На полпути

- Это куда мы подъезжаем?
- Бологое. Как раз полпути. Он усмехнулся. – «Земную жизнь пройдя до половины…» Вот только никто нам не разметит и не отметит, где у нас половина и когда попросят на выход. Без вещей. Да. Самое время еще по глоточку. Коньячок прекрасный, как встарь. Лоза не рязанских виноградников, а Араратской долины, наклейка не врет.
Попутчики выпили, глядя в окно, полное тьмы и огней. Прожекторы откуда-то с неба лили свою тясячеваттную тоску на рельсы и провода, блестевшие как паутина, на вагоны и цистерны. По перрону бегали люди с торговлишкой, и белые тени их, как многочисленные лезвия ножа, торчали в разные стороны. Мимо окон шли немногие вышедшие на этой знаменитой станции, означающей половину пути из Москвы в Питер и обратно. В той реальности, что дана нам в ощущениях, станция стояла на трети пути или двух третях – смотря куда едет человек. Нетерпение и оторопь перед дорожным утеснительным существованьем, радость, что много уже проехали, - все это растягивают или уплотняют пространство и время, и теория относительности являет свою очевидную правоту.
Выпив, хорошо ощутить себя: как от центральной в человеке точки, где-то в области пупа, блаженное тепло катит по жилам, утешает сердце и поднимается в те области, где в человеке зреют мысли. Вместо мыслей у выпившего – слова. Хочется говорить, говорить, говорить. Но они оба были опытные потребители веселых напитков – и сдерживали, как бы сказал сочинитель, вожжами разумения пыл нетерпения. И потому не только не надоели друг другу, но наоборот, подумывали продолжить общение. Примерно одних лет, они и профессией были прочти одинаковы.
- В какой области лежат ваши деловые интиррэсссы? - Спросил один другого, когда они устраивались и знакомились. Он любил говорить кучеряво, украшать слог цветами красноречия.
- В закрытой до недавних пор. Потом-то все открылось и понеслось вверх тормашками. Короче, авиация. Точнее - турбины, то есть двигатели.
- Надо же. А я тачал крылья Родины и фюзеляжи. Где двигатели, там и крылья.
И на столике по этому знаменательному случаю тотчас явилась бутылка коньяку.
- Вот люди сетуют – мол, жизнь коротка. А мне кажется, что длинна. Как путь из варяг в греки.
- А мне так средней продолжительности. Рейс Осло – Афины лету всего часа четыре с половиной.
- Вы, я чувствую, не только крылья Родине делаете, но и себя не забываете.
- Да не шибко. Я типичный офисный планктон давно. В туфирме тружусь, мое дело – обспечить наши чартеры народом. Так что я при родной авиации остался. Только это совсем другое. Посреди жизни пришлось всему новому учиться. Третьей профессии и уж не освою – не потяну. Так что я приплыл в свою гавань.
- И на каком же вы направлении трудитесь?
- На германском в основном. И вот и на нашем фронте и вообще – большие перемены. Как бы не обанкротиться.
И оба стали глядеть во тьму, которая будет до самого Питера. Да и сам Петербург в сравненьи с Москвой – тьма тьменская, особенно в эту мозглую пору поздней осени.
- Я, однако, отвлек вас, чувствую, от какой-то мысли. Вы уж простите. Это от выпитого. Шперунги, понимаешь. Так что отвлечемся на еще по одной, и вы продолжите, а я помолчу.
- Вы вот про рейс самолетом говорили. Но мы ведь не ласточки-птички, не гуси перелетные. Я как-то представлял себе такой путь - пёхом. Да еще лодки свои перетаскивать вослед из реки в реку. Между прочим, были прежде бурлаков такие люди, которые подряжались на эту страшную работу – по земле волочить ладьи или как там они именовались. И потому звались они – сволочи. Вот и мы такие же. Детство золотое кончается – начинается, вот как у нас с вами – вуз. По ночам – разгрузка куда пошлют на грузовой станции. Потом сон часа три, и на лекции. И зачеты, экзамены, потом курсовая. Теперь-то все вспоминается как счастье, оно так. А тогда была у меня, не знаю, как у вас, долго одна идея – выспаться бы вдосталь. Вот лечь, забить на все и спать сто часов. Даже наесться до отвала так не хотелось, как выспаться.
Потом студенчество кончается, и мы сами себе врем, что было весело – капустники, гулянья якобы до утра с деушками, и они всё красотки, а не синие чулки в очечках. Или споры и песни до утра с друзьями. Такая поэзия с философией под портвешок, э? Было такое дело? Ну, конечно, как не быть. Но всего этого было-то – чуть, вот как соль в воде. Но в осадок выпадает и помнится именно этот милый вздор.
Затем у нас в меню - распределение. Ну, тут без ненужных Тьмузасрансков обошлось. У меня, во всяком случае. И у вас тоже? И у вас – тоже. Хорошо, что мы с вами не атомщики какие-нибудь. У тех чем дыра дальше, тем лучше. Что-то я от генеральной и направляющей отвлекся. А! Поймал! Что жизнь совсем не короткая. Мы договорились, что студенчество прошло и ушло. И вот у нас ка-бэ и полигон, так? Ну, считай, обычный завод, как и у работяг, только с научной подкладкой. Точнее – с научно-прикладной, хотя мечтаешь о чисто науке. Какой-нибудь такой плазменный двигатель создать. Про летающие тарелки почитываешь тайком от самого себя, и когда засыпаешь, они как раз и начинают в тебе летать, и ты просыпаешься гением. Потом, увы, находишь свою идею в журнале для любознательного юношества.
Между тем, вставать надо каждый день рано с утра, гений ты или увы. Стирать свои белые воротнички, которые уже серые, тебе обрыдло, хвалить пельмени покупные обрыдло пуще того, и ты начинаешь присматриваться, пристреливаться. Те девы младые, немногочисленные, что на работе, или не возбуждают угрюмый, тусклый огнь желанья, или у них уже ангажемент. Даже на остановках ты сепарируешь училок и медичек от всех прочих. Это всегда как-то видно. С женским рабочим классом пытался наладить смычку, но понял, что тут всегда заусенцы. Одна была у меня такая была: из себя (он пощелкал пальцами) – все при ней, и стал уже провожать, и она все пыталась меня затащить с мамой познакомить. Разговоры разговаривали, я ей даже стихи читал, она это дело любила. И еще обожала романы объемистые, чтобы нырнуть и подольше к окружающей действительности не возвращаться. Золя читала, например. Все у ней долго было в разговорах наших – Золя да Золя. Я разозлился, и сказал: «Золя, твою мать». И ушел.
Но пока вы охотитесь, знайте, что кто-то охотится на вас. Потом уже узнал – долго был на мушке, и мой прекрасный, видите ли, образ не давал заснуть моей первой супруге, когда она еще и не знала, как меня даже зовут. Потом узнала, кой чему возрадовалась в сердце своем, иному ж – наоборот. И, к счастью, ушла сама.
Тут я познакомился - с ней. Знаете, бывают такие люди. Вокруг серость, убожество, и они давятся в транспорте заодно с народом, зарплата у них, как у всех – но любят конную выездку, управляют яхтой, и в теннис играют не только в настольный, в красном уголке.
Странная была соввласть – прибавить инженеру зарплатки хоть червонец – годами от нее не дождешься, а на яхты и лошадей бесплатных денег не жалела. Ну, и. Сидим мы на берегу канала в выходной. И закусочка на бугорке. Художественная общественность с мольбертами, детушки малые с мамашами. И мы, тэк-скэть, инициативная группа нашего отдела по алкоспорту. Благодать.
И тут райское виденье. Три девы в штанах в обтяжечку, как в «Гусарской балладе», на лошадках высоченных мимо нас. Ее я сразу вычленил из трех. По лошади сначала – красотка в белых чулочках, прямо как на парадном портрете. И тут прочертилась линия судьбы. Эта, в белых чулках, отворачивает прямо к нам. «Вы тут сорить не будете?» «Нет,- кричим – как можно! Обхожденьице понимаем-с. Мы люди интеллигентные.» «Да я вижу - культурно отдыхаете» И хотела уже назад к своим подругам, но тут я с дурацкой, наверное, улыбочкой подхожу, чувствую, меня тянет, как рыбу леской. И она спешивается. Конский пот – тяжелый дух, но я прямо как амброзию вдыхаю, и уже чуток в обмороке. Называюсь, она тоже, но я имя не слышу. Только киваю и даже как бы расшаркиваюсь, подражаю какому-то артисту. Лошадь тянет ко мне морду, но фыркает и отворачивается. Думаю - он меня попахивает. Или черт его знает, что думаю. Смотрю ей в лицо, но вижу только глаза серые и брови, которые слегка стремятся срастись. Серые глаза. Не огромные и прекрасные, вполне обычные. Были бы обычные, если бы не повергали в испуг. Взгляд. Не вгляд, а взгляды, сразу много, веером. Как стрижи или как их там - пролетают, а поймать не поймаешь. Я ясно выражаюсь?
Собеседник говорил путано, но отчего то эта вся путаница давала впечатление. И чтобы его прояснить, мы еще по глотку.
- И стал я таскаться всюду за ней. «Я сегодня гоняюсь» - говорила она. Это значило, что хороший ветер, и яхты выходят на открытую воду, и моя амазонка с командой готовится к регате. От нее попахивало конским запахом, и мне это нравилось. А после яхты еще и солью и нежным женским потом, и этот запах мне тоже нравился. Мне все в ней нравилось. На верхней губе, в самом уголку, у нее был чудесный маленький шрамик. «Вы боксом, сударыня, надеюсь, не занимаетесь? – спросил я шутя, и шуточка моя ей понравилась: «Это идея!»
На самом деле идея у нее было другая. Однажды мы шли вдоль того канала, у которого и встретились в первый раз, а в небе летел биплан, и из него – парашютисты. Парашюты бело-желтые, помню, как большие ромашки. И моя Ева вдруг села на скамейку и отвернулась от меня. Я пересел на другю сторону, смотрю - плачет. «Я в аэроклуб хотела, да один врач подписи не дал, когда все диспансеры, как полагается, пошла оббегивать». «Какой же врач?» Ева моя помедлила чуток и ответила: «Психиатр. Ты должен знать». И еще, после молчания: мне сказали, что мне надо в конную секцию. Животные лечат. Сами-то звери тех, кто с прибамбахом, боятся. Львы и тигры – те вообще писают от страха, когда к клетке чудик подходит. «А я вот не боюсь» – сказал я ей, и она опять смеялась, будто все забыла.
Да только я не забыл. Стало мне что-то не в кайф от ее взгляда стригущего, внезапных ее взбрыков, штучек и фишек. Она была дитя свободы. Если даме приспичит по малому, дама жмется, манерничает и ищет удобств. Ева – ничего, что я в физиологию ударяюсь? - делала шаг с торону – и готово дело. Ну и всякие такие некомплектности.
При этом стильная была штучка. Курточки себе шила жокейские для конных прогулок, матроски для своих упражнений под парусом – все загляденье и отпад. У мужиков пользовалась вниманием. И сама пользовала их. Принимала вовнутрь. Изменяла мне чуть не на глазах, потом отшвыривала, как, простите, использованную резину. То ли правда не видела в том ничего такого, то ли маленько ездила верхом на своей странности – так удобней. При этом на работе в ее техбиблиотеке все было полный порядок, в квартиренке махонькой – ни пылинки и никаких чулок на кресле. Короче, странная. Такое единство противоположностей. И я жил с ней в крепкой смеси рая и ада. Да вот я вам ее покажу.
Он вынул бумажник и достал (из потайного кармашка – отметил про себя попутчик) снимок и протянул попутчику. На поляроиде – снимали откуда-то с верхотуры, наверное, сидя на коне – была она. Смеялась, прижмурив глаза, как от щекотки, а конь своими длинными зубами схватил ее прическу. Он, слущая рассказ свего нового приятеля, вообразил себе какую-то роковую брюнетку в стиле фламенко. Но Еева была маленькая, рыженька, для женщины довольно широкая в плечах.
Попутчику захотелось увидеть безумную амазонку вживе.
- Она будет встречать?
- Н-нет. Надеюсь, нет. Фотка, как видите, старая. Давно ли поляроид был мечта идиота – а теперь уж все забыли. Цивилизация пожирает своих же детей со страшной скоростью. Как акула.
А деву Еву стали класть на профилактику в психушку, а последние лет десять или больше она там постоянно, после того, как квартиру хотела спалить вместе с собой. Я ей апельсинки ношу, но в последний раз она меня не узнала. Грустно это все.
- Но вы, сударь, начали с того, что жизнь длинная и этим трудная.
- Да я к тому и клоню. Даже бабы – дело длинное, даже если они, ха-ха, маленькие ростом. Люблю, как любил. Идешь на свиданку – представляешь ее в белых лосинах, на коне, вокруг солнце. А она в халатике больничном. Глаза … как бы это сказать… пульсируют зрачки, и там такой космос, в который улететь не хочется. Ну и собираешься поскорей обратно.
И тут он встал, и поднял руки, как дирижер. Грузный, но не толстый, а широкий, корпулентный. В волосах просыпана седина. Шкафчик.( «Не то что я - подумал визави. Как был шкет, так и остался»).
- И за что мне мука такая. Сколько уж живу с этим всем! Но на труды свои ходить надо, все забыв напрочь. И хожу. Вышел в начальство – так морду себе сочинил постную, строгую, чтоб все знали, и видели, что меня не даром над ними поставили.
Я вот исследую помпаж. Ну, вы знаете. Это когда двигатель делает хлопки. Если процесс не гасится, турбина – в разнос, и тогда вашим крыльям, моим движкам и, понятно, людям - кранты. Две-три катастрофы в мире по такой причине каждый год бывают, а мы по сю пору панацеи не придумали. Падений на самом деле больше, но военная авиация по особому считается и не сильно в новости попадает. В советскую пору керосину на оборону не жалели, да и вообще не жалели ничего и никого. В летние месяцы, бывало, чуть не каждый день что-нибудь с неба падало. И мы к разборам полетов тоже были причастны. Тоже ведь двигатель как бы с ума сходит. А мы разбирайся. И, между прочим, работаем за каким-то хреном в белых халатах. Мне это как-то раньше в голову не проходило… Пишут всегда: катастрофа. А на самом-то деле – рутина ежедневная.
Да и вся история – такая рутина. Я вот книжки люблю читать по старинную жизнь. Как раньше при свечах да лучинах жили. Сто верст два-три дня ехали. Пахали сохой, сеяли из руки, наотмашь зерна бросали. И все такое прочее.
Тут у него в кармане запел «ламбаду» телефон.
- Да. По расписанию. На первый перрон. Шестой вагон. Да, дорогая. Лобзаю.
«Не любит» - подумал попутчик, несносный наблюдатель, как про него одна дама говорит. «А та его Ева очень даже. Что-то в особенном вкусе» – подумалось ему вдогон, и он почему-то вздохнул.
- Да. И жили не спеша – как пели. Средний срок-то маленький был, меньше нынешнего. Мафусаиловых лет старцы – больше мечта, а в самом деле редко, я полагаю. Жили до первой болезни серьезной. Скорую помощь у ворот рая апостол Петр оказывал, больше было некому. Даже если ты человек не подлого звания – кровь тебе лекарь пустит, касторки даст – она была ото всех болезней. И привет. Апоплексический удар был особенно а моде. И еще – горячка. Умер от горячки – так и в биографиях писали.
Вон Радищев тоже нетерпелив был, все сном – вы читали? – от дороги лечился, а все же не проспал свою славу. Как там у него?
- «Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвленна
стала.» - ответил попутчик.
- Вот именно. А мы восемь часов едем – и то страдаем. И не за все человечество, а за себя любимых. И вот скоростную магистраль все-таки строят, чтобы уж часа за три долетать.
- Вот вы Радищева, страдальца за униженных и оскорбленных, помянули. А у него еще знаете какие хорошие слова я запомнил: «рассудок есть раб нетерпеливости».
Ну, мы-то с вами не страдаем. Вот коньячком утешаемся, да и говорим интересные вещи. Вы продолжайте.
- И Шкафчик продолжил, но попутчик отвлекся на свое воспоминание – как начальник западного направления не сам поехал, а послал его в приятную командировку – разведать, как в бывшей гэ-дэ-эр дела с сервисом обстоят. Он вдруг загорелся идеей посылать тоскующих по старым временам в те места, куда и советские граждане попадали – Болгария там, ГДР и тому подобное. И чтобы гостиницы поскромнее, и чтобы в меню было далеко не все включено. Мысль правильная – хотите повспоминать время золотое – найдутся, кто это дело оседлает и отэксплуатирует.
И его послали обустраивать ретро-туры.
И вот везут их в город, где фарфор знаменитый «два меча» делается. Он вежливо повостогрался музейным супницам и салатницам. И, тая тоску, вышел, минуя вездесущих своей любознательностью японцев. Но, услышав воробьиное чириканье их речи, понял – не янонцы это. Китайцы. Восток заалел новыми волнами нашествия.
Память, как любительская камера, попрыгала там-сям и поймала в фокус как раз то, что он и хотел вспомнить.
- Вот наша Эльба. Правда, красавица? – искательно заглянул в глаза немец, здешний от их фирмы менеджер. Так и сказал: Schцnheit.
А он, выросший на Волге, все же радостно подтвердил: о, я! Я!
Но немец в искренность своего русского коллеги не очень, кажется, поверил. И все же продолжал:
- Обратьить ваше внимание на виноградники на том берегу. Это самый северный
в мьирэ промьишленный виноград, который дает вино!
- Вот это тоже в рекламу надо включать. Люди любят самое-самое. Найди корову, которая кладет самые большие лепехи – и можно делать тур, чтобы на нее смотрели.
-Что есть лепьёхи? – спросил немец, Он не упускал случая усовершенствоваться в русском устном.
Сказал.
Га!Га!Га! – загоготал громкий немец.
Пока немец радовался, он глядел на виноградник. Тот подошел свей своей кучерявой ратью почти к самом берегу – и, казалось, ждал приказа форсировать водную преграду. Но мать-природа назначила тут теплым землям кончиться и далее виноградникам - не быть.
Зелень виноградных листьев была уже жухлая, кое-какие листья - красные, и кровавым цветом своим радовали глаз.
«Вот так и жизнь – загрустил он тогда и запомнил грусть свою – кончается на каком-то месте. А дальше ее уже нет для тебя.»
Он очнулся. Голос его нового приятеля гудел в полтембра.
Сказывалась утренняя усталость, и коньяк клонил в сон, хотя спать уже не с руки. Рассвет летел вдоль окон серостью, цвета зольного угля. Заштрихованный дождем, он обещал мозглый день. Ну, да он от Питера ничего другого и не ждал. Он вообще уже ничего не ждал.
- … и торчу я на игле с тех пор, как наркоман какой. Куда и поеду, куда ни пойду, а к ней загляну на минутку – вот как этот мужичок из песни. Там быстренько снимаю штаны, но вовсе не затем, зачем бы раньше не отказался. Вся задница, пардон, в шишках от уколов. И прекратить это безобразие уже нельзя.
А работы только прибавляется. Такое у меня ощущенье, что все прошлые времена – только стажерство, а вот теперь все главные дела и начались. Да так оно и есть. Проблему, какую берешь, уже ведь не только понимаешь, но – чувствуешь.
Он снова, чуть привстав, приподнял кисти рук до плеч, как дирижер. И поник, и руки точно опустились на стаканчик и бутылку.
- Последние сорок капель нацедить еще осталось. Вон уже пригороды пролетаем.
Какие мы, однако, молодцы с вами. Точно по расписанию бутылочку-то. И не гнали лошадей, и ничего не оставим прокисать.
Он выпил и с громким хрустом раздавил в своей большой ладони белый стаканчик.
И стал угрюмо глядеть, отодвинув пухлым пальцем занавеску.
За окном, сквозь косые штрихи дождя, пролетел за секунду перрон, где на сером асфальте в сером свете стояли серые люди и ждали электрички, чтобы ехать в свои работы и заботы.
И вот они уже, тихо воодушевленные окончаньем дороги, с дорожной поклажей пристойно толпятся в проходе.
Шкафчик вышагнул из вагона первым. Шкет примерил к лицу светскую улыбку для прощанья с приятным попутчиком. Рядом с ним уже стояла высокая дама более чем приятной наружности. Высокая, строгая, как учительница, но не учительница. Впрочем, синяя как бы шинелька и шляпка пилоткой ясно показывали, кто она. «Стюардесса – это стильно» подумал он, и попытался выразить это взглядом как комплимент. Звать Марина. «И имя в цвет форме» хотел сказать он, но побоялся.
Может, к нам? О нет, спасибо, меня ждут. Ну, тогда созвонимся. Да. Непременно. Спасибо. Мне тут рядом. Пока.

Он шел к вокзалу с легоньким своим кейсом. Много ему носить давно нельзя. Но и самого себя влачить стало как-то не в кайф. «Разум – раб нетерпения» снова вспомнилось ему, и он с ознобом подумал, что и претерпеванье жизни может надоесть и уже, кажется, поднадоело. Впрочем, это только легкий бодунец, и сейчас мы это дело купируем горячим кофием. Кофе нельзя, но вокзальный чуть закрашенный кипяток – можно. Пожалуй, и сигаретку тоже.
Он пил из вялого стаканчика, и унылое вдохновение легкого похмелья тащило за собой всякие мысли. Он стал думать о своем новом дорожном знакомце с раздражением. И почему то обида покрыло его сонное сознанье, как воду слегка только прогретого кофе покрывает поземкой мелких пузырьков. Ему показалось, что Шкафчик его обидел и даже как бы ограбил. Зачем-то Ева предстала воображению – все-таки испанкой-цыганкой, и вскинула веер, и понеслась, и пропала. И тут же синяя Марина заместила ее, и сделала намек на книксен. «Равнодушно» - отметил наблюдатель несносный, когда, вот только что, они прощались, едва встретившись. «Ишь!- ворошилась зависть – амазонку в психушку, а сам со стюардеессой длинногой утешаться. Два горошка на одну ложку.»
Впрочем, он все меньше комплексовал, что по жизни не нравился женщинам.
На Невском серое утро было – как бы тоже с похмелья. Те витрины, что и на ночь не гасились, зазывали прохожих, а больше – дождь и ветер: приодеться, обвеситься колье и браслетами, накупить шикарных тростей, шарфов и зонтов, и заглянуть в рестораны, или взять кредит сразу в пропасти банков. Машины шуршали водой по серому зеркалу. В другом конце Адмиралтейский кораблик отбрасывал свою световую тень на низкую хмарь – словно бы ставил печать.
Ему предстояло пройти Аничков мост, где его всегда ждал ветер и шмонался в карманах, словно хотел закурить или отобрать деньги. Потом еще немного, потом свернуть, отшвырнуть разом прочь великолепие проспекта и нырнуть в одну подворотню, которая ведет в другую и та уж в третью, и этот знакомый путь был всегда как дорога в привычный, обжитой, обписанный и исписанный ад, но на пути в маленький райчик, которым его всегда угощали его питерские друзья, муж и жена.
Что ж, он так и сделал, с каждым шагом забывая, избывая в себе Москву и дорогу, и попутчика, и готовясь позвонить в давно знакомый милый питерский дом. А по мобильнику он уже звонил, что вот сейчас будет. Что прихватить? – Ничего не надо, все есть, но смотри сам. Ничего нет. Но будет.
Он как-то не заметил перехода, - почему это после первой арки стало темно, то есть здесь никогда свело-то особо и не было, но чтобы такая темень… странно. За второй аркой стоял господин с испитым лицом. Ко впалой груди он прижимал топор, сверкнувший, как зеркальце, поймавшее луч. «Федор Михайлович?» Господин грустно кивнул. «Рад…» - подумал он, валясь на бок. «Это приступ» - успел догадаться он.И нажал на телефоне повтор.

- Представляете, ребята, я тут у вас, перед самым тем, как свалиться, Достоевского встрететил. Вы представляете?
Женщина кивнула.
- Я уж думал – амбец мне. Но чувствую себя прекрасно. Ничего во мне не болит. Сейчас малёк полежу, и мы пойдем по нашим местам.
Его уговорили пока никуда не ходить. Он устал, переутомился, надо здесь на диване полежать.
Умер он завтра, в средине дня.


2008

Александр Медведев, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 65377 от 24.10.2008

0 | 0 | 1607 | 17.11.2024. 18:29:40

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []