ЭРФУРТ

(почти поэма)

Посвящается 1988 году

I

Ударили колокола,
Эрфурт проснулся.
Я оглянулся назад, туда,
где синим костром, истлевала мгла,
из которой мерцающая звезда
одиноко светила.
Я вернулся сюда.
Время все сохранило:
те же, лентами синими, поезда
исчезали в кипящей метели.
Окна вокзала горели;
в зимнем тумане
ветер шарил в кармане,
ища хоть засохший плевел.
И бесшумно вагоны катились на север,
по мерзлым рельсам,
словно везли мертвецов.
Все тем же привычным рейсом
Дым косой расплетался из труб.
Иглы собора тучи прошили со всех сторон.
По лестнице, оплетающий дуб,
спускался святой Северий.

На старом мосту гудела толпа купцов.
В городской слепоте перекатывался трезвон
Вьюги, чей вид был тяжел и свинцов.
Голые клены перепачкали горизонт,
зачеркнули дома из фарфоровых песен,
старое кладбище и однорукого гробовщика,
грозящего кулаком стае белых ворон.
Воздух стал жгуч и тесен.
Ветра свивались из всех концов
в колючий клубок, и неба старческая щека
розовела:
и как кантор пирон



голосил: то ли скрип каблука,
то ли ива ревела,
то ли вальсы Равеля,
то ли Гретхен мне пела,
то ли лютня рвалась от щипка.



Mein Busen draengt
Sich nach ihm hin:
Ach, duerft ich fassen
Und halten ihn.

Und kuessen ihn,
So wie ich wollt,
An seinen Kuessen
Vergehen sollt!

Я курил и грустил.

II

Она стояла на скользком пироне
в кроличьей шубе и в замшевых сапогах,
без печали – «Венера в мехах».
Снегири словно листья на клене,
облетая, краснели в снегах.
Вдали, будто осколки лета,
вспыхивали огни.
Ни подарка и ни букета,
и окна домов бледны
от холодного, долгого света,
раздвоившейся в небе луны.
Мне показалось, что мы здесь одни,
и взволнованно вырвалось «Ах…
наконец-то, а то я совсем загрустил».
Синий поезд уныло катил
своих мертвецов в Эйзинах,
под пеплом февральского снега.
Вот фройляйн двадцатого века,

который был и праздничным и горьким.
Я не встречался с Буниным и Горьким,
не говорил то мелочным, то гордым,
среди равнин или в ущелье горном,
ни с госпожой Цветаевой, ни с Пастернаком,
который рифму покрывал, как лаком
медовым а точней бедовым,
чтоб красоваться старым вдовам
в нем было вдоволь.
Я не гостил, в том знатном, Коктебеле,
где море увидать с постели
возможно, между лоз, за кронами платана.
Проснувшись рано,
если не иметь романа
c одной из местных, близоруких фей,
с которой новоявленный Орфей
снимал бесшумно легкие наряды,
и если виды не имел, то взгляды
на лядвие, проглатывая слог,
на тот узор в скрещенье длинных ног,
беседуя в саду при лампе яркой,
как он витийствовал с Ахматовой, как с Паркой,
и с Мандельштамом он гулял по стройным паркам
Парижа. Словом, то, что есть, то есть -
для нас и так благая весть.
Двадцатый век – адамово ребро,
как дорого твое мне серебро.

III

Здравствуй милая Barbara, а лучше Варвара.
все слова превращаются в клубы пара.
-Du siehst herrlich aus.
-Danke schцn.
Легкий румянец облил ей пергамент щёк.
Ветер дунул в глаза, и они заслезились,
на излом
в мое сердце вонзились,
будто сто электрических линий,
которое било в набат.
Чей-то знакомый зов
метался в продрогшем склепе.
Каменный ангел с позеленевшим крылом
и треснувшем стеблем гранитных лилий
печально смотрел на нас, усевшись на циферблат
вокзальных часов.
И что-то сплеталось в небе
хороводами бронзовых рыб, выплывая из горнего
запредела, окруженного скалами туч,
сквозь которые луч
золотой, как копье святого Георгия,
воткнулся в панцирь дракона из черепицы.
Синицы
на проводах проводили урок сольфеджо,
вытирая клювики снежинками, как салфеткой,
выводили чивилюли, или просто, люли.
Яркие тени прохожих, как раздавленная черника,
Влажно ползли по снегу (до чего ж они были ужасны).
А воробей чирикал
на идише о любви.

IV

-Хочешь я покажу тебе город?
Эрфурт очень красив зимой.
-Да, но со временем туго,
мы ведь рады друг другу, правда, рады друг другу?
Давай поедем со мной,
нас истязает и прогоняет холод.
-Wie schade!
-Но я должен, должен ехать в Берлин,
потом, вероятно на месяц в Йену.
Хотелось бы еще искупаться нагим в Шпрее,
она чище и не так символична, как, скажем Нил,
и не тесна, как бока в траншее.
Только мысли способны пройти сквозь стену,
и сны. Жизнь редко идет на поводу у души.
-Я прошу, обязательно напиши,
как доехал и все такое.
Как всегда, у меня плохое
предчувствие,
но к счастью все получается наоборот.
Она улыбнулась: О, main Gott!
-Поцелуй меня, только, прошу, не в губы.
Помнишь, тот август, и шумящую беспрерывно зелень
под фонарями, столпившимися, как инкубы…
вот и твой поезд. Auf Wiedersehen!

V

Милый Фридрих, ветер гложет железные шпили;
как мы любили, как мы любили,
эту рыхлую почву и камни,
тень курфюрстов и ставни,
за которыми спящей красавицы сны
приводили сердца в возбужденье весны.


И в темном саду, на коленях у бронзовой девы,
я горько плакал и повторял: Где вы, где вы,
мои близкие и дорогие
сердцу друзья,
вы ушли, вас тревожить нельзя.

Нынче совсем другие
меня окружают дома и лица.
Я пытался внимать тишине и молиться,
по зеленым ключицам скользя
рукавом отсыревшей шагрени,
в шевелящихся прутьях сирени,
за интимностью прожитых лет
никого рядом нет!

Холод бронзовых бедер меня посвящал
в одного из силезских баронов,
и летела цепочка вагонов,
грея ребра бетонные шпал.
Я до боли устал
слушать музыку вечности строгой,
одиноко брести своей длинной дорогой,
я устал, но не пал, не взалкал…

VI

но мир был так же мил и мал.
Я зимней тишине внимал,
где рядом белокурый ангел,
сомной покуривая Dunhill,
крылом прикрывши лик, молчал.
Он воспарял по вертикали
меж туч в невидимый чертог,
и крылья медью освещали
швы заметенные дорог.

В поземке лес чернел, как клякса,
на хрупком ватмане снегов.
Я плакал, вздрагивал, я клялся
вичами северных богов,
что я вернусь на то же место,
к тебе, на тот немой вокзал,
и в сторону куда-то Бреста,
летя, мой ангел исчезал,

И стройной вьюгою снежинки
ему спеша кружились в след,
как в фуэте вращал Нижинский,
зимы классический балет.

VII

Бедный Фридрих, мне бесконечно жаль,
что я не бродил с тобой по цветущим лугам Прованса –
время не дало шанса.
Впереди горизонта сталь
отражает захваты вальса
и пирон откатил как в завес рояль,
на манер запоздалого фарса.
Что поделать, февраль…

Ach, wie ich dich verstehe,
kann ich nicht nachfьhlen,
da die Toten eine Wahrheit wissen.
Vergisst du nicht allein,
alles, was du machst,
wird nicht vergeblich sein.


Вокруг безучастно кружит зима.
Полагаю, я тоже схожу с ума
от наплыва немых приведений,
без чернил и без денег.
Ты беседуешь с праотцами,
я качусь с мертвецами

в синем кресле мимо еловых замков,
мимо вьюги бесшумных залпов,
вдоль убеленных пашен
и чернеющих башен
сельских часовен.

Снег многословен,
снег всегда многословен,
и дымящейся небосклон
клонит в сон…


(ФЕВРАЛЬ 2005Г)

Боровиков Пётр Владимирович, 2005

Сертификат Поэзия.ру: серия 913 № 39379 от 17.11.2005

0 | 0 | 2394 | 24.04.2024. 23:24:01

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []