Ветер

Жил-был ветер. Он был всегда, даже когда его не было – просто ветер спал. Бессмертный, он сильно обижался на людей, что никакая вера не почитала ветер за бога. Он воздвигал горы снега и песка, топил корабли, погребал города, но никто не желал видеть в нем бога. И те, с кого он срывал шляпу, ловили ее на бегу, не боясь показаться смешными – или же шли в лавку и покупали себе новую и помнили только о потраченных монетах, а не о нем, бессмертном и всеведущем, всё видавшем.
Иногда ветер был знойный характером, дул-летел от самой Сахары, от пустынь Аравийских, сквозь Рынь-пески астраханские, черное море Тьмутараканское и бирюзовое Каспий-море. Тут он встречал ватаги бродячих туч и соблазнял их: "Гайда, гайда со мной в сторону севера, там вам будут сначала рады, потому как вы напоите поля и леса, а потом вас станут клясть, но вы будете только бросать им в лицо горсти воды, и мы вволю погуляем на равнине Среднерусской, и до самой Сибири просторнейшей летим со мной!"

Он спал как бродяга – где придется. В поле широком, бору высоком, на берегу морском. Но на водах соленых забывался разве под утро. Волна морская любит ветер, волнуется, когда он налетает, как пылкий любовник, и грудь ее вздымается ответным волнением, и кружева пены рвутся под его летучими жадными руками. А еще ветер спит в обнимку с горами. Вот, например, любит он Шат-гору и ее гортанные рассказы. Горя очень старая, и она курит. Клекот чистых потоков во тьме навевает ветру воспоминание о незапамятной древности, когда он был, как и вся Земля, буен и страшен в силе своей, и гонял нескончаемыми стадами тучи метана над голыми скалами. Вулканы били в эти тучи бомбами камней, и падали в мертвые потоки, но не было еще никого, кто мог бы увидеть это великолепие и восхититься или ужаснуться.
И только ветер был всему свидетель, восхищался и ужасался, ни на что не мог отзываться спокойно. Он помнил и то время, когда Шат-гора была молодая, кипела магмой, бросала наземь багровые шали огня, словно бы хотела убежать – но куда убежишь? И вот она старая, седая, но и теперь красивая. И ветер любит возвращаться к ней из своих странствий, и тихо гудит ней на ушко свои были.
А гора дает ему для лобзанья губы, потресканные от ветра и былых страстей, от которых осталась накипью мумиё, - то спеклось дыхание ее древней жизни, время буйств и крушений. От них осталась нефть, ее глубинные моря курилисть душным туманам, и по щелям горных пород поднимались и спекались, как пена на безумных губах.«Ай, хороша была, стерва!» - вспоминал ветер, и молодой кизил на краю ущелья подпевал ему сладким стоном.

Ветер просыпался и летел. И делался скоро ветром северным. «Как я свеж! – думал он, холодный, и делал небо чистым, ясным. И он уже нес не грубый колючий песок, а белый нежный снег. И радовался своей белизне и чистоте, и думал, что это и есть его настоящая суть – и это было правдой и ложью вместе.
Ветер был так непостоянен.
Есть города гор – и есть города людей. И в них – тотемы шпилей, зиккураты башен, которые на закате горят дозорными огнями, и ветру любо вздымать ветрила отчаянной погоды над ними.
Он косится в зеркальные окна высотных домов, стеклянных полотнищ.
Ныряет в улицы, чтобы заглянуть в витрины и подивиться всяким развратам людей.
Он любит людей – люди как он. Особенно нравится ветру, когда толпы людские словно взметаются вихрем. Они тогда текут по улицам лавой и копятся на площадях, носят в руках знамена и транспаранты, и ветер развевает их несметь, и в груди ветра сами собой родятся громовые слова, полные задорного гнева. И он швыряет листву, как листовки, матросит на площадях, стреляет дверьми подъездов.
Он вперятся глоткой своей в раструбы улиц и кричит: «Свобода!» Он любит свободу, сам – идеал свободы, летящитй туда, куда хочет, дующий-веющий без преград.
Упившись холодным зеленым абсентом заката, ветер делается как декадент. Шнырял по переулкам, где мерзнут лядащие девки, дует в горлышко пивной бутылки, как в окарину, слышит унылый этот звук – и пьяно хохочет. Вьет икебану из пыли, гондонов, цитат, вздохов. Змеиные шкурки пакетов, фуфло и газеты, куплеты шансонов слагает но в инебану, подлетает в афишной тумбе, где залетная, ветреная актриска смеется алым ртом. Галантно припав, он дарит ей тот букет с запиской: от поклонника таланта. Край афиши отклеился, ветер задирает его, как подол и тихо шепчет: «Я вернусь». Дива с плаката смеется красно-белым ртом, знает: обманет.
Копания кепок идет себе в свои подвалы, лупит воблу и смеется над ним: пускает ветры.

Но ветер уже в яхт-клубе, он старинных кровей и любит изящное.
Он не раз наследства пускал на фу-фу. И тут случись новый вольт судьбы, и он уже он чуть седой,
белый низ, синий верх, и сегодня регата, и он самый желанный, званый – и свеж.
Регата – кастинг для яхт. До дугах гонки вздуваются, как женские груди, упругие паруса, и яхты летят, несутся к финишу. Он, ветер, знает, какая из пих будет прима, а котрой рифы пропорют днище – но он всех любит, и потому справедлив, и таит тайну.
Однажды ветер был легкий ветерок, порхал по саду, куртуазничал, в пределах приличий, с барышнями. Одна из них сидела в прелестной беседке и мечтала, а на перилах лежал томик стихов. Ветер полистал страницы и увидел там такие слова: «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать». Это про меня – подумал ветер и даже чуть усмехнулся и издал тихий звук, похожий на легкий смешок. Барышня очнулась от грез о женихе. Он ей отчего-то представлялся одетым для морских прогулок: синий пиджак, белые брюки и белые же модные башмаки. Барышня поводила томными очами, силясь отыскать нахала, который посмел, кажется, смеяться над порядочной девушкой. Никого. Только крона старой яблони, дарящая тень и прохладу, шевелилась так, словно бы стая птиц собралась в ней и копошилась.
А в другом мае и в другом саду был, он помнит, чудесный флигелек, возле башенок, означающих въездные ворота в роскошный большой сад. Развалины их и сейчас еще вы можете видеть. Так вот, однажды ветер, отринув прочь сплин, который обнимал его в жару, пробрался в большое стрельчатое окно, – и ну вальсировать со шторой, лаская ее, как сюзерен гувернантку, застигнутую врасплох и впопыхах – раз-два-три, раз-два-три, ах!
Вы, может быть, решили, что я веду рассказ свой о вертопрахе, бездельнике – ничуть не бывало. Ветер, уставая быть ураганом и бурей, любит трудиться и мыслить. Он может явиться вам и строгим учителем. Кто, как не он, более других знает, например, что свойствами паруса обладает и обычный пошлый забор или огромное здание. Ветер знает законы сопромата – и делится своими обширным познаньями со студиозусами. Когда он, но обыкновенью своему слегка взъерошенный, влетает в класс, бумаги шевелятся, но тут же наступает почтительная тишина.
– Закройте стишки про тучки небесные и романы про вихри чувств. Я знаю, они у вас на коленях, под партой. Все это вздор, пустое. Возьмем устои самой Природы. (Тут он поднимает палец, означающий ответственность момента). Возьмем силы притяжения, иначе рекомые гравитацией. Мы полагаем, что эти силы – суть ветер самой материи, и этот ветер, дующий во все стороны, создает как бы некоторый вакуум, и чем больше предмет, например, Земной шар, тем больше это, так сказать, разряжение, подпор, и меньшее в большему тем сильнее и неотвратимей притягивается, как к магниту.
То есть – всякий предмет имеет в сути своей ветер, и всё – ветер, и ничего кроме ветра! Он (А подумал – «я») душа вселенной, летучий слепок вещей и событий, мер и весов, пустот и плотей, страстей и смирения, зла и блага, лада просодий тех стихов, что по молодости дарите вы своим пери.
И в самом ветре есть ветер – соль в нарицаньи соли.
Тут он экстатически одушевляется и перепадает с носков на каблуки, как модный пастор.
Раскрытое окно, как означенный магнит, притягивает его, и он с трудом удерживает порыв сигануть в это окно.
Волосы его, как бы взметенные внутренним вихрем, заискрили, стекла пенсне горели огнем. Он был прекрасен.
Еще он любил разлюбить покой и порядок, крещендо вздымался валом №9, валил и крушил все кругом. Так же ветер людских толп валит дубы империй, стены и крепости, что звались нерушимыми, вержет идолов с их пьедесталов. И вот уже кажут истуканы подошвы верховных сапог, и тоскливо уставлены в небеса их носы и козырьки фуражек.

Как ни любил ветер гулкие города, а в чистом поле все же много лучше и вольготней. Ветер любил большие пространства, вроде Гоби или Гренландии, и русский простор тоже любил. Особенно ночью, под звездами – благодать. Летит так он однажды с запада на восток или с юга на север путем птиц, и видит в ночи огонь костра. И любопытно ему стало – кто там, не вольные ли разбойнички? А это были не разбойники и не странники по святым местам, а охотники. Уже спали все, похрапывая, и только один не спал, потому как был он сочинитель Некрасов. И любил он мечтать, медитировать под звездами у костра. Любил пуще ружейной охоты. И, затаясь, услышал ветер
его бормотанье себе пол нос, в жидкую, как у дьячка, бородку: «Кому на Руси жить хорошо? Вот охотникам хорошо – дичи всякой много» На этом пункте он отвинтил крышку на походной фляжке и сделал большой глоток. И мысль сама собой продолжилась: «Но только ежели ты помещик, и средства у тебя на всю эту амуницию есть.»
Тут наш сочинитель-мечтатель сделал еще глоток, отвернулся от костра, и блаженно задремывая, закончил мысль: «Хорошо ветру в поле».







Ветер


Жил-был ветер. Он был всегда, даже когда его не было – просто ветер спал. Бессмертный, он сильно обижался на людей, что никакая вера не почитала ветер за бога. Он воздвигал горы снега и песка, топил корабли, погребал города, но никто не желал видеть в нем бога. И те, с кого он срывал шляпу, ловили ее на бегу, не боясь показаться смешными – или же шли в лавку и покупали себе новую и помнили только о потраченных монетах, а не о нем, бессмертном и всеведущем, всё видавшем.
Иногда ветер был знойный характером, дул-летел от самой Сахары, от пустынь Аравийских, сквозь Рынь-пески астраханские, черное море Тьмутараканское и бирюзовое Каспий-море. Тут он встречал ватаги бродячих туч и соблазнял их: «Гайда, гайда со мной в сторону севера, там вам будут сначала рады, потому как вы напоите поля и леса, а потом вас станут клясть, но вы будете только бросать им в лицо горсти воды, и мы вволю погуляем на равнине Среднерусской, и до самой Сибири просторнейшей летим со мной!

Он спал как бродяга – где придется. В поле широком, бору выкоком, на берегу морском. Но на водах соленых забывался разве под утро. Волна морская любит ветер, волнуется, когда он налетает, как пылкий любовник, и грудь ее вздымается ответным волнением, и кружева пены рвутся под его летучими жадными руками. А еще ветер спит в обнимку с горами. Вот, например, любит он Шат-гору и ее гортанные рассказы. Горя очень старая, и она курит. Клекот чистых потоков во тьме навевает ветру воспоминание о незапамятной древности, когда он был, как и вся Земля, буен и страшен в силе своей, и гонял нескончаемыми стадами тучи метана над голыми скалами. Вулканы били в эти тучи бомбами камней, и падали в мертвые потоки, но не было еще никого, кто мог бы увидеть это великолепие и восхититься или ужаснуться.
И только ветер был всему свидетель, восхищался и ужасался, ни на что не мог отзываться спокойно. Он помнил и то время, когда Шат-гора была молодая, кипела магмой, бросала наземь багровые шали огня, словно бы хотела убежать – но куда убежишь? И вот она старая, седая, но и теперь красивая. И ветер любит возвращаться к ней из своих странствий, и тихо гудит ней на ушко свои были.
А гора дает ему для лобзанья губы, потресканные от ветра и былых страстей, от которых осталась накипью мумиё, - то спеклось дыхание ее древней жизни, время буйств и крушений. От них осталась нефть, ее глубинные моря курилисть душным туманам, и по щелям горных пород поднимались и спекались, как пена на безумных губах.«Ай, хороша была, стерва!» - вспоминал ветер, и молодой кизил на краю ущелья подпевал ему сладким стоном.

Ветер просыпался и летел. И делался скоро ветром северным. «Как я свеж! – думал он, холодный, и делал небо чистым, ясным. И он уже нес не грубый колючий песок, а белый нежный снег. И радовался своей белизне и чистоте, и думал, что это и есть его настоящая суть – и это было правдой и ложью вместе.
Ветер был так непостоянен.
Есть города гор – и есть города людей. И в них – тотемы шпилей, зиккураты башен, которые на закате горят дозорными огнями, и ветру любо вздымать ветрила отчаянной погоды над ними.
Он косится в зеркальные окна высотных домов, стеклянных полотнищ.
Ныряет в улицы, чтобы заглянуть в витрины и подивиться всяким развратам людей.
Он любит людей – люди как он. Особенно нравится ветру, когда толпы людские словно взметаются вихрем. Они тогда текут по улицам лавой и копятся на площадях, носят в руках знамена и транспаранты, и ветер развевает их несметь, и в груди ветра сами собой родятся громовые слова, полные задорного гнева. И он швыряет листву, как листовки, матросит на площадях, стреляет дверьми подъездов.
Он вперятся глоткой своей в раструбы улиц и кричит: «Свобода!» Он любит свободу, сам – идеал свободы, летящитй туда, куда хочет, дующий-веющий без преград.
Упившись холодным зеленым абсентом заката, ветер делается как декадент. Шнырял по переулкам, где мерзнут лядащие девки, дует в горлышко пивной бутылки, как в окарину, слышит унылый этот звук – и пьяно хохочет. Вьет икебану из пыли, гондонов, цитат, вздохов. Змеиные шкурки пакетов, фуфло и газеты, куплеты шансонов слагает но в инебану, подлетает в афишной тумбе, где залетная, ветреная актриска смеется алым ртом. Галантно припав, он дарит ей тот букет с запиской: от поклонника таланта. Край афиши отклеился, ветер задирает его, как подол и тихо шепчет: «Я вернусь». Дива с плаката смеется красно-белым ртом, знает: обманет.
Копания кепок идет себе в свои подвалы, лупит воблу и смеется над ним: пускает ветры.

Но ветер уже в яхт-клубе, он старинных кровей и любит изящное.
Он не раз наследства пускал на фу-фу. И тут случись новый вольт судьбы, и он уже он чуть седой,
белый низ, синий верх, и сегодня регата, и он самый желанный, званый – и свеж.
Регата – кастинг для яхт. До дугах гонки вздуваются, как женские груди, упругие паруса, и яхты летят, несутся к финишу. Он, ветер, знает, какая из пих будет прима, а котрой рифы пропорют днище – но он всех любит, и потому справедлив, и таит тайну.
Однажды ветер был легкий ветерок, порхал по саду, куртуазничал, в пределах приличий, с барышнями. Одна из них сидела в прелестной беседке и мечтала, а на перилах лежал томик стихов. Ветер полистал страницы и увидел там такие слова: «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать». Это про меня – подумал ветер и даже чуть усмехнулся и издал тихий звук, похожий на легкий смешок. Барышня очнулась от грез о женихе. Он ей отчего-то представлялся одетым для морских прогулок: синий пиджак, белые брюки и белые же модные башмаки. Барышня поводила томными очами, силясь отыскать нахала, который посмел, кажется, смеяться над порядочной девушкой. Никого. Только крона старой яблони, дарящая тень и прохладу, шевелилась так, словно бы стая птиц собралась в ней и копошилась.
А в другом мае и в другом саду был, он помнит, чудесный флигелек, возле башенок, означающих въездные ворота в роскошный большой сад. Развалины их и сейчас еще вы можете видеть. Так вот, однажды ветер, отринув прочь сплин, который обнимал его в жару, пробрался в большое стрельчатое окно, – и ну вальсировать со шторой, лаская ее, как сюзерен гувернантку, застигнутую врасплох и впопыхах – раз-два-три, раз-два-три, ах!
Вы, может быть, решили, что я веду рассказ свой о вертопрахе, бездельнике – ничуть не бывало. Ветер, уставая быть ураганом и бурей, любит трудиться и мыслить. Он может явиться вам и строгим учителем. Кто, как не он, более других знает, например, что свойствами паруса обладает и обычный пошлый забор или огромное здание. Ветер знает законы сопромата – и делится своими обширным познаньями со студиозусами. Когда он, но обыкновенью своему слегка взъерошенный, влетает в класс, бумаги шевелятся, но тут же наступает почтительная тишина.
– Закройте стишки про тучки небесные и романы про вихри чувств. Я знаю, они у вас на коленях, под партой. Все это вздор, пустое. Возьмем устои самой Природы. (Тут он поднимает палец, означающий ответственность момента). Возьмем силы притяжения, иначе рекомые гравитацией. Мы полагаем, что эти силы – суть ветер самой материи, и этот ветер, дующий во все стороны, создает как бы некоторый вакуум, и чем больше предмет, например, Земной шар, тем больше это, так сказать, разряжение, подпор, и меньшее в большему тем сильнее и неотвратимей притягивается, как к магниту.
То есть – всякий предмет имеет в сути своей ветер, и всё – ветер, и ничего кроме ветра! Он (А подумал – «я») душа вселенной, летучий слепок вещей и событий, мер и весов, пустот и плотей, страстей и смирения, зла и блага, лада просодий тех стихов, что по молодости дарите вы своим пери.
И в самом ветре есть ветер – соль в нарицаньи соли.
Тут он экстатически одушевляется и перепадает с носков на каблуки, как модный пастор.
Раскрытое окно, как означенный магнит, притягивает его, и он с трудом удерживает порыв сигануть в это окно.
Волосы его, как бы взметенные внутренним вихрем, заискрили, стекла пенсне горели огнем. Он был прекрасен.
Еще он любил разлюбить покой и порядок, крещендо вздымался валом №9, валил и крушил все кругом. Так же ветер людских толп валит дубы империй, стены и крепости, что звались нерушимыми, вержет идолов с их пьедесталов. И вот уже кажут истуканы подошвы верховных сапог, и тоскливо уставлены в небеса их носы и козырьки фуражек.

Как ни любил ветер гулкие города, а в чистом поле все же много лучше и вольготней. Ветер любил большие пространства, вроде Гоби или Гренландии, и русский простор тоже любил. Особенно ночью, под звездами – благодать. Летит так он однажды с запада на восток или с юга на север путем птиц, и видит в ночи огонь костра. И любопытно ему стало – кто там, не вольные ли разбойнички? А это были не разбойники и не странники по святым местам, а охотники. Уже спали все, похрапывая, и только один не спал, потому как был он сочинитель Некрасов. И любил он мечтать, медитировать под звездами у костра. Любил пуще ружейной охоты. И, затаясь, услышал ветер
его бормотанье себе пол нос, в жидкую, как у дьячка, бородку: «Кому на Руси жить хорошо? Вот охотникам хорошо – дичи всякой много» На этом пункте он отвинтил крышку на походной фляжке и сделал большой глоток. И мысль сама собой продолжилась: «Но только ежели ты помещик, и средства у тебя на всю эту амуницию есть.»
Тут наш сочинитель-мечтатель сделал еще глоток, отвернулся от костра, и блаженно задремывая, закончил мысль: «Хорошо ветру в поле».

Александр Медведев, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 64593 от 18.09.2008

0 | 0 | 2566 | 26.04.2024. 22:47:43

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []