Французский анабазис, или Паромщик

Полноводная Рона мерно несла воды свои… По всему было видно, что мы таки добрались до Франции… Маршал Ло отдыхал где-то рядышком на постаменте. Аллегории сретенье двух рек мерно лежали на своих ложементах…
День обещал влажную просветленную серость, как будто в ней тщательно покопошился Моне. Молодец! Интересно, как ему это удавалось, тогда как он давно перешел за Рубикон. А здесь Рона сливалась не с Лаурой, а с самым настоящим Стиксом. Рядом же была и всему миру ведомая биржа паромщиков – перевозчиков с этого света на тот…
Египетский бог мудрости Тот не был в восторге от столь поспешно смастеренной реальности – инореальности моего невольного сна. Я долго бродил по набережной, потолкался и на бирже труда, но мне было отказано. Какие-то тени в почти в венецианских карнавальных масках праздновали нездешние фиесты где-то у себя на том берегу…
По-хорошему на тот берег можно было чуть ли не перепрыгнуть с разбега… но мешал, выходивший на набережную, старинный дом с мезонином… Было в нём ещё что-то французское – то ли жили в нем отпетые мизантропы, то ли некто в нем состоял в браке неравном… мезальянсом кличут…
Говорили не по-русски. Слава Проведению, не требовали вещать-тарабарить на украинском… Не по-божески во Франции всё время брендить о козаках по Дюнкерком…Они, козаки, давно ассимилировали и даже стали прародителями Жан Жака Руссо – Ван Ваныча Русико – Ваньки Русявого…
О том русявчике пеклась сама императрица Российская – то ли Екатерина Вторая, то ли её царственная тётка пышка Елисавета – дочь Петрова. Русским императорам всегда то Гришки Распутина, то Ваньки Русявого, то Саньки Меньшикова, то на не худой конец опять же Гришку Потёмкина подавай… Эки привереды!..
Одним словом, кесарям Гришку-Ваньку-Саньку вынь да положь, а мне – вновь во Францию прибывшему в баньку бы не мешало… В башке от всего французского только и лепятся пассажи с пасьянсами да виконты с дисконтами. А что толку от них, когда хочется с дороги парку банного да самоварца ведерного…
В общем, забрел я на порог этого дома. В парадном – вензеля с усищами львиными да в окрест – изгибы змеиные… Не понятно, но завораживает, как дом Радости, который перед самой смертью учудил отец-Дюма – чудик отчаянный. Впрочем, дом ушёл за долги, а умер Дюма в старой рубашке с двумя су в кармашке для прочей надобности. В гульфике обветшалом…
Ладно – в двери, французы, чай, не звери. Чужой альков – не город Васильков… Звонко пропели колокольцы над входными дверями, и вот уже холл на аглицкий манер со средневековой люстрой под дубовым перекрестием. Мол, если ты не гугенот отчаянный, то покрестись, а чуть гугенот – трепещи…
А мне что трепетать… От иудейства не отрекался, но толком его не ведаю… Сам себе раввин, сам себе служка, сам себе цетеле… Хочу слово сказать, сам тут же себе три к нему подговариваю, да два за ум засылаю, а три – в заумь, да ещё десятка три – без особого ума, но для красоты стиля и речи… Люблю, знаете ли, в чужом городе с кем-нибудь поговорить по душам, тогда как в своём окрестные души соблюдают некий ко мне естественный пиетет – вежливо натянутую дистанцию держат…
…Встречает женщина со светлыми волосами. Не блондинка, но с пшеничными волосами без рыжинки… Вроде бы блеклая, но с блеском особым, словно луной припомаженная… К тому же стройно-приземистая, бледнолицая, с ямочками на щеках в костюме позднесредневековой шоколадницы. Явная стилизация, ибо словно и весь наряд женщины под особой такой же серой глазурью, как весь мир сновидения.
Начинаю беседу на правах вошедшего запросто… Во сне это естественно, даже не следует ломиться в двери с ноги…
– Вы впервые в Лионе?
– Невероятно, так это не Париж?
– А вы были в Париже?
– В прошлой жизни, проездом…
– И как вам там показалось…
– Меня обвинили там в колдовстве… Обрезали ворот рубахи, одели шутовской колпак, засунули в балахон и провезли по кривеньким улочкам академической стороны… Сжечь не сожгли… Но крепко прозвали…
– И как же?
– Горе-алхимиком… Я что-то напутал там с зеленым и красным львами, не соблюдал известной пропорции и возбудил к жизни Голема… Сразу они его не заметили и к виселице подвели в беспрепятственности, а у виселицы он вдруг и восстал… Голем тот виселицу и порушил, да потом еще за мною три года бродил… Из Парижа меня за то и выслали…В Булонский лес… Тогда ещё дремучий…Там и дожил свой век.
– А Голем?
– Пришлось разрушить его… А себя прошлого разрушить не получилось. Стал с годами сам к себе во сны приходить… Если честно, мерзкое это занятие – подглядывать да надзирать за собой будущим…
– Мне тоже в прошлом досталось, – внезапно прервала меня женщина. – Была я в ту пору твоею сестрой. Это когда муж у меня умер и ты решил горе мое бабье унять, вот тогда и нарушил предписания Каббалы. Но я, как только глянула в глаза глиняного мужа пустые, так тут же он для меня умер уже о второй раз. И тогда он к тебе привязался… Вас, по разговорам, часто затем видели по всем ярмаркам в самых отдаленных уголках Франции. Вас даже, кажется, в Бретани пытались расстрелять прямо из пушки. Три ядра в вас грохнули. Все три на себя Голем принял. От второго рассыпался, но не в прах, а в облачко над тобой, и тебя собою прикрыл. От третьего выстрелом в рикошет мортиру пушечную разнесло на кусочки, а стрелявших бомбардиров принял к себе Господь…
– Умерла ты у меня на глазах – внезапно и страшно…
– А ты у меня…
– Нас перенес на тот берег Стикса вновь восставший Голем, да так там и замер навеки… Големы не живут на том берегу… А мы, как видно, живём… Вот и свиделись…
– А что так невесело? Со свиданьицем! Жаль, что Голема нет с нами… Но муж-то твой жив?
– Жив, но он, как и всегда из твоего мира. В прошлой жизни ты отнял его у меня… Своими экспериментами со Временем. В этой я тебе его не отдам…
– Я прибыл сюда за другом.
– Он мой муж, и теперь он мне сужен Провидением, и ты его не получишь. В свой мир ты возвратишься один. А Денис никуда уже от меня не уедет. Я так хочу!
– Уедет, еще как уедет! Ему нужно будет уносить от тебя ноги… Он сейчас у тебя?
– Он шёл ко мне семь с половиной лет!
– Он сейчас у тебя?!
– У меня с ним ребёнок… Его зовут Петенькой, Пьером…
– Да хоть Петручио… Ты родила его в Запределе. Но для земной жизни он же последний зомби! А что, рожала тоже по Каббале…
– Нет, более современно – при помощи пара и электричества. Электроразряд любви – это не возможность мертвых мышц отвлекаться на внешние раздражители. А в паре были мы оба – я и Денис, а потом он уехал… Перебрался в твой мир чудить и позволять себе мастерскую Вселенной…
– А чем ты его удержишь?..
– Собой. Он же не Голем. Он не уйдет за тобой…. Я создала ему вольеры желаний. Самых немыслимых…
– И что же?
– Он в них запутался. Теперь ему никогда не выбраться со своих вечных чудачеств. Он же в них – как в трех соснах, а я… Чуть что – путевожу…
– Тоже мне звезда путеводная…
– Путеводная, не путеводная, но то блесну, как блесна. То заалею, как солнце, а то явлю в эфемериях его души лунную седину и проступлю светлой болью, а то вызову ангелов его нерасторопных, то сама ангелом-хранителем стану… Не уйдет он больше никогда и никуда… Из моего бабьего вольера прежде потерянного счастья…
– И это ты называешь счастьем?
– Это я называю правом на любовь! Я всегда имела право любить! В этом и было земное счастье мое. И с ним я никогда не жаждала Запредела. Даже когда он приоткрылся тебе и ты увел от меня своего друга и попытался возвратить мне голема. Говорят, что тот, кто перевел на тот свет Голема станет однажды паромщика…
– Меня не берут… Пробовал.
– Сам не пробуй. И не думай… Ты ими отмечен, иначе бы нам не дали свидания… Тебе и мне… А я – твоя последняя связующая ниточка с человечеством.
– Да что ты несешь – какое такое окрестное Человечество вызвало меня, чтобы ты мне привычно устроила выволочку, сестрица – серая птица. Та ты только пичуга на ветке райского деревца…
– Уходи… За тобой уже пришел последний трамвай…
– А если я не уйду… сейчас…
– Он будет ждать и теребить тебя целых три жизни, но увезет тебя и от меня и от нас…
Приходилось прощаться… Серая мышка, пичуга серая, сероокая женщина стояла на своём, а за спиной неустанно звенел трамвайный звонок. Таким звонком были снабжены вагоны в 1911 году. А в 1912 в России был «бэби бум» и украинские крестьяне отправлялись в Сибирь и на Дальний Восток на отрубные семейные хутора.
Трамвай шел странно и плавно. Дребезжать-то он дребезжал, но за дребезгом его открывалась всё поднимающаяся над плоскостью горизонта стена. Вдруг на кромке его, словно на морском парапете стал выделятся силуэт поезда. В кармане что-то хрустнуло. Рука потянулась и вытащила серый картонный билет с дырочкой посредине. Билет был внушительных размеров… Вагон.. Место.. Жизнь… В графе жизнь проставлено место «0». Пора было уезжать, так и не став паромщиком на Стиксе, перевозчиком между этим и тем мирами…
– Вам выходить, – сказал строго кондуктор и указал на лестницу, ведущий на потолок потолок старенького вагона с медными прибамбасами. Взобраться по витой лесенке получилось легко. Теперь я стоял на крыше трамвайного пульмана. На мгновение вагон остановился… С поезда подали трап. В вагон поезда поднялся уже на ходу…
…
Вновь промелькнули: городок на Роной, женщина старше Дениса, ребёнок семи лет… Почти восьмилетняя пауза… А поговорить? Да, только без кожзаменителей… Инцеста ещё не хватало…Колесный перестук… Поезд в пути… Густо серое прошлое, густо дамский подход, к тому же все говорят по-французски… Мова у нЫх така… Тук-так, тик-тук… Таки поезд, таки-тук, тики так… Уезжать не домой на поезде с подскоковой подножки – странный вроде бы неудобняк, а пришлось. Трудно заглядывать в себя прошлого… Там бездонный колодец…
А в вагоне проводница в серой железнодорожной форме… Мелкое бабище с усищами монгольского типа да полупридавленный в мягко-плацкартных креселках пассажиры – старики, молодухи, дети… Они будто самоварные неваляшки… Нет, на свое место у окна я не сяду! Я же не сумасшедший сесть в один ряд с самоварными неваляшками… Так не бывает, чтобы живые сидели полупридавленно покатом и на ощупь были как куклы...
– Ах, ты шишкарь туев! Ты не сядешь?.. Он не сядет!.. Я сяду… Я вот тебе сяду… Прямо сейчас и прямо на твое место, а ты за всё отвечай… Вот тебе кепи железнодорожная, вот тебе френч, – снимает, – а вот тебе путевые флажки и этот, как его к хренам, семафор… Семафорь – это же проще, чем на речном перевозе на веслах вечность грести… Так ты говоришь, в паромщики тебя, трутня, не взяли! Нет уж врешь, по всему взяли…
И проводница вырывает у меня из рук картонный билет и проваливается в кресло самоварной куклою сроком на безвременье. У меня фисташково-синий семафорный кружок на пластиковой ножке. Даю им отмашку, и только теперь замечаю, что отныне я подобно цепному псу прикован к центральному вагонному поручню, а из-под вагонных колес поезда прямо у меня на глазах то и дело вырываются пористо-кучевые рельсы и шпалы…
Поезд… поезд… шпалы… шпалы… мчится поезд запоздалый… из соседнего окошка кто-то высыпал зерно… пришел проо-ооо-ооо-ооо-дник… поставил стул вжик точка стол вжик точка… ноутбук вжик точка… Больше ничего нам не ведомо о том… Серое поглощает вечная ночка… Станция никуда нигде никому Выходить по одному…. Поезд возвращается на станцию отправления с планеты Земля в вечность в звездность в …
А вам куда надо, если я вас увожу с этого света на тот, если вы себе не придумали что-нибудь куда более светлое, чем бесконечно серое, сами…
Вы ведь сами с усами или всего лишь имеете право на любовь? Вечную или ту, которую принимаете и исповедуете сами, пока я перевожу с этого света на тот всех тех, кто разучился любить… Ну, хотя бы в самых неприхотливых вольерах желаний…
Последняя строчка… Вжик… Точка.

Веле Штылвелд, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 43777 от 12.04.2006

0 | 0 | 1898 | 17.11.2024. 19:28:38

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []