ШВЕЙЦАРСКИЙ ДНЕВНИК

1.
У подножья горы, окруженный игрушечным лесом
и маленьким стадом коров,
чьи глаза выражают неведомо что,
отражая высокое небо,
я стою и смотрю, как мои облака,
наплевав на привычную розу ветров,
уплывают туда, где когда-то я так
непростительно не был...

А чуть ниже, в долине,
все куда-то идет и стремится своим чередом
вдоль горбатой реки, где однажды водились форели,
вдоль моста, за которым как раз и находится
мой неухоженный дом,
из которого я удалился без видимой цели...

Впрочем, цель - это то, чем я, в принципе,
так никогда и не буду богат
по причине славянской души и высокого роста.
Мне достаточно знать, что Женевское озеро
не пересохнет в ближайшие лет 50,
а Швейцарские Альпы не рухнут в ближайшие лет 90...

Там, внизу, я давно перестал понимать,
что я делаю в этой стране,
где лоскутные гномы нарыли уютные норы.
Иногда я вообще допускаю,
что подпольно живу на ущербной Луне,
и тогда я трезветь ухожу в близлежащие горы.

Я иду налегке: ни мозгов в голове, ни старинных долгов,
ни опять же особо продуманной цели побега -
через лес, через поле, через зону альпийских лугов,
где сидят расхитители
вечного австро-швейцарского снега...

Расхитители, эй, поделитесь с убогим своим барышом:
европейская слякоть достала по самое это.
Я к вам прямо с Луны с офигенным небесным Ковшом.
Я хочу исчерпать эту снежную тему
за одно беспокойное лето...

Я хочу доказать сам себе, что я, в принципе, сам по себе,
и себя самого посвятить
в этот маленький рыцарский орден
под названием «Горы и я»,
и своей удивительно скучной судьбе
дать по сытой швейцарской,
довольно упитанной морде...

2.
Когда я гляжу на горы, а горы глядят на меня,
а синее небо над нами смотрит на нашу встречу,
я кажусь себе всадником, которому подарили коня
и безвозмездно выдали шпоры, седло и уздечку...

Удаль моя славянская бросает меня вперед -
прямо на острые скалы, врезанные в Европу.
Я знаю, что мне до хижины не успеть за один переход,
но башмаками упрямо топчу альпийские тропы...

Вот и ледник, застывший, как в янтаре паук -
он охраняет логово какого-то единорога.
Если дойду до хижины, там меня встретит друг,
а не дойду до хижины - друг потеряет немного...

Друга зовут, по-моему, Пьер, а может быть Жан.
А, может быть, оба имени в нем слились воедино.
Он в Женеве начистил рыло кому-то из парижан
и теперь от полиции прячется у подножья вершины...

Вот представьте: ползет полиция
через рыхлый альпийский снег,
чтобы взять Жан-Пьера с поличным –
с пудовыми кулаками,
а Жан-Пьер совершает из хижины очередной побег,
выставляя ребят с кокардами
стопроцентными дураками...

Полицейские громко ахают:
дескать, служба наша - не мед,
и спускаются, чертыхаясь, в свой уютный кантончик,
а Жан-Пьер, глядишь, в Баден-Бадене
«Жигулевское» пиво пьет,
уплетая за обе стороны вкусный немецкий пончик...

Вот к нему-то, старому мерину, и иду я, презрев бодун,
по форелевым рекам шлепая своими босыми ступнями.
Он почему-то думает, что алхимик я и колдун,
раз ничего не делаю в долине целыми днями...

Встретимся - будет весело. Ну а ежели все-таки нет
(скажем, я не дошлепаю, или он не дождется...),
я через горы Жан-Пьеру громко крикну: «Привет!!!»
И, вероятно, что-нибудь в ответ мне да отзовется...

3.
Бывает, когда я вижу небольшое альпийское небо,
запертое в ущелье большими замками хребтов,
я в облаках различаю церковь Бориса и Глеба
и про себя отмечаю, что к встрече с ней не готов...

Церковь Бориса и Глеба хороша на яру днепровском
или в лесах рязанских или в лугах степных.
А в облаках швейцарских
нужно быть, скажем, Юровским,
чтобы стрелять глазами в сторону русских святых...

Я опускаю очи вечнозеленому долу -
пусть миражи соборов тают в квадрате гор.
Я не впаду сегодня в облачную крамолу:
церковь в горах швейцарских - это не мой собор...

4.
Рассказать бы друзьям-альпинистам –
что такое альпийская хижина -
то-то бы альпинисты цокали языком.
Она, по российским меркам,
к ливонскому замку приближена.
Потому-то, на всякий случай, всегда стоит под замком.

Швейцарцы - люди наивные: они стопроцентно уверены,
что если замок на двери - значит, никто не войдет,
а ежели кто случайно, или ключи потеряны -
он и в своей палатке холодную ночь переждет...

Ах, доброта альпийская, эх, простота швейцарская...
Вы про меня послушайте (про Жан-Пьера не говорю):
есть во мне что-то гадкое неистребимо татарское -
вижу закрытые двери - обязательно их отворю...

Я и ползу-то тропами, зная, что мне обломится,
сам себя подгоняю: «Скорей же, скорей, скорей...»
Жан-Пьер поглядит в окошечко:
что за * там ломится?
Эй, открывай, злоумышленник!
Это я - Широглазофф Андрей!

- Ну и дела, - он скажет мне и чертыхнется весело.
- Ну, заходи, - он скажет мне, дверь распахнув пинком.
- Я вспоминал, - он скажет мне, -
грустную твою песенку,
жаль с языком, - он скажет мне, - я твоим незнаком...

Из навесного шкафчика он притаранит водочку,
из рюкзачка тушеночку вытащит - и на стол.
- Эх, - я отвечу Жанчику, - к водочке б да молодочку,
да, извини, напарницу я тебе не нашел...

Будет камин потрескивать громко чужими лыжами,
Будет пурга за окнами злиться и завывать...
Жаль, не дойду я вовремя до этой ливонской хижины,
да и Жан-Пьера выдумал, чтоб веселей шагать...

5.
На самом деле в этой стране нет у меня друзей -
уж слишком разрушен в лихих боях души моей Колизей,
уж слишком похож на нелепый бред
мой повседневный быт
(впрочем, это сказал поэт, который давно забыт).

Я на распутье пяти дорог выбрал дорогу вниз,
решив на халяву в чужих краях обрести Парадиз.
А, правда - в дыме моих сигарет и в соли моих обид
(впрочем, это опять не я, а тот, который забыт)...

И где-то лежит моя тихая Русь в складках своих болот
(что-то сегодня я в плагиат кинулся, идиот)...
Душу не греет халявный Рай. Глупый бюргер Адам
мне наливает сухое вино, а мне по нутру «Агдам»...

Ева с улыбкой встречает меня, куда бы я ни пошел,
и от ее белоснежных зубов мне как-то нехорошо.
Горы и те меня предают - у них прилизанный вид.
Метровые буквы глядят мне вслед:
НИКТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТ!

На что мне память этих озер –
пусть помнят швейцарский сыр -
унылую пищу для тех, кто не может прожить без дыр.
А я все ищу запрещенный плод
на склонах альпийских гор
и как сумасшедший, пока пишу,
вглядываюсь в монитор...

6.
Никто не ждет меня вверху, никто не ждет внизу,
никто не вскидывает ввысь тревожные глаза.
А если вдруг я попаду в альпийскую грозу -
никто не хватится: а вдруг убьет его гроза!

А я гляжу с вершины вниз спокойно, словно бог,
и знаю, если погребет лавина или сель
лежащий у подножья гор швейцарский городок,
мне будет глубоко плевать на эту карусель.

Хотя мне будет, ей же ей, немного не хватать
вот этой кирхи у реки и дуба у плетня.
А на людей... А на людей мне будет наплевать,
как им сегодня наплевать на грустного меня...

7.
Впрочем, что это я все время пеняю на эту страну -
страна как страна, не лучше других и даже не хуже.
А ночью, когда озера отражают в себе луну,
они иногда похожи на наши российские лужи...

А горы даже красивше, чем, скажем, Средний Урал -
величественнее, выше и грациознее с виду.
Другое дело, что лично я их в гробу не видал,
но это - мои проблемы и им совсем не в обиду...

А реки - они и в Африке реки: изгиб воды,
галька на повороте, ивы горбатят спины.
А когда на мартовском солнце тают альпийские льды,
по рекам швейцарским также плывут весенние льдины...

Бывает совсем не трудно представить, закрыв глаза,
что ты идешь по Алтаю к телецкому Семизерью.
Другое дело, что кто-нибудь при этом старается за
изгородью зеленой хлопнуть соседской дверью...

А так - неплохое место, а так - страна как страна.
И что мне в ней не живется - капризному славянину!
А на языке все вертится фраза: «А на хрена,
спрашивается, ты покинул когда-то свою равнину?»...

8.
Ну, надо же: дошлепал до хижины в горах!
Горжусь своим уменьем - шарахаться по тропам
бесцельно, без оглядки на европейский страх,
привыкший к турпоходам и прочим автостопам...

Кавказ - куда коварней, Алтай - и вовсе дик,
а Альпы - это Альпы: идешь, как по дороге.
А тридцать километров - почти что напрямик,
рукой подать до цели, не говоря про ноги...

Идешь и напеваешь про шарик голубой,
а хижина - все ближе, а суета - все дальше.
Шагаешь и шагаешь, а в небе над тобой
все меньше европейской великосветской фальши...

А хижина закрыта, как и предполагал:
висит замок амбарный, не тронутый Жан-Пьером.
Долой его! И в двери вхожу я, как Шагал
входил в дома к известным французским модельерам!

Я буду здесь отшельничать, пока не надоест,
а надоест - отшельничать пойду в другое место.
Бездомному спасение - лишь в перемене мест,
как некогда заметил еще былинный Нестор...

Утратившему Родину открыты все пути,
и лишь одна дорога заказана навеки -
туда, где сыпет месяц монеты из горсти
в спокойные озера и задумчивые реки...

9.
Швейцарская кавалерия: деревья летят, как всадники,
сквозь ступенчатые поля и ухоженные виноградники,
резко осаживая коней там,
где начинаются палисадники...

Швейцарская артиллерия: деревья торчат зенитками,
а между ними петляют дороги суровыми нитками.
Но идет ли война - долины
не скажут даже под пытками...

Швейцарская фортификация: у каждого дома - акация,
на ней - аккуратненький ящик,
в котором находится рация,
из которой в швейцарские семьи
поступает вся информация...

Лишь только открою двери я - на меня летит кавалерия.
Лишь только пройду мимо мэрии –
на меня глядит артиллерия.
Лишь только решу искупаться я –
в голове заработает рация.
И мое присутствие в этих краях -
тщательно спланированная провокация...

10.
Мне эта мысль пришла в районе трех,
а через час в раздолбанном «фиате»
я мчал по трассе в маленький Монтре,
где жил Набоков - старый мой приятель.

Как «Лужина», «Лолиту» или «Дар»
листал я городишки и кантоны,
бросая на стерильный тротуар
окурки и трамвайные жетоны.

Я был один. Как раньше. Как всегда.
Я не сливался с этим миром, даже
когда в меня кидали города
свои индустриальные пейзажи.

И мой «фиат» летел, как луноход,
сквозь лунный мир - к истоку всех истоков -
в Монтре, где обитает мой народ
в табличке «В этом доме жил Набоков».

11.
Я съехал с дороги на частное поле,
уселся на краешек частной травы
и долго страдал от навязчивой боли
в районе беспутной моей головы.

Вдали возвышались Альпийские горы,
внизу черепицей краснел городок.
А боль обживала мои коридоры
и нагло стучала в пустой котелок.

Она заслонила недуги другие,
и мне от нее не уйти никуда,
поскольку для русского ностальгия -
она навсегда, навсегда, навсегда...

12.
Какое счастье - сесть на край скалы таким манером,
чтоб видеть только горы, лес и облака
и радоваться, если вдалеке блеснет река
серебряным мазком на фоне грязно-сером.

Какое счастье - вниз спуститься по проселочной дороге
и долго не сворачивать за скальный поворот
и думать: вот сейчас-то чудо и произойдет.
Всего лишь сто шагов - и ты у счастья на пороге...

13.
Я давно живу, как на дымящемся кратере:
просыпаюсь мгновенно, а засыпаю в носках...
Зато фразу «да пошел ты к этакой матери!»
я могу сказать на двенадцати языках.

Хорошо это или плохо - какая разница!
Главное - выбрать подходящий момент.
Забавно, но «какая у вас шикарная задница!»
по-французски звучит как комплимент.

А вот по-немецки любые нежности
на русский слух - как лающий мат,
как будто с незнакомкою о промежности,
а всего-то сказал про выразительный взгляд...

Впрочем, тонкости филологии -
это глупости. Я понял давно:
кроме русского все языки - убогие.
Но на русском мне думать запрещено.

А без русского я живу, как на кратере:
просыпаюсь мгновенно, а засыпаю в носках.
И все чаще «да пошли вы к этакой матери!»
повторяю на 12 языках...

14.
Пришло письмо, откуда не ждал,
туда, куда писем не пишут.
И бритвой по горлу - Саяны, Байкал,
тайга и снежные крыши...

И снова Монблан - как Мунку-Сардык,
и Рейн - как Ушаковка...
Но водку пить я как-то отвык.
А плакать как-то неловко.

Здесь люди не любят случайных слез.
для местных - страшная тайна:
как может далекий китойский плес
перехватить дыханье.

У местных бюргеров слово «грусть» -
синоним слова «убытки».
Подумаешь, горе какое! Пусть
меня разденут до нитки!

Я буду смеяться в чужие дома,
в чужую зимнюю слякоть...
Но вот от письма... От простого письма
мне нынче хочется плакать.

Я крепкую лодку возьму напрокат
и по озерной глади
кораблик-письмо запущу наугад,
а следом - свои тетради.

Плывите, стихи на родном языке,
за этой последней вестью
из дома, что спит на великой реке
с жильцами своими вместе.

Плывите на запад, на юг, на восток,
врезайтесь в гранитный берег
бортами неровных чернильных строк
Швейцарий, Австралий, Америк.

Несите мои былые грехи
и будущие невзгоды.
Я больше не буду писать стихи
для чужого народа...

Я буду убытки свои считать,
мне будет от этого грустно.
Мне будет, кому обо всем рассказать
но не в стихах, а устно.

А писем не будет. Я умер вчера,
зарыт и забыт друзьями.
Сентябрь. Швейцария. Альпы. Жара.
Угрюмый могильный камень...

Андрей Широглазов, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 676 № 20421 от 02.12.2003

0 | 0 | 2548 | 19.04.2024. 22:23:29

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []