Первое слово, которое он услышал — в том смысле, что оно выделилось из мешанины звуков и отложилось у него в памяти, — было слово «мущина». Тебе нужен мущина, сказала бабушка (хорошо, когда мущина в доме); все мущины такие сволочи, ответила мама, ну и т. д. Конечно, он не понимал, что это значит, да и не стремился понять: вокруг было полно всего, для обозначения этой массы предметов и явлений использовались гораздо более актуальные термины, а мущин, надо думать, в доме не было… так зачем же, спрашивается, о них думать!

Но вот однажды ему сказали: «Не плачь, ты же мущина!» — и, произведя простейшее логическое построение из имеющихся в активе посылок, он пришел к выводу, что он сво́лоч.

Ничего не поделаешь, приходилось соответствовать… Он сделался капризным и неуправляемым, вёл себя контрпродуктивно, чем полностью подтверждал правило. «…А чему удивляться: мущинка растёт! — с девочками-то проще…», — так он узнал, что с девочками проще. Правда, не ясно было, что именно проще… да и кто такие девочки, тоже пока оставалось в тумане. Была смутная догадка, что мама и бабушка имеют к девочкам какое-то косвенное отношение («Ну-ка, девочки, накрывайте на стол, я голодный, как волк!» — однажды весело прокричал дедушка, румяный, очень хороший дедушка, от которого вечно пахло мандаринами, пока однажды он не исчез и о нём не перестали упоминать вовсе; так вот, дедушка прокричал — и мама с бабушкой, отчего-то весёлые и довольные, с готовностью подчинились), и, что правда, то правда, с мамой и бабушкой довольно легко… хотя сравнивать-то пока не с чем.

Потом ему прочитали грустную сказку про мальчика, который так надоел односельчанам ложными вызовами, что, когда их помощь и вправду потребовалась, они не явились, и мальчика скушали волки. Сопоставив эти данные с ранее полученной информацией о том, что Красную Шапочку съел именно волк, а потом охотники сделали ему операцию и вынули бабушку обратно из брюха, сволоч постиг секрет исчезновения дедушки.

Оказывается, дедушка не был таким уж хорошим: будучи волком, он то и дело глотал бабушку (поскольку был голоден); самому мущинке пока ни разу не удавалось стать тому свидетелем, однако он верил, что дело обстояло именно так! — поскольку сразу всё объясняло. И то, что дедушки больше нет (наверно, очередная операция по извлечению бабушки прошла не совсем удачно), и то, что о дедушке с какого-то момента в доме ни слова (настолько всех утомил попытками слопать бабушку, что было принято коллегиальное решение больше не иметь с хулиганом ничего общего) … да и мамину нелюбовь к охоте («Это же варварство!»): охотники — это те, кто работает в больнице и делает операции (когда дедушку увозили в последний раз, мама громко сказала вслед тем, кто запихивал носилки в скорую, прямо в их широкие спины: «Конечно, до денег вы все охотники, ну а на́м что — сразу ложись и помирай, что ли?!» — и, хотя получила в ответ ободряющее: «Не гоношись, мать, ещё не вечер!» — всё же заплакала), они работают только по утрам, до того как им привозят деньги, а вечером к ним можно даже не обращаться, лучше сразу ложись и помирай. Это, конечно, грустно, но и охотников тоже понять можно: надо же им хоть по вечерам отдыхать от варварства (вспарывания животов, раздувшихся от бабушек и, порой, маленьких мущинок).

Так или иначе, он, мущинка, теперь знал главное: дедушки больше нет, но есть и другие волки, и они скушают, если будешь слишком часто звать на помощь! (Тем более, что во второй половине дня, после денег, делать это смысла нет.) На всякий случай он вообще перестал звать маму и бабушку. Даже когда ему пора было в туалет! — отчего всякий раз получалось, что туда (изо всех сил дёргая за руку) его, сво́лоча, всё равно доставляла именно разъяренная мама (или, как вариант, причитающая бабушка), но к тому моменту всегда бывало уже поздно.

Его стали таскать по охотникам (до денег): «Скажите, что с ним?! Ведёт себя так, будто всё назло делает!» — но разве ж люди в белых халатах что путное скажут! Их дело животы резать, не более.

Поскольку от него теперь почти постоянно плохо пахло, в садике к нему почти никто не подходил (кроме одной воспитательницы: когда пора было в очередной раз менять трусики и штанишки), и, таким образом, можно с удовлетворением констатировать, что от саморазвития больше ничто не отвлекало. Он как-то незаметно для самого себя научился читать и, кроме того, уже знал, что мать — то же самое, что мама. («Вот мы мать твою дождёмся и расскажем ей про твои фокусы, она тебя живо отучит в штаны гадить!» — блажила новая, неопытная нянечка.) Воспитательница, впрочем, утверждала, что «мать» — слишком грубо («Она же мама твоя! Мама!»), чего он никак не мог понять — учитывая, что видел ведь обложку книги, которую Ирина Георгиевна читала, когда все спали а он, сволоч, стоял в углу, наказанный: там русским языком было написано «Мать», а мущинка сильно сомневался, что в книгах может быть что-либо грубое, тем более на обложке! — во всяком случае, в хороших книгах, какие только и читают хорошие воспитательницы. Оставалось предположить, что сама воспитательница, мягко говоря, небезупречна в нравственном отношении, раз украдкой (когда все спят!) читает книжки с грубыми словами, но это никак не вязалось с тем, какая она была милая и терпеливая (все остальные начинали жутко орать, когда сво́лоча в очередной раз приходилось мыть и переодевать, а она лишь вздыхала), поэтому он решил, что книга «Мать» не груба сама по себе, но написана про плохих людей, которые употребляют грубые слова и вообще ведут себя не лучшим образом. Его догадка не замедлила подтвердиться: в саду имелся допотопный проектор для демонстрации диафильмов, и однажды, чтобы как-то занять девочек (к этому времени сволоч уже смутно понимал, что они такое) и остальных мущинок, им прокрутили один такой: представлявший из себя историю именно той самой матери и её сына! Так вот, оказывается оба они занимались антигосударственной деятельностью (о ней детям, воспитательницам и нянечкам то и дело с возмущением рассказывали по телевизору), главным образом — возбуждали ненависть по признаку принадлежности к той или иной социальной группе, препятствовали работе полиции и оказывали сопротивление при задержаниях. Не удивительно поэтому, что и они сами, и их подельники плохо кончили…

Юный мущинка заметил (после того как незаметно прошло лет семь… или десять? а может, и все сoрок! — так что и бабушка уже успела уйти вслед за дедушкой), что жизнь вообще довольно циклична: одно и то же повторяется по многу раз — и о том, что происходит (судя по телевизионным передачам) сегодня, сейчас, можно с лёгкостью прочитать в книжках, написанных столетия назад, получая при этом практически исчерпывающее представление о предмете (или явлении). В первую очередь это, разумеется, касалось девочек: по крайней мере, за последние сто с лишним лет они точно никак не изменились, об этом со всей определённостью свидетельствовали целые шеренги мощных томов — написанных не кем-нибудь, а, извини-подвинься, Толстым, Достоевским и Чеховым, которых не где-нибудь, а в школе изучают. Пушкиным отчасти тоже, Лесковым, Куприным… Сухово, мать его, Кобылиным. Даже Сергеевым-Ценским.

Это не то чтобы тревожило, скорее даже успокаивало (поскольку никаких сюрпризов ждать не приходится), но в то же время лишало тайны всё явление в целом, переводя его в исключительно предметную плоскость (мущинка, совсем как настоящий мущина, давно уже умел вовремя снимать штаны, пахло от него теперь хорошо, и девочки были не против).

Мать по-прежнему всегда была неподалёку, но как-то стушевалась; теперь её почти постоянно было жалко, и это сильно выматывало. В течение всех этих незаметно пролетевших лет она несколько раз пыталась заполнить зияющую на месте неизвестного отца мущинки пустоту то одним, то другим «настоящим мущиной», тем не менее — то ли никто из них не удовлетворял высоким требованиям, заметно уступая по уровню сволочизма самому главному в маминой жизни свoлочу (или, как она теперь часто говорила, светочу: «Ты же мой светоч, сыночек!»), то ли призрак волка (в овечьей шкуре) незримо стоял между ней и всеми этими немолодыми, усталыми субъектами (по виду — почти дедушками, а нам ведь известно, что под личиной любых дедушек скрываются волки, да?) — в итоге так и не преуспела, и, как следствие, всецело сосредоточилась на заботе о его, свoлоча, будущем. Вернее, это она так считала («Я о твоём будущем забочусь, сволоч!») — в действительности же выходило так, что это была забота о его настоящем. Например, о поиске для светоча-сволоча «подходящей» девочки, которая примется правильно заботиться о нём уже сейчас: чтобы наступило «хотя бы относительное спокойствие» — и тогда можно будет с лёгким сердцем «обрести покой», sic.

Между тем маме самой — чем дальше, тем больше — необходима была забота, но парадокс заключался в том, что, всю сознательную жизнь проявляя заботу сама (о нём, маленьком мущинке; о ряде мущин побольше, которые всегда оставались за кадром, однако о наличии их — подобно тому, как об элементарных частицах, разгоняемых на синхротроне, судят по сфотографированным трекам, — свидетельствовали обрывки брошенных в сердцах фраз; в конце концов, о дедушке с бабушкой, когда они ещё были), но с течением времени постепенно, одну за другой утрачивая точки приложения последних своих слабых сил, она и поныне демонстрировала полную утрату способности принимать заботу от других. Теперь, когда сволоч по двадцать раз на дню принуждаем был выслушивать, что ей, маме, ничего не надо, она лишь хочет дождаться той светлой минуты, когда станет бабушкой, ему всё с большей очевидностью делалось ясным его двусмысленное положение: допустив вышеозначенное превращение мамы, он тем самым со всей неумолимостью закона природы подготовит почву для маминого исчезновения.

Подобно тому, как гусеница, став бабочкой, не остаётся на месте, а улетает куда глаза глядят, мама, став бабушкой, немедленно последует за той бабушкой, которая была его, мущинки, бабушкой, пока не ушла, и тогда… тогда мущинка останется совсем один. Кто тогда будет следить за тем, чтобы какая-то чужая девочка заботилась о нём?! — да к тому же не абы как, а именно «правильно»… Вот то-то и оно, мама.

Поэтому светоч (сволоч этакий!) позаботился о том, чтобы исключить любую потенциальную возможность маминой метаморфозы. Прежде всего он избавился ото всех девочек (вполне достаточно оказалось намекнуть каждой, что он, мущинка, в глубине души такой же волчара, как и все прочие: в том смысле, что, сколько волка ни корми, он всё налево смотрит! — девочки таких намёков ой как не любят); потом…

Потом мама не выдержала ожидания и всё-таки ушла, не дожидаясь «светлой минуты».

Приступ случился под вечер, и охотников не нашлось…

Накануне состоялся особенно «крупный» разговор: ни с того ни с сего, накрывая на стол, мама вдруг шваркнула сковородкой по столу, так что все сырники раскатились по кухне, как детальки какого-то удивительного съедобного конструктора, и осведомилась: «Ты что, получаешь удовольствие, что ли, мать мучая?» — «Как-как?» — не расслышав, уточнил он, но она только махнула рукой.

Потом раздался звонок в дверь, и, когда сволоч открыл, в квартиру, по-хозяйски отодвинув его с дороги, ворвался высокий человек в широкополой шляпе и с развесистыми ницшеанскими усами. Стремительно пройдя в кухню, он с разбегу упал на одно колено и спрятал морщинистое скуластое лицо в складках материного фартука. «Не надо, Алёша, — проговорила она. — Поздно.»…

И вот теперь её не было.

…Сволоч подождал утра, потом сделал всё «как надо» и, когда это самое «всё» наконец осталось позади, вернулся домой, снял варежки, шапочку, шарфик, шубку, валеночки, свитерок, толстые ватные штанишки, кофточку, тёплые шерстяные носочки, рейтузы, байковую рубашечку, маечку и, оставшись в одних трусиках, исчез.

Там, куда он попал, были, оказывается, созданы для него все условия! Просто нет слов… Ни единого.

Вокруг тепло и влажно, это радует… И больше не нужно никем притворяться.

16 декабря 2017 г.