Шахта бис - окончание

Перекурим – тачки смажем.
Тачки смажем – перекурим.
Перекурим – трап накатим,
Трап накатим – перекурим.
Много песен слыхал я в родной стороне. Но есть песни – и песни.
Одно дело – по радио и тиви, и совсем другое – в народной действительности. Вот эта – любимая, о сокровенных чаяниях наших. Чтобы время не летело чумово, а была бы минутка охолонуть.
Каждый раз наш бригадир бубнит старинный рабочий гимн, сочиненный портовыми грузчиками, видно. И разворачивает газетку с тормозком. Заботливые женские руки – этот штамп мне нравится, в нем сохранились остатки жизненного тепла. Употреблю-ка я его для характеристики того, что наш старшой выкрутил из бумажки. Там были: котлетки домашние пахучие, яйца вкрутую, пластины сала самосольного, зелёный лук, соль в спичечном коробке, чекушка с пивом.
То есть лучше не глядеть в эту сторону, а рубать свою холостяцкую колбасу с хлебом.
Сейчас мы бы сказали, что это ланч, потому как обедаем в десять утра, но мы ведь и работаем с семи, а шабашим в час пополудни. Но тогда такого заграничного слова в заводе и у интеллигентной публики не было, а у работяг тем более.
Перекура в надземном смысле нам не светит – курить в шахте нельзя, хотя поезд вагонеток искрит по-страшному.
С утра там, наверху, занималась поземка. Об эту пору, в самом конце года перед праздниками это как полагается. Как будто какая-то «Росгаввюга» или «Союзметель» гонят план с утра и до ночи. Небо кружит и сыплет, а нам по распадку глубокому со своего Временного добираться, а снегу по пояс и где тропа – темным утром не видно.
Один бездомный пес нашел себе применение и прокорм. Собака даже сквозь сугроб тропу нюхом чует и нас ведет. Но пес и после смены поджидает нас, вежливо поматывает хвостом и улыбается. Некоторые их нас, «временных», умиленные собачьей толковостью, оставляют ему ломтик полбаски.


Состоит Временный больше из бараков, кирпичной общаги и совсем деревенских видом и смыслом домов, слепленных из чего придется, тоже временно. Здесь много жителей – бывших зэков. Тех, кто за службу у немцев
получил не пулю, а срок, и отбыл его в наших веселых местах. Некоторые западенцы после этого пытались уехать обратно под свои вишни и «грушке»,
но одного, как я услышал, раскрутили на новый, еще больший сок, другого из ружья застрелили. Вот наши хохлы с белорусами и осели здесь навсегда. И уже говорят почти без акцента. Иные, как мой бригадир, даже в маленькие начальники вышли.
А по лагерной фене не ботают никогда. Не сидевшая молодежь, напротив, это дело любит.

После обеда у нас сегодня был концерт. Маркшейдер из бокового темного штрека привел за шкирку нашего нового пацана, он первый месяц только с нами рельсы гнет. Фамилией он был как раз Шубин, и вот вспало пацану на ум пошутить, посмеяться. Стырыл он в училище, откуда его прислали стажироваться, фосфору из лаборатории, и намазал им спецовку старую, чтобы она во тьме светилась. Он уже прогулялся пару раз, и по шахте об этом заговорили, но всё валили, как на горбатого, на похмелье.
Бухтина же пошла от моей передачи по радио, где я дал рассказ ветерана. И гордился своим неформатом, за который начальник ругал, а три с половиной сотрудника хвалили.
Скоро мне наскучило жить ни вовсе уж ничтожную зарплату, и я пошел на шахту, скрывая свое позорное журналистское прошлое. Но все равно был слегка белой вороной. Правда, во тьме не светился. А надо заметить кстати, что темнота в шахте не кромешная, а какая-то темносерая, цвета угля. Как будто породы слегка фонят светом.
Васёк Шубин лыбится, довольный. Хотел еще побольше попугать. Уже и череп на картонке нарисовал, да застукали.

В породе находят разные интересные вещи – родонит, например, которые ещё зовется орлец. Выпученный розовый глаз, как будто на вас ящер или дракон уставился – вот что он такое. Или друзу горного хрусталя можно увидеть. Но это редко. Вообще в шахте нет места красоте. Всё в ней криво, серо, противно на вид. Кривая осклизлая крепь. Всё железное – толсто, неповоротливо. Человек тоже некрасив – работает согнувшись, на карачках. Чумазый, как мавр.

Васьков прикол нас раззадорил, и народ не захотел расходиться по домам. Следовательно – в «Соки-воды», а один даже и в магазин нырнул. Как раз по пути, почему бы и нет.
- Пейте пиво пенное, морда будет здоровенная – возгласил веселый наш Васёк, доставляя кружки. Пиво, и правда, пенилось от старости, было дрянное, но другого тут нету. Извините.
- Ну, будем! – возгласил бригадир, немногословный наш.
Но нырявший в магазин остановил нетерпение:
- Не торопись пись пить.
И наплескал водки в кружки с пивом по чуть-чуть. Ерша тянуть по зимнему времени оченно способно – согревает и пузо ласкает враз. И на холоду не заколотит. А только для сугреву. Так что мы как люди простые не рыпаемся придумывать другое. Покроме водки чисяка. Ну, это понятно.
Так мы базлали за второй и третьей кружкой, и бенефициара Василья
наладили за повторить, и было всё путём.
Когда же кривизна пространства стала отдалять лица, и они вместе с дымом уходили плавать где-то в отдалении, короче, когда геометрия стала явно неевклидова, я, – да я, автор этих строк, мужественно отстранил новую кружку, правда, дохлебав ее почти до дна. И вышел вон.

Провожатый наш друг человека шустрил вокруг компаниек, не желающих расставаться, вежливо принимался жевать рыбьи шкурки и головы, и, деликатно отвернувшись, ронял их из пасти. Метель превратилась в поземку и по-тихому завивалась, как пес, выпрашивающий пожрать. В небесах разливалась вечерняя лазурь ясной завтрашней погоды, и на ее чистом фоне наш копёр гляделся даже красиво. Гигантское колесо подъемника вертелось против часовой, багровый огонёк на громоотводе был остр, и я стал умилен непонятно чем.
И благодушен, ибо пьян.



Непонятно с какой стати привиделся мне, словно свет в конце тоннеля, сияющее белым снегом яйцо выхода, – когда мы первый раз были в шахте. Лежал на койке своей скрипучей, не спалось. И вдруг засветилась белая сфера. И изо тьмы сознания вышло одно только слово – уехать.
Видно, я устал смиряться со своим тупиковым существованием, и мое гнилое интеллигентское нутро полезло наружу. Как я себя по пролетарскому подобью ни гнул – против сути не попрешь.
Сказано – сделано. Давно это было.
Прошли годы, сменилось и ушло много такого, что казалось нерушимо-вечным, каменным. Но потонули, как колеи шахтных путей – власть советская, границы Союза, основания жизни, судьбы людей.



Шахты – все, кроме одной – закрылись. Три века земная тяжесть будет ломать крепь. Прорытый ходами пласт породы будет сжиматься, как бумага в кулаке. И только тогда шахта, как чудище, умрет.
Копры неподвижны, уже их разбирают, и всюду разор и пустые глазницы окон.
Город, про который я уже давно не говорю – наш, город тоже умирает, как мамонт, долго и тяжело. От боков и хребта оторваны куски, а жизнь еще теплится в туше. А вот поселку Временный время вышло. Уехали кто куда, некоторые перебрались в пустеющие хрущобы, а бараки населяют местные ханыги и приблудные божми. Жизнь там даёт прикурить напоследок.
С опустевших домов снята жесть крыш местами. Зачем? А их бомжи растащили, чтобы на полу прямо в бараках жечь костры. Иначе до утра многие не доживают по холоду. Не доживают и так, но бомж умирает в пьяной своей дреме с мечтой о портвейне и улыбкой на разбитых устах.
В жизни всегда есть место если не подвигу, так чуду. Чудо сменило фальшивое «Соки-воды», каковых сроду не имелось, на честное «Пиво»
Так что остатки населения все же имели точку сбора.
Мясистый фейс-контроль не выказал сомнения в моей платежеспособности, и я был допущен к теплу и наличному ассортименту.
И я выпил боевых сто грамм за помин души – непонятно чьей.
Шел я и все оглядывался дорогой на зарево – это в поселке горел барак. Никто и не собирался его тушить.

2008

Александр Медведев, 2008

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 63914 от 16.08.2008

0 | 0 | 2050 | 19.04.2024. 12:50:01

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []