Мифы

Марк Азов

МИФЫ

– Он пришел обнять мир.
– Да. Определенно, он пришел обнять мир.
Человек открыл глаза. Никого, кроме старика в лодке и козы на берегу.
– Вы разговаривали с козой?
– Она не коза, а Сивилла, прорицательница, гадает на внутренностях животных.
– Значит, мне коза нагадала обнять весь мир?
– Можете не сомневаться, – сказала коза, – я гадала на ваших собственных внутренностях.
– Разве я животное?
– Если судить по внутренностям, несомненно: вскрытие подтвердило.
– И я пришел обнять мир?
– Мне все равно, – сказал старик, – я Харон, – старик своей суконной кепкой описал круг над головой, – я перевожу всех, без исключения, через Реку Мертвых.
Коза, топая, вошла в лодку.
– Стойте! – опомнился человек. – Выходит, пока я спал, вы копались в моих внутренностях?!
Никто не ответил. Старик перевозил козу в лодке. Его руки сновали по проволоке, протянутой между берегами: лодка шла как паром. Пахло коровьей фермой. Шлепали тряпкой по воде... Коровница полоскала фартук.
– Как село называется? – спросил человек.
– Перевозы.
– А речка – Стикс?
– Псел.
Человек взял да и обнял коровницу.
– Тю, – сказала она.
– Я пришел обнять мир, - пояснил он свои действия.
– Ля, – сказала коровница, но обнимать она не мешала.
Прошло некоторое время. Спина коровницы оказалась слишком широкой для такого среднего человека. Кроме того, она продолжала полоскать фартук.
– Ладно, – сказал он, – ты все равно пойдешь в лес за хворостом, а мне еще надо обнять весь мир.
– Что с вами поделаешь, – вздохнула коровница, – придется сходить в лес за хворостом...
А человек уже шел берегом по мокрой песчаной кромке мира, который ему предстояло обнять. "Коровница не возражает, – размышлял он, – но коровница – примитив. Послушаем, что скажут другие женщины".
...Первая женщина возлежала в его палатке на разостланном поролоне, она состояла в должности жены человека.
– Я пришел обнять мир! – объявил он и обнял жену.
Жена не возражала, как и коровница, но она уже ставила некоторые условия:
– Прошу тебя, без пошлых фраз. Ты всегда обнимаешь меня, когда любишь себя.
– Ты права! – устыдился человек. – Я животное! Пошлое животное!.. Прости!..
И пошел к Другой женщине. Другая женщина была подругой жены, но он ее как-то раньше не удосуживался обнять. А тут обнял... И у женщины сразу отнялись ноги. Разожми он объятья – она беззвучно упадет на траву.
– Я животное? – спросил он.
– Нет, ты бог! – прошептала она. – Ты мой бог!..
– Я пришел обнять мир?
Она отозвалась, как эхо:
– Ты пришел, наконец!
Он бережно прислонил женщину к стволу осины, чтоб не упала, и пошел обнимать дальше. За ним увязался циркуль в трусиках, совсем еще маленькая будущая женщина.
– Папа, тебя правда приняли в боги?
– Не подслушивай и не повторяй глупостей, – сказал он сурово, а сам обнял и это существо. Циркуль скрылся в сгибе руки весь, вместе с трусиками, болтались только ножки. Человек заколебался: зачем ходить куда-то, когда весь мир и так у тебя в сгибе руки?..
И пошел дальше. "Мир обнимают не для своего удовольствия, – урезонивал он себя, – а для удовольствия мира. Ребенка же обнимают для своего удовольствия". И он стал искать глазами, кого бы еще обнять... Нашел... гадюку. Ее милая головка отдыхала на ее же собственном хвосте. "Гадюка во мне не нуждается, – решил человек. – Она сама себя обнимает".
И он зашагал дальше, удаляясь от Харона с его лодкой и села Перевозы. Шагал, шагал, пока не увидел село... Село, козу и старика в лодке.
– Как село называется? – спросил он.
– Перевозы.
– Опять Перевозы?!
– Да. Псел тут, как змей, крутится и все вокруг Перевозов.
– Но где-то же он выруливает на прямую, и там должен быть перешеек.
– Должен, – согласился старик, – но нема.
– Почему нема?
– Старешня. Старое русло.
– Значит, мы на острове?
– Эге ж... Но, в случае чего, я перевозчик.
– Вы Харон?
– Може, и Софрон, а вообще Охрим. По субботам Супрун.
– Тьфу! – сказал человек и повернул обратно.
Коза нагадала правильно: тут и обнимать-то нечего. Человек прикинул на глазок. Мир, который ему достался, делился примерно на три части: песчаный мысок, огороженный жердями и усыпанный тарелочками ссохшегося навоза – Коровий пляж.
За жердями Коровьего пляжа начиналась Природа. Природа была исполосована трелевочным трактором и усажена одичавшими акациями.
– Посадочка! – огорчился человек.
Его могла утешить только третья часть мира – Земля Обетованная: травянистый холмик, пронзенный великанскими осинами. Здесь стояла желтая пирамидка его палатки. Среди осин сновали женские фигурки.
– Действительно. Что тут обнимать, кроме женщин?
И он поплелся к утешительному холмику. Все население было в сборе, включая коровницу с хворостом.
– Мы на острове, – информировал он, – нас окружает Стикс, отдыхающий на собственном хвосте, отсюда нас вывезет только Харон, а по субботам Супрун – оба ногами вперед.
Влез в палатку и уткнулся носом в поролон. Он ждал воплей, а услышал обыкновенный разговор, вполне логичный.
– Он здесь единственный мужчина, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – У меня от него ребенок.
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – у тебя от него уже есть ребенок.
– Тю, – сказала коровница.
– Всю жизнь ты прожила с ним, как у бога за пазухой, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Ты думаешь, он мед?!
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – для тебя он уже не мед.
– Ля, – сказала коровница.
– Я одинока... без него, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Может, я тоже одинока... с ним.
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – он уже одинок... с тобой.
– Шо? – сказала коровница.
"Дуры! – растрогался человек. – Вот уж дурехи!.. Вы ведь не знаете, что творится в мире, в моем самом маленьком в мире мире!.. Во-он над мокрым лугом, где пасутся гуси, встала радуга в полосатых чулочках. Я хочу добежать до радуги и обнять ее ноги в полосатых чулочках. Так вот: радуга в сердце мужчины – это женщина.
И если бы радуга вдруг разбежалась по лугу, обратившись в семь женщин; одна в красных чулочках, другая в оранжевых... и даже с голыми ножками, – я стал бы ловить всех семерых, и буду ловить, пока снова не составлю радугу. Потому что я люблю не желтый, не зеленый и даже не синий цвет – я люблю радугу!"
– Ему нужна другая женщина, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Может, мне тоже нужен другой мужчина.
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – тебе уже нужен другой мужчина.
– Кто на вас позавидует? – сказала коровница. – Обе-две такие худенькие... А я телесная.
"Нет, радуга тут ни при чем, – подумал мужчина, – любовь к радуге – любовь без взаимности. Ну, стоит на лугу дурак и любуется радугой... А радуге что за радость от него, дурака?! Другое дело, когда вас любят женщины. Неважно почему. Главное, не мелочитесь: раздарите им семь волосков из вашей синей бороды. Ваша борода на семь волосков поредеет, зато у семи женщин станут пышнее прически хотя бы на один волосок!"
И он выставил из палатки бритый подбородок. Картина, которая ему открылась, изображала гибель Помпеи. Жена прижимала к груди ребенка. Другая женщина обнимала ее колени. И лица их были залиты слезами. А на заднем плане возвышалась коровница. Кратером рта она была обращена к небу и тревожно гудела, как пароход.
Тут он впервые почувствовал себя мужчиной. Еще бы! У человека семья: три жены и ребенок. С объятиями следовало погодить.
– Цыц! – прикрикнул он. – Вы тут не одни! Обязанности мужчины я принимаю на себя! – и он стал перечислять. – Первое: я разожгу вам костер, – он загнул один палец. – Второе... Ну, готовить у нас, слава богу, есть кому, мыть посуду – тоже, за продуктами вы меня сами не пустите, стирать я не умею. Мужчина должен уметь зарабатывать деньги – этого достаточно. А где их тут зарабатывать? Да! Еще я могу натирать паркет, – он поспешил загнуть второй палец. – Ну, в общем, костер и паркет... Остальное, я думаю, несложно.
– Несложно, – сказала Другая женщина, – сложно было договориться, но теперь все это позади.
– Так почему же вы плачете?
– По разным причинам. Одни от счастья, – Другая женщина протерла свои глаза платочком, и они просияли, как лаковые туфельки. – Другие, – она взглянула на жену, – от жадности.
– А третьи, – спросил он, – чего ревут?
– Шо? – коровница утерла свой вулкан концом косынки. – Хорошие люди попались, душевные.
Мужчина и сам бы прослезился, особенно его тронула доброта жены, но вовремя вспомнил, что он мужчина, и деловито спросил:
– А как вы конкретно это все представляете?
– Распорядок прежний, – поспешила жена.
– Что значит прежний?
– Ну, как уже бывало в мире, не мы первые... Ночью ты остаешься с женой – у тебя есть дом, семья... Днем встречаешься с другой женщиной.
– Разумно... А коровница? Впрочем, у меня остаются свободными вечера.
И отправился за хворостом для костра. "Ну вот все и утряслось, – радовался он, – теперь, кроме костра и паркета… у меня будет еще... – он загнул третий палец. – Хотя нет, их здесь три. Значит, еще три обязанности. – И он загнул все пять пальцев.
Потом вспомнил, что хворост собирать не надо: коровница притащила достаточно, – и вернулся к палатке.
На развалинах бывшей Помпеи теперь цвели одуванчики. Среди великанских осин бродили нагие нимфы и сплетали венки. Циркуль в трусиках выписывал восторженные фуэте:
– Три мамы! Три мамы! Раз, две... три.
Он счел нужным слегка одернуть расшалившихся нимф.
– Этот мирок невелик, – сказал он, – солнце объезжает его довольно быстро. Но все же не может быть одновременно и ночь, и день, и вечер.
– Тю, – сказала коровница, поворачиваясь спиной, – черт-те шо о себе воображает.
– Нам теперь надо поберечь одежду, – разъяснила жена.
А он тем временем развалившись, как языческий Пан, среди вьющихся сорняков, разглядывал их с ног до головы. Ноги Другой женщины тянулись довольно долго – спортивные ноги бронзового дискобола. Выше намечались два кулачка, вероятно, грудь...
– Антик, – сказал мужчина, – Диана.
Жена, наоборот, начиналась сверху двумя матовыми плафонами, переходила в таинственные складки с ажурными тенями под животом и растворялась книзу лучом луны на простыне.
– Декаданс...
В коровнице потрясала центральная часть: заваренный вкрутую зад.
– Реализм.
...Ночью Диана ушла в посадку, там погребла себя в спальном мешке, как мумию. Коровница храпела среди коров, изредка нервно вскрикивая: "А чтоб вы повыздохли, заразы!" А мужчина еще долго не решался войти в палатку. Орнамент загробных теней оживал на ее готическом гребне. Зловещим рыцарским стягом трепетали трусики на веревочке. Изнутри палатка полнилась вздохами...
"Королева играла в темном замке Шопена", – припомнил он замогильный ритмик. Нет, вся эта история не может кончиться по-человечески: так в жизни не бывает. И, теснимый предчувствиями, заполз в палатку.
Королева не играла Шопена, не призывала на его голову галантного палача в красных надушенных перчатках – вообще не было никакой королевы. Вместо нее на поролоне простерся холодный мраморный крест. На одной стороне мраморной перекладины серебрилась голова младенца, а ему некуда было положить голову, разве что на другую сторону перекладины...
– Я бы совсем ушла с вашей дороги, – проговорил крест мраморным голосом, – если бы не ребенок.
– Ты у меня мученица, ты святая! – взмолился он, стоя на коленях. – Ты и так немало принесла в жертву миру, который просился к нам в объятия!
Он приложился к кресту, мрамор не отогревался, даже не запотевал под его губами. Попытался обнять крест, но не смог подсунуть руку: его крест был достаточно тяжел.
– Убери руку, – услышал он, – я тебе не коровница,
– Да как ты можешь сравнивать! – вскричал он. – Нас с тобой связывает нечто большее!
– Из этого следует, – прозвучало с креста, – что меньшее нас уже не связывает.
– Ей-богу! – забожился он. – Связывает.
– Так зачем же тебе коровница?
Он призадумался...
– Видишь ли, – сказал он наконец, – вопрос поставлен некорректно: мне коровница не нужна. Но мог же Христос накормить пятью хлебами толпу голодных, и у него еще осталось корзина "укрох"
– А зачем коровнице твои "укрохи"? Коровница может пойти в село: там есть мужики. Или, по-твоему, мне идти в село?
Крыть было нечем. Укрохи от коровницы перекочевали к жене, и его голова упокоилась на перекладине креста.
А когда "встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос", он поволок коровницу на заклание.
– Сделай это тактично, – напутствовала жена.
Он так и сделал.
– Ну посуди сама, – начал он иносказательно, – если тебе нужен Зевс в роли быка, так я не Зевс.
– Ля.
– А если тебе нужен бык в роли Зевса, так я не бык.
– Тю.
– На селе есть хлопцы не то, что я... Да там одни руки – и те что твои грабли.
– Це хто ж? Мыкола, а можно сказать, и Валерик?
– Можно сказать и Валерик.
– Тю.
– Ты права! Ты, безусловно, права! Но почему тю? Почему ля?
– Ля. Так они ж бессловесные, только и знают, шо лезут граблями в пазуху.
– А я словесный? Я тоже – в пазуху... Но у них грабли, а у меня?
– Вы себя не равняйте... Вы со словами: "Я прошел скрозь весь мир тебя обнять!"
– Ты меня неправильно поняла.
– Нет, я вас правильно поняла! – коровница схватила свои розовые байковые шаровары и загрузила их посиневшими от гнева ягодицами. – Поманили, а теперь на ферму багно ворошить… – И, проходя мимо палатки, еще добавила: "Вы не рассчитывайте, что я дурее за других: я восемь классов кончила!"
Она шла к огороженному жердями Коровьему пляжу. Там уже стоял бессловесный Мыкола, а можно сказать, и Валерик, в нейлоновой рубахе и поплевывал творожной слюной на бронзовое зеркало Стикса.
Мужчина утерся, хотя плевали формально не в его глаза. Но что он мог сделать? Жерди Коровьего пляжа отрезали от этого и без того урезанного мира довольно крупный ломоть, уже недоступный его объятьям.
...Но еще оставалась Природа. В посадке среди одичавших акаций уже ждала Другая женщина, обнаженная в стиле вчерашней идиллии. При его приближении она приоделась, даже натянула на большую часть своего туловища темные чулки. Потом, правда, опять разделась.
– Ты уйдешь? – спросила она.
– Уйду.
Она покорно склонила голову, увитую укрощенными змеями Горгоны.
– Иди. Тебе еще предстоит обнять мир.
(Только она, для которой он не человек, а бог, могла его понять.) Но он все-таки был человеком.
– А тебе что останется? – спросил он.
– Вмятина, – ответила она и встала во весь свой рост. – Видишь, во мне осталась вмятина от тебя.
Ему показалось, она раздвоилась, будто две молнии, падая с неба, вонзились в песок. А между молниями черный провал – негатив ее фигуры.
Он обнял молнии и заполнил собой провал. И мир, окружающий их кольцом, с посадкой, осинами, Коровьим пляжем мгновенно устремился к центру, где стояли они, сжался в маленький дрожащий шарик и замер в его объятьях.
Так они обнимали друг друга, думая, что обнимают мир, потому что поворотились ко всему окружающему двумя спинами. Она сама оттолкнула его:
– Иди.
И когда он ушел, как это всегда бывает после молнии, раздался гром: это она рухнула на сухие листья – и хлынул ливень – это она пролилась слезами.
А он шел так легко, будто на его лодыжках прорезались маленькие крылышки. Этакая легкость происходила всего лишь от потери памяти: он забыл, что пришел обнимать мир. На этот раз мир обнимал его. И он с эгоизмом бабочки перепархивал через колдобины, нарытые трелевочным трактором, пока не попал в сачок.
Сачком его накрыл циркуль в трусиках, и, накрытый сачком, он выглядел дураком в колпаке.
– Папа, – сказал циркуль, – почему ты меня не гуляешь?
– А мама зачем?
– Мама меня гуляет. Мама меня гуляет купать, когда я грязная... Мама меня гуляет стирать мои трусики... Мама меня гуляет обедать и спать... Мама меня гуляет в лопухи, когда мне надо... Ну, иногда меня мама гуляет просто так, когда ей надо за молоком.
– Хорошо. Теперь ты будешь гулять с папой. Пойдем.
– Куда?
– Никуда.
– Это не интересно.
– Нет, очень интересно. Как в сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Только это и называется гулять!
И он, не сходя с места, упал на траву ничком.
– Сперва мы погуляем носами вниз. – Трава щекотала носы и лезла в уши. – Где мы сейчас гуляем?
– В лесу.
– Уточняю – в джунглях.
В уши теперь лезли пальмы. Пасся курносый носорог. Потом появился другой жук, рогач, и они устроили корриду. Правда, пришлось переехать в Испанию. Летели на стрекозе.
– Смотри, по дорогам бегут люди!
– Нет, папа, муравьи не люди, а машины: люди так быстро не бегают.
Потом какое-то бесцветное существо – помесь жучка с червячком – попыталось разрушить очарование.
– Кто это такой противный?
– Противный?! – Он спрятал это в горсть и прикрыл ладонью. – Смотри, не бойся!
Она заглянула под ладонь. Там в глубине пещеры теплился сказочный малахит.
– Светлячок!
– И никогда не суди свысока.
Так они погуляли носами вниз.
– А теперь погуляем пупами кверху.
Они провернулись и сразу уплыли в море. Резвились белые киты. Полярный медведь высунулся из-за айсберга, сгреб лапами солнце и тут же выпустил.
– Мишка ожегся, – сказала она и подула на медвежью лапу. Лапа рассеялась.
– Дома тоже можно гулять, – заявила она, – по ладошке... Вот речка...
– Это река. В реку, видишь, впадают речки, в речки – ручейки...
– А в ручейки кто впадает?
Он растерялся: поди знай, что впадает в ручейки.
– В ручейки впадает лягушка.
– Как это впадает лягушка?!
– А так: плюх!
– Не впадает, а падает.
– Нет, папочка, она не упала, она нарочно впадывала: ей так захотелось.
– Ладно. Пусть будет так, как хочется лягушке, – он приложил свою щеку к ее щеке. Обычно она отстранялась: папа пахнет окурками. А сейчас лежала тихонько, только реснички попрыгивали по его щеке.
– Ну, - спросил он, – ты видела, до чего же он велик, мир, в котором ты собираешься жить? А ведь мы еще ни-ку-да не ходили.
Этого она не поняла, но она была вежливой девочкой.
– Спасибо, папа. Ты меня нагулял не как мама, а лучше.
– Маме гораздо труднее, чем мне, уверяю тебя! Но поскольку я тоже тебя породил...
– Нет, папа, ты меня не породил: меня породила мама.
Она была справедливой девочкой.
– Ну да... Я оговорился. Но мама одна не могла бы управиться: она так занята вот этим, – он ткнул пальцем в ее живот, – и вот этим, – он похлопал ее по попке, – что до этого, – он положил ладонь на ребрышки, за которыми чижиком билось сердце, – и до этого, – он легонько щелкнул ее по лбу, – до этих мелких деталей у мамы просто руки не доходят.
– А знаешь! – циркуль вскочил на выпрямленные ножки. – Я только не догадывалась спросить... Но я всегда думала, думала, думала: зачем человеку папа?!
Потом, чирк, циркуль, обнимая руками его шею, ножками описал дугу, чмок – и западня захлопнулась.
...Назавтра он так и сказал Другой женщине:
– Это какой-то заколдованный круг. С одной стороны, идол...
– Какой идол?
– Обыкновенный: такой маленький с пупиком. Пупик надо смазывать жиром, надо перетаскать к подножию идола весь мир по жучку, по червячку... Я сам его сотворил, этого кумира.
– Ты хочешь сказать – ребенка.
– Да. Но любишь поклоняться идолу – тащи свой крест.
– И крест и идол... А если прибавить меня, так ты еще и магометанин. Ну, иди, – она, как всегда, толкнула его в грудь.
– Я еще побуду.
Ему здесь нравилось: тут подавали обед из двух блюд – на второе слушали его разглагольствования.
– Иди! Тебе ведь есть, чем заполнить себя. А у меня опять от тебя вмятина... Чем заполнить ее, когда ты не со мной? Сухими листьями?
Ветер крутил прошлогодние листья вокруг ее ног. Он понял: когда вихрь опадет, там, где стояли ноги, останется только ворох листьев.
...Вход в палатку закупоривала жена. В руке она держала черный траурный лифчик.
– Ты здесь больше не живешь, – сказала она.
И накрыла свои бесценные плафоны шелковыми колпачками. Плафоны погасли.
– Почему? Почему ты так решила?
– Потому что я вижу твои глаза.
Его глаза выражали лишь сожаление о том, что погасли плафоны.
– Такими же точно глазами ты смотрел на Другую женщину!
Там он с таким же сожалением провожал ноги.
– Какими глазами? – спросил он. – Естественно. Здесь все голые, даже коровница.
– На коровницу ты смотрел не глазами, а вообще руками.
Жена затянула пояс на животе. Таинственные складки так и остались неразгаданными.
Еще звучали отъезжающей тройкой застежки резинок, а уже и ажурные тени под животом растворились в памяти: не то это был сон, не то их и вовсе не было... Потом она смахнула юбкой луч луны на простыне... и ушла в прошлое.
Что-то присвистнуло и кольнуло в грудь... Другая женщина торчала перед глазами и еще подрагивала, как стрела... Ее мрачные чулки, раздерганные колючками акаций, превратились в кожу змеи... Стрела с болью выдернулась из груди – это Другая женщина удирала в заросли. Он догнал.
– Уйди! – она отталкивала без прежнего сожаления.
– Почему? Почему и ты?
– Ты не прощался с ребенком.
– Я и не собираюсь прощаться с ребенком. Я намерен приходить.
– Ты не с ребенком прощался! Ты смотрел только на нее!
Он вспомнил, как гасли плафоны...
– Скажи еще: такими же глазами.
...как смахнули юбкой греховный луч луны...
– Да! Как на меня!
...и как листы вихрились вокруг ног дискобола...
– Тебя не ребенок удерживал возле нее, а она возле ребенка.
– Что?! – этого он и сам никогда не думал.
– Да. Я сама видела, как ты прощался с ее телом.
Глаза Другой женщины, всегда такие черно-лаковые, расширились до масштабов звездной катастрофы и стали иссиня-белыми, как антрацит...
Что они видели? Что они обе видели, и она, и жена? Должно быть, они видели, как перед ним танцевала какая-то третья женщина: в разрезе лифа вспыхивали и гасли плафоны, а юбка вихрилась листьями вокруг ног дискобола...
Можно любить двух. Но смешивать – этого женщины не прощают!
Колючки одичавшей акации хлестнули его по физиономии… Колючая ветка отсекла еще одну часть потерянного человеком мира – Природу. Он снова обернулся к палатке. Но там теперь стояла чужая женщина, не имеющая ни малейшего сходства с той, которую она похоронила под одеждой. Это – как ниточка, прилипшая к брюкам, – бывшая жена.
И он стал отступать к реке, поминутно оглядываясь. Сперва он еще видел ребенка. Ребенок валялся в траве кверху пупиком и вопил:
– Мама, я гуляю!
Ребенка он будет посещать, гулять с ребенком. Потом он уже не видел людей, только сиротливый холмик. Холмики посещают по воскресеньям, потом по годовщинам, потом...
Потом разлученные осины сошлись вокруг холмика и выпало самое донышко – то, на чем держался его мир. Земля Обетованная...
"Как же так получилось, что я не дарил им себя, а наоборот – отнимал?" Ответа не было, но так получилось, и ему оставалось только найти виноватого и... через Стикс. Виноватый отыскался быстро: коза!
– Просили тебя копаться в чужих внутренностях, шкура?! Нагадала: он, видите ли, пришел обнять мир. Все пришли. Но все это делают тихо – и нечего тут афишировать. Он швырнул в козу камень и поплелся по песчаной кромке мира, залитой чем-то влажным, вероятно, слезами. Виноватый был найден, а через Стикс не хотелось.
– А что там? – спросил он Харона.
– На том берегу? Ну, дорога мощеная, машины ходят.
– Чем мощеная?
– Черепками.
– Чьими?
– Фарфоро-фаянсового комбината – браком гатят.
Он погрозил старику пальцем и зашептал в задымленное ухо:
– Они хотели обнять мир...
– А вышел брак, – согласился старик. – Сидайте, перевезу.
– Я сам.
– Самому не положено.
– А за рублик?
Теперь он сам вел лодку, перебирая руками по проволоке... А на середине реки отцепился.
– Куды, холера? – заорал Харон. – Чипляйся за проволоку.
Но человек и не думал "чипляться". Он плыл по течению между берегами, и берега, разбегаясь в стороны, не причиняли ему никакого вреда.
– Что, съели?! – хохотал он. – Мы еще посмотрим, куда впадает бесконечный Стикс!
Как вдруг что-то со звоном хлестнуло его по носу.
– Куды прешь на проволоку, холера? – это последнее, что он услышал. Стикс впадал в Стикс.
……………………………………………………….
– Он пришел обнять мир.
– Да. Определенно, он пришел обнять мир.
Человек открыл глаза. Мир был отлично освещен солнцем. Коровница, довольно упитанная, полоскала фартук...
– Я пришел обнять мир, – сказал он и обнял коровницу.
– Тю, – сказала коровница, но обнимать она не мешала.
"Послушаем, что скажут другие женщины", – решил человек, и пошел обнимать дальше.
А что было до этого, он не помнил...

Марк Азов, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 1218 № 65617 от 04.11.2008

0 | 0 | 1775 | 25.11.2024. 02:07:59

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []