. Ее широкий рот растягивает презрительная ухмылка. Царственная лягуха – вся довольство и покой. И докучливый комарик поверил, на беду свою. Миг – и паршивец уловлен. И лягушачьи очи смиренно промаргивают и снова уставляются в одну точку.
Квакша хороша.
Подувает ветерок. По солнечному столбу проплывают, как рыбьи мальки, сверкающие крылышками насекомые и летучие семена на своих крошечных парапланах. От воздушного дуновенья они испуганно ускориваются. Ветер заворачивает листья ив, а там другая зелень – благородно-тусклая, и вспоминаются рощи олив, виденные давным-давно, в краю далеком, южном, вечно юном. Ах.
Плавучие цветы, камыши, деревья в изломах своих театральных мук, старинные кирпичи развалин, на которых сереет иссохшее тло мхов, все льстит тебе и шепчет, и нудит – заверши, художник, придай картине достойную законченность. Забвенные сии места, порушенная плотина. Печаль и сплин – обмакни в них свои тонкие кисти! Сплин и печаль нам слаще заморских фиг, да они и сами, тоска-печаль – экспортный русский продукт.
А душа доверчива на лесть, как тот комар. И вот уже воображенье пустилось подглядывать полутона, и четверть тона выслушивать в пеньи жизни. Как вдруг тебе подумалось в сердце твоем: «Не надо!»
Я сделала шаг и шаг и огляделся: я один. И сказал себе – не надо соскабливать патину времени до сверкающей меди. Былое – не твоя победа, и погибель – не твоя, нет.
Твое время тоже сделается, да и делается уже – достославной стариной.
Только навряд ли развалины его будут столь милы будущему созерцателю.
Так что не тешь себя сиими чудными картинами, не наслаждайся гармонией распада.