Тень отражения

Отдел (рубрика, жанр): Прозаические миниатюры

Дата и время публикации: 07.11.2025, 14:35:39

Сертификат Поэзия.ру: серия 3778 № 192645

ПОГРУЖЕНИЕ В НЕПРОЖИТО-ЗАБЫТУЮ ЖИЗНЬ. БЕЗУМНЫЙ ФАНТАСМАГОРИЧЕСКИ-НОСТАЛЬГИРУЮЩИЙ ДЕКАДАНС

"Погожий день или, скорее, вечер, ближе к закату. Сквозь открытые створки окна ветерок лениво играет с занавеской. Невесомая ткань колышется, отражаясь сначала в одном стекле, затем — во втором. И ничего в этом нет особенного…

Но вот ветер резко дёргает занавеску, облака закрывают солнце, и ты замечаешь отражение в первом стекле, а на втором, словно периферийным зрением, успеваешь ухватить что-то неясное, зыбкое, буквально на миг, на мгновение, и понимаешь — ты видел тень отражения."
Дмитрий Душинский

Полюби меня просто так,

На одно неприкосновение,

На четыре четвёртых такт

Небольшого произведения.

На одну, лишь одну мечту.

Я не стану ничьей тенью,

Вот прошу — ничего не жду,

Полюби на одно невезение.

Чтобы были глаза честны

И не скованные движения,

И неважно — другой — ты,

Не меня, так моё отражение.

Ничего я тебе не дам,

Ничего не возьму взамен я,

Полюби на один обман,

На одно моё невдохновение.

Полюби меня со стороны,

На улыбку, на ветер, поверю я,

Нет тебя — это блик пустоты.

Никого. Ничего. Безвременье

Портрет К.1

Я к вам пришла и принесла себя.

Упрёком тишины горели свечи.

Невнятный звук на полосы размечен.

Спаси и сохрани. Прости меня.

А вы глядели мимо, вдаль и сквозь,

А вы — молчанье, вечное терпение,

А мы всё просим: ««Дайте нам прощение»

А сами вкривь и снова наискось.

Стою. Ищу за ликами глаза,

Не нахожу, но вглядываюсь. Тщетно

Прошу, крещу и плачу незаметно

Под треск свечей. Целую образа.

Не там ищу, иду я не туда.

Они смеялись уголками ризы:

«Сначала рухни и разбейся в брызги,

Потом, быть может, мы простим тебя.»

Под потолком дёргалась в конвульсиях лампочка. Дешёвая. Тусклая. Агония продолжалась вторые сутки. Осторожные пауки подыхали с голодухи. Всех мух они давно переловили. Воздух загустел так, что, прикасаясь к стенам, уже не мог оторваться. Так и висел клочками. Пыльными. Рваными. Ненужными.

Опустевший взгляд лениво перемещался с предмета на предмет, не находя за что зацепиться. Железная кровать с провисшим панцирем напоминала скелет столетней черепахи.

Самодельный табурет кряхтел, из последних сил удерживая огромный цветок в деревянной кадке, перетянутой железными обручами. Цветок? "Мама, почему он цветок? У него нет цветов. Это обычная трава..." Слова металлическими шариками лупили стены. Отскакивали, оставляя мелкие выщерблены, падали замертво на некрашеные половицы и, подумав мгновение, с холодным стуком закатывались под кровать.

Она стояла, прислонившись лбом к шершавой стене. Глаза закрыты. Кулаки сжаты. Потрескавшиеся губы едва заметно двигались, перебирая знакомые звуки и ощущения. Прямо над ней - портрет в массивной раме. Мальчик. Ни тени улыбки, ни искорки в чёрных глазах без зрачков. Такой маленький, бледненький, непостижимый.

Из-под кровати вылезла собака. Постояла минуту, глядя на мальчика, прошла в угол с паутиной. Подняла морду и завыла.

Лампочка дёрнулась пару раз и затихла.

В темноте, отражая любопытную луну, блеснули два огонька. Раз, другой... третий, словно затухающий маячок. Луна в испуге отшатнулась от окна, торопливо метнулась в сторону, застыла над пустошью.

Музыка К.2

Обломанными когтями

Карябаю бесконечность…

Под чёрными облаками

Разглядываю вечность.

Распихиваю в карманы

Раскрошенную беспечность.

Хожу по мечтам рваным

Таких же, как я, женщин.

В корзине моей пусто,

Изъедены злою молью

Мои паруса густо,

А та, что была Ассолью,

Давно за другим морем,

Растёртая на мгновенья…

…Фрегат обошёл горы

В неправильном направлении.

Она проснулась, ещё не понимая причины. Лежала не открывая глаз. Прислушивалась. Долго не могла понять, сон это или реальность. За стеной осторожные шаги. Ступали легко, быстро, будто танцевали...

"Танцевали?" - она резко села. Потерла глаза. Открыла. Ничего. Темнота и шаги. "Раз-два-три, раз-два-три..." - неожиданно, шепотом.

Потом сама испугалась своего голоса. Замерла, глубоко вздохнула, задержала дыхание... И вдруг... зажала рот двумя руками, проглотила рвущийся наружу крик: "Музыка! Там, за стеной - музыка! Вальс.. Да, конечно же, это.. это.. Шопен? Да, он.."

Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание - не нужным.

Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.

"Тапки. Тапки надень. Заболеешь" - жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.

Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.

Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой балетной пачке, новеньких белоснежных пуантах, застывшую картонной фигуркой в пустом бесконечном зале. И только музыка, музыка, музыка...

Декорации К.3

всё банально всё как обычно

сигареты и пошлый кофе

зажигалки затмили спички

как письмо социальный профиль

не имею почтовый ящик

ящик компа меня имеет

пусть алкающий да обрящет

хлеба веру а лучше денег

я нашла на дороге дядьку

старый дряхлый и взглядом колет

как-то мимо и непонятно

гений псих или алкоголик

подошла как дела приятель

шёл куда или так гуляешь

а он мне говорит некстати

ты по аглицки понимаешь...

достаёт из кармана книжку

я как глянула - обомлела

год издания аж три тыщи

и язык был какой-то левый

дядька пялится и спокойно

достаёт мне вторую книгу

и читает смешно по-своему

точно думаю забулдыга

ну а что, человек он всё же

я хватаю его под мышки

и вдруг чувствую заморожен

словно бройлер глаза - ледышки

а он ржёт и вставать не хочет

всё бубнит вот такая лажа

голос - сорванный колокольчик

запах - будто во льду параша

я звонить онемели пальцы

в голове пустота и холод

а мужик перестал смеяться

будем мне говорит знакомы

всё решила пора мне в дурку

не хватало галлюцинаций

говорю с ледяной фигуркой

в шуме праздничных декораций

Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.

Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.

В салоне полумрак. За окном - задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше. Словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.

Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: " Нас хрен догонишь!" Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.

Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.

Ну, с тёткой понятно. Либо продавщица из привокзального ларька, либо вахтёрша в школе. Есть у них неуловимо общие черты и манеры. Глаз, как детектор лжи. Всё видит.

Рядом сидит (или бежит) старикан. Бодрый такой, кряжистый. На боровик похож. Очки. Дужка перемотана изолентой. Замызганная "побирушка", ну, и как водится, обувь неопределённого предназначения, "прощай молодость" называется. Дедок, сто процентов, какой-нибудь "майонез". Младший научный сотрудник в переводе. А может и круче, в прошлом, конечно, Сейчас, наверняка, живёт один, а дети зовут к себе. Но дед не сдастся. И правильно сделает. Потому как не нужен он им, а жилплощадь его манит, на сделку с совестью так и толкает.

На заднем сидении - пацан. Лет двенадцать ему. Может меньше. Шапка. Капюшон. Очки. Наушники. Уткнулся в телефон. Глаза, как у окуня, - красные, огромные. На что угодно могу поспорить, слушает либо психоделику, либо того "хуже", классику, скорее всего в современной обработке. Умён, но учится так себе, ни шатко ни валко. По поведению сплошные неуды, ибо дерзок и своеволен (и это прекрасно!).

Возле водителя, держась за залапанную подпорку, словно за шест в стриптиз-баре, мотыляется деваха. Без шапки, шубка едва до талии доходит. Далее примитивно до тошноты: юбка-написьница да сапоги до ягодиц на убийственно огромном толстом каблуке. Нда. На таких копытцах да по ухабам...Будешь тут мотыляться. Девка глупая немного, но добрая и простая, а глупа по молодости лет. Потенциал есть. Если не скурвится - всё будет чики-пуки.

Пазик хрюкнул. приткнулся к сугробу. Дверь забилась в судорогах, пытаясь открыться. Дала ей смачного пенделя со знанием дела, кивнула водиле, на что тот мило оскалился и поднял вверх открытую правую ладонь, выпала в темноту.

Пнула дверь в обратном направление. Она благодарно пискнула, закрылась.

Раздолбайка потащилась дальше, подпрыгивая и гремя ржавым железом. Убогая. Скрюченная. Пустая.

Еле заметная тень с заднего сидения вяло махнула мне на прощание.

Ступени К.4

Мы закроемся здесь вдвоём

и начнём убивать друг друга.

Я не знаю сколько пройдём -

может круг, может четверть круга.

Или бешеная спираль

нас обеих в себя заглотит.

Так и так, всё одно не жаль,

пропадать, так уж не в болоте.

А когда откроются двери,

и одна из нас победит…

Понимаешь, ведь я не верю,

что способна её убить.

Ступени были старыми, каменными. Рёбра их округлились, и оттого идти трудно. Под ногами хрустко и неустойчиво. Того и гляди полетишь кубарем вниз, в темноту, в неизвестность.

Она осторожно спускалась всё ниже и ниже. Не помнила, а возможно, и не знала, как долго находится здесь.

Стены почти касались её голого тела. Серые. Сырые. Холодные. Безразличные. Только стены и лестница, втиснутая в трещину безвременья.

Там, внизу, что-то было. Она это чувствовала. Чем ниже - тем отчётливее.

Появился звук. Непонятый. Отстранённый. Пугающий, но и притягивающий, как огромный магнит металлическую пыль.

Неожиданно, сама по себе, вдруг, словно из воздуха, материализовалась дверь. Вот её не было и - бац! - упёрлась лбом в массивную, кованую, с причудливой ручкой и непонятной надписью.

Она замерла. На секунду. На миг. Откуда-то из глубины всплыло: "Vita incerta, mors certissima".

Толкнула дверь. Но та не сдвинулась ни на йоту. От нечего делать прочла написанное вслух: "Жизнь непредсказуема, смерть — не подлежит сомнению".

Дверь с тяжёлым вздохом медленно начала открываться. Глухо ударилась обо что-то. Замерла.

Не раздумывая - вошла.

Ещё одна лестница, но деревянная, короткая, пологая. Шаткие поручни. В конце - ковёр с непонятным рисунком. Внезапно очутилась посередине огромного зала. Рядом - кресло. Мягкое, с высокой спинкой, с округлыми подлокотниками, шерстяным пледом в крупную серо-оранжевую клетку. Почти вплотную к креслу - стол. Небольшой, на толстых львиных лапах. На столе - книга.

Забралась в кресло с ногами, укуталась в пыльный колючий плед. И тут... Свет, прежде путавшийся под ногами и выхватывающий, словно пристроенный на лбу фонарик, всего несколько сантиметров из темноты, разбежался по всей комнате, стал мягким, тёплым, уютным.

Она огляделась. Стен, потолка, пола не было. Книги. Старые, новые, совсем древние. В ветхом переплёте и сверкающие ещё невысохшей типографской краской. Всюду книги. Они образовывали круг, бесконечным цилиндром уходящий вверх, куда свет не мог добраться.

А под ногами - ковёр с иероглифами... Она наклонилась, стала рассматривать, силясь вытащить из памяти хотя бы несколько подобных закорючек... и, вдруг, отпрянула, задышала глубоко: "Никакой это не ковёр вовсе. Это же...". Дыхание перехватило. Сердце, качнув загустевшую кровь пару раз, остановилось. "Ну, да! Это ж... папирус? Свитки... А она шла по ним. Господи... А та книга? На столе. Интересно..."

Толстая. В потёртом кожаном переплёте, с кучей свежих порезов и застарелых грубых шрамов. Взяла её бережно, будто боялась, что фолиант рассыплется от неосторожных прикосновений. Едва дотрагиваясь, погладила кожу, как бы желая залечить раны. Открыла...

Цвета пыли К.5

Мы оба знаем, что чёрта с два когда-нибудь это случится.

На птичьем рынке была когда, там продавалась птица.

Среди других таких же вот птиц в тесной, вонючей клетке,

в потусторонних кругах границ, на жёрдочке, не на ветке.

Лежали перышки на полу, висели как плётки крылья.

И я сказала - Хочу вон ту, которая цвета пыли.

Пошла к обрыву. Открыла дверь.

Лети. Забирай свободу...

Сверкнул затравленным взглядом зверь и камнем свалился в воду.

Пустыня. Ветер гоняет песок. Поднимает. Швыряет то вверх, то вниз. Ребристая, словно дно морское. Только моря нет. Остовы кораблей, останки рыб диковинных, огромных, жутких. Воздух горячий пылью рассыпался, смешивался с песком.

Она шла давно. Такая же пыль, как и всё вокруг. Казалось, чуть сильней подует ветер и она, не выдержав, разлетится на мелкие, незаметные крупинки. Её силуэт изгибался в жарком мареве. То вытягивался, то становился совсем крохотным, принимая причудливые формы, а то исчезал вовсе, появляясь потом неожиданно огромным, лёгким, прозрачным.

Она искала море. Иногда останавливалась, нервно втягивала тонкими ноздрями кипящий аромат пустыни, прислушивалась. Так охотничьи собаки вынюхивают дичь, идут точно по следу, уверенные в своей правоте. Но они бегут возбуждённо, грациозно. Она же - отрешённо, безобразно.

Море с размаху бросалось на скалы, выло дико, как затравленный зверь. Зверь, который чувствует охотника, но бежит, не сдаётся до самого конца своего. И, загнанный в угол, разворачивается и, глядя в глаза своему убийце, бросается на него.

Она стояла на скале. У самого её края. Никуда не смотрела. Глаза закрыты. Хищная улыбка на белых губах. "Вот ты и попалось". Море затихло на секунду. Замерло гигантским гребнем и, рыча, бросилось на неё, летящую вниз...

Пустыня. Ветер гоняет песок...

Верь нам К.6

На автобусных остановках,

в электричках, в такси, в маршрутках

засыпаю. Себе обновки

покупаю, надеясь утром

вместе с телом своим проснуться.

А повсюду куски улыбок.

День обветренный, вечер куцый.

Вместо кофе - коктейль ошибок.

Расстелились половиками

по рассохшимся хриплым доскам,

спят по зеркалу синяками,

жалят больно шальные осы,

сны нашептывают притворно,

успокаивают небрежно

обещанием, как снотворным,

а потом по живому - режут.

Приговаривают при этом

"Верь нам, верь. Мы тебя не тронем".

И на ушко мне по секрету -

"Сдохнешь скоро - мы - похороним".

Утро со всей дури колотилось в облезлые ставни. Дзенькали тоненько и жалко растревоженные стёкла. Дом, ухнув филином, погружался в тяжёлый застарелый сон.

Дубовый шкаф, светлый, в лохмотьях лака, с вросшим намертво зеркалом, тусклым, в проплешинах черноты, еле удерживался на полусгнивших широких и некогда крепких половицах. Домотканые дорожки, такие же замутызганные временем и сотней ног, безуспешно пытались создать видимость уюта и чистоты. Потолок пузырился размокшей штукатуркой. В углу - трещина, словно дом не смог вместить в себя всё, что случилось здесь, и разошёлся по швам.

Луч протиснулся в щель. Остановился, испуганно озираясь. Но любопытство победило. Скользнул по половичкам. Заглянул с опаской под пол. Погладил рассохшийся шкаф... и тут увидал себя в зеркале. Ему это необычайно понравилось. Развеселился, принялся скакать, то приближаясь, то удаляясь. Побежал радужными полосками по измождённому стеклу, бесшабашно, не боясь провалиться в прогрызённые отражениями норы.

Ослеплённое ярким светом зеркало досадливо жмурилось, раздражённо переминался с ноги на ногу шкаф, дом, стиснув беззубый рот, зло поскрипывал.

От ребячьей суеты луча вспорхнула давным-давно всеми позабытая пыль, разлетелась, словно порванное ожерелье, закружила бесчисленными мотыльками по комнатам, догоняя полоску света и убегая от неё одновременно.

Хаос в склепе. Невежество и жестокость детской наивности и чистоты.

Пытаясь избавиться от непрошенного гостя, шкаф распахнул створки, они ударились о зеркало, зеркало надрывно треснуло, луч замер, пыль прекратила свой танец, осколки стекла посыпались на умирающие доски, втыкаясь в них, раня до крови.

Утро перестало стучаться. Ушло по осколкам отражений, оставляя на сизых облаках алые следы...

Старый дом К.7

Старый дом грустил… страдал…

Расставался навсегда.

И оконные глаза затуманила слеза.

Выносили вещи, кошку —

сиротел он понемножку.

Долго-долго, сколько мог, согревал нас и берёг.

Ждал тоскливыми ночами,

провожал и вместе с нами

радости делил и горе.

Через дырочку в заборе всё смотрел, скучал…,молчал…

Старый дом, ты обветшал.

Твоя крыша прохудилась,

печь твоя вся истопилась и прогнил дощатый пол.

Как в дому нам жить таком?

Ты отжил своё, пойми… Больше нам не по пути.

Старый дом… мой старый дом…

Никогда мы не придём…

Много лет прошло с тех пор…

Дома нет… Один забор.

Ночь дожёвывала сны. Медленно. Лениво. Так сытый кот перемалывает случайно пойманную мышь. За тучами копошилось солнце. Ветер походя, от нечего делать, приподнимал пыль с дороги, серой и узкой. Ни людей, ни птиц.

Улица подбитыми фонарями смотрела обреченно в заколоченные окна.

Он приходил сюда раз в год. В один и тот же день. На изломе осени. Снега пока не было. Застывшая грязь напоминала сморщенное лицо. Щербатый штакетник. Вытравленная чужими руками калитка. Полусгнивший деревянный тротуар. Понурая конура. Огрызок ржавой цепи с ошмётками ошейника. Пустая собачья миска.

Трещина вместо входа. Втоптанное крыльцо. Маленький сутулый барак-засыпушка. Облупленные ставни. По-стариковски слезились блёклые окна.

Огромные яблони перед домом сухими руками беспомощно держались за выцветшее небо.

Шорохи. Тени. Дом вздыхал не то радостно, не то с обидой.

Глаза в глаза. Долго. Не мигая. Не дыша. Отражаясь друг в друге, сопротивляясь этому отражению.. Один на двоих взгляд. Взгляд, как перетягивание каната из мира в мир.

Потасканное солнце лениво выползло из-за туч. Держась сморщенными лучами за потрескавшуюся полоску горизонта, как чадрой прикрывая им половину лица, щелкало бельмами размеренно и нудно, влево - вправо, влево - вправо... Тик-так. Тик-так... Часы без стрелок, без боя, без кукушки.

Потухшие фонари. Безликая улица.

Ни людей. Ни птиц. Ни дома. Один забор.

Первый снег К.8

Между деревянных рам, с отмытыми до скрипа стёклами, валялась муха. Она лежала на спине. Крылышки повяли. Лапки окостенели.

Первые снежинки, словно слепые котята, тыкались носом в окно, вздрагивали, замирали и медленно ползли вниз. Исчезали. Смешивались в одно мокрое пятно. Потом в лужицу. Казалось, что окно плачет. Будто жаль ему мухи.

По другую сторону ноября топилась печь. Ворчал чайник. У окна, на границе двух миров, сидела девочка лет шести. Она тоже смотрела на муху. И тоже плакала. Уютно лопотали часы. Белая с чёрным пятном на правом боку кошка усердно вылизывала свой хвост.

"Кошки - очень занятой и чистоплотный народ. Как только у них выдаётся свободная минутка, они тут же чистят свою шубку..." , - вспомнила девочка, прочитанное недавно. Встала. Неспешно подошла к кошке. Смотрела на неё, склоняя голову то влево, то вправо.

Кошка внимания на девчонку не обращала. Вот ещё. На каждую мелочь никакого внимания не хватит. Девочка стала смотреть на кошку - на муху, на кошку - на муху. Потом отчего-то рассмеялась, погладила кошку по голове: "Неет. Ты на зиму не уснёшь. Ты - не муха. Но у тебя и крыльев нет. А вот все, кто с крыльями, зиму не переносят."

Затем подбежала к большому зеркалу в спальне и принялась крутиться. "Нет. Я тоже не усну. Бескрылая я. уродка." Вернулась к окошку. Уселась на табурет. Уставилась, не моргая, на муху.

Снежинки, бескрылые, новорождённые, летели вниз. Летели...

Помнишь ли ты меня?

Знаешь ли ты ответ?

Я — не твоя родня.

Для тебя меня нет…

Это всё ерунда,

Выброси и забудь.

Ты — навсегда моя.

Я — это прошлый путь.

Даже когда мечты,

время и свет умрут,

я попрошу, что б ты

высчитала маршрут.

Я помогу тебе

и не спрошу тебя.

Помнишь свой первый снег?

Помнишь ли ты меня…

Туман К.9

На вздох один остановитесь дни.

Замрите листья на мечту в полёте.

Страницы книги в жёстком переплёте

на шанс один назад переверни

и посмотри — там мёртвые листы.

Размыты иллюстрации сознания,

стервятники проводят опознание,

Растаскивая падали куски.

А первая глава — holy love in me,

ромашки, бабочки и звуки струн небесных.

Всё неизведанно, наивно, интересно.

На ней останься. Дальше не ходи.

Шорох страниц нарушил резкий толчок в грудь. Она нахмурила брови, подняла глаза. Никого. Нетерпеливо отыскала строку, на которой остановилась. Замерла, прислушиваясь, в ожидании чего-то тревожного и пугающего. Потом отмахнулась от невидимого, как от назойливой мухи - "Вот ещё, будет мне мешать..."

Исчезла в нестройных рядах букв, неизвестного языка, но на удивление понятного и близкого.

Она и не подозревала, что умеет читать так быстро, проглатывая целиком за мгновение всю страницу. Слова будто и не слова, а живые существа, молчаливо заманивающие всё глубже и глубже.

Комната менялась. Вот улица. Широкая. Каменная. Дома, заборы, тротуар - всё из камня. Она идёт, нет, она едет на... Экипаж?. Да, пожалуй, что так оно и есть. Мерно цокают копыта. Колёса бесшумно крутятся. Её покачивает. Внутри полумрак. Окна задрапированы плотными тёмными шторками. Снаружи непривычные звуки. Чужой язык. Чужая жизнь.

Остановились. Ей открыли дверцу, помогли выйти. Сыро, пасмурно, неуютно. Дом. Огромный. Серый, как и всё вокруг. На крыше - шпиль. На шпиле - клочки густого грязного тумана. "Давно висит", - промелькнуло в голове само собой. Ступени, покрытые каплями не то росы, не то тумана, привели к массивной двери.

Оглянулась, будто кто позвал, резко, встревоженно, да так и застыла, ошеломлённая увиденным.

Из окна экипажа на неё смотрела растерянно, даже с некоторым испугом, почти девочка. Бледная, глаза огромные, впалые, посиневшие губы в запёкшейся крови, длинные чёрные волосы казались липкими от воды (или от пота?).

Вот девочка подняла руку, начала что-то писать на стекле, затем порывисто стёрла, закрыла лицо руками. Лошади дёрнулись. Экипаж медленно покатил прочь.

До встречи К.10

Догорает свечка восковая.

Пахнет миром, светом и добром.

Тонкая такая. Рассекает

на потом и было старый дом.

Воск течёт на треснутое блюдце,

капает на тайны не спеша.

Дымки-думки копотью взметнутся.

Догорят. Наступит тишина.

Просто. Вечно, И необъяснимо

для чего огонь съедает воск.

В церковь я давно не заходила,

не крестила собранных волос.

Исчезает перекрестьем пламя.

В слабом свете неприметен лик.

На меня глядит и вопрошает

Жёлтый карлик да святой старик.

Не успела подумать, звонить или стучать, как двери, с едва уловимым скрипом, распахнулись. Озираясь по сторонам, словно ища кого, она перешагнула высокий порог. Место странное. Но ощущения, которые оно навеяло, ещё более странные. Наверное, так чувствуют себя люди, когда возвращаются в дом, из которого их увезли совсем маленькими. Рваные картинки, недописанные звуки, необъяснимое волнение и какое-то напряжённое ожидание. Это как в тёмной-тёмной комнате идёшь медленно вперёд и не ведаешь, что там дальше, но память услужливо подсовывает сотни раз пройденный маршрут.

Комната? Прихожая? Как же, чёрт возьми, называется это помещение? Эээ... вестибюль! Точно. Совершенно круглый. И лестница круглая. Размеры поражали. Зачем же строить такие огромные дома? Вспомнила свою квартиру. "Нора крысиная...", - пронеслось вихрем в голове. "Ну уж прям нора? Эта "нора", между прочим, о-го-го сколько стоит... А ведь и впрямь - нора и есть..."

Ни единой души. Ни звука. Лестница. Куча дверей, ведущих непонятно куда. И окна! Невероятные окна. Разноцветные стёклышки выложены в причудливые рисунки. Наверное, когда светит солнце (если оно здесь вообще светит), комната становится разноцветной, живой. Но сейчас... Сейчас было жутко. Почему-то захотелось как можно быстрей подняться по лестнице. Она подошла к блестящим ступеням. Похоже на мрамор... Потрогала рукой. Да. Так и есть. Мрамор. "Живут же люди... Тут плитку положить - эх, да чего уж говорить-то..."

Поднялась. Дом оказался двухэтажным. На втором этаже несколько дверей. Одна приоткрыта. Тонкая полоска света разрезала холл на два полукруга. Пошла по ней, как по канату над пропастью, балансируя руками, стараясь ступать чётко на линию, словно боялась упасть и разбиться на мелкие кусочки.

Возле двери остановилась. Заглянула внутрь. Вроде бы никого. Осмелев, толкнула двери, вошла. Такие же огромные, разноцветные окна, как и внизу. Раз, два, три.. Пять штук. Мебели немного, но вся странная, и непонятно, как что называется. Шкаф не шкаф, стол не стол... У стены, слева, необъятная кровать. Над ней - балдахин, прозрачный. Ворох подушек, одеял... Напротив - кресло, похожее на трон. Подошла. Села. И тут же подскочила, как ужаленная. Там, в углу, кто-то был. Лёгкое движение, будто тень промелькнула. Не придумав ничего лучше, трусливо спряталась за кресло. Сердце молотило так, что в ушах бухало оглушительно и больно. Дыхание перехватывало, в пальцы, казалось, воткнули тысячи тонких иголок.

Но в комнате никого нет. Осторожно выглянула из укрытия и... рассмеялась. В углу стояло зеркало. Именно стояло, а не висело. Здоровенное такое зеркало. А недалеко от него - свечи в эдакой интересной штуке. Что-то вроде торшера, но вместо лампочек - свечи. Выпорхнула на середину комнаты, подскочила к зеркалу: "Свет мой, зеркальце ска...", - да так и застыла с раскрытым ртом и глазами, полными ужаса. За её спиной, на кровати, сидела женщина, молодая, почти юная, тёмные волосы, огромные глаза, губы с запёкшейся кровью... "Я её где-то видела уже..." Резко оглянулась - никого, кровать пуста. Медленно, нехотя, через силу, повернулась к зеркалу - сидит, смотрит на неё грустно, с болью, и что-то шепчет, а глаза, как два колодца бездонных.

Не помня себя от ужаса, бросилась прочь из комнаты, не касаясь ступеней слетела вниз, коршуном пронеслась по вестибюлю, опрометью выскочила в двери, далее - по каменным ступеням, рискуя переломать ноги, прыгала через одну а то и две, и только оказавшись на улице, возле экипажа, остановилась, перевела дыхание и искоса глянула на злополучный дом...

А в комнате, в зеркале, стояла высокая, юная, черноволосая, с огромными тёмными глазами, смотрела ей вслед и грустно улыбаясь, одними губами шептала: "До встречи..."

Лес К.11

День -- на тысячу лет,

Слово - на бесконечность молчания,

заблудившийся свет в коридорах начала.

Превысивший точку кипения

млечный путь - подгоревший

на холодном пламени взгляда,

скрученное терпение в тугой жгут...

лёгкая новая, как пузырьки лимонада,

волна в мёртвом море, живой воды притворство..

липкое и больное второе солнце,

качели уносятся в небо,

я остаюсь.. в песочнице,

в книге, которой не было,

между листочками,

никем не написанными,

мною прочтёнными,

между двумя числами заключённою.

Высохший деревянный мост прогнулся в угоду времени. От него несло пылью, старьём, забытым в неинтересной книге солнцем. Никому не нужный. Бесполезный. Непомнящий.

Она стояла посередине этого рудимента. Руки безвольно лежали на скелете перилл. Ветер раскачивал лениво, мучаясь от безделья, убивая надоевшее всем время. Мост вздыхал безразлично и глухо.

Внизу - перетёртая в песок речка. Узкая, извилистая, ничья. Вода давно сбежала, спасаясь от скуки. Дожди прекратили заглядывать в этот унылый мир. Берега забыли, кто из них правый, кто левый. Нехотя осыпались, медленно превращаясь в ничто.

На одном из них, далеко, почти на линии горизонта, маячил лес. Она почему-то решила, что там растут сосны. Огромные, развесистые, зелёные вечно...

Хотелось спать. Взять и уснуть прям там, где стоит. Но лес... Что же там за лес такой... Если бы сосны...

И она пошла. Пошла тяжело, словно злосчастный мёртвый мост прилипал к подошвам, тянул вниз. Воздух давил и душил. Ветер обжигал, толкал в грудь, не пускал.

Этот крохотный мостик, который в три прыжка преодолеет любая кошка, она никак не могла пройти. Насчитала сотни шагов, а мост всё не кончался, будто растягивался, рос, не желая быть прошлым.

Останавливаться нельзя. Почему? Она не знала. Знала, что нельзя. Нужно идти, пусть на месте, но идти туда, где лес. Пологий вначале берег становился всё круче и круче. Теперь лес был на горе. Но зато Она уже могла различать деревья, а не пялиться на зелёную бесформенную массу.

Под ногами те же сухие доски, от которых резало глаза. Смотреть на них невыносимо. Казалось, что скрюченные плахи вытягивали последнее, что в ней осталось - надежду. Слабую, чахлую, но живую.

Тогда она перестала смотреть под ноги. Оттолкнула кривые оглобли перилл и полетела горсткой серой пыли, теряя себя невидимыми крошками. "Ну и ладно, что-нибудь да долетит, а там... а там видно будет".

Кому-то свет К.12

Под звёздным колпаком тепло и душно.

Стучимся в пустоту, втыкаем пальцы.

Копаемся наивно, пошло, скушно.

Какие-то нелепые задачи....

И воздух спёртый..... И экран заляпан....

И взгляды перекроены в смотрины....

По-прежнему растут толпой опята....

По-прежнему убиты Арлекины....

А звёзды?!

Ну, а что такое - звёзды?

Кому-то - свет.

А для меня, так .. - дырки...

Когда палят дробовики, то поздно

рассматривать весёлые картинки.

От следующего удара её откинуло к стене. В глазах потемнело. Противно заныло в висках. С каждым разом толчки становились сильнее, злее, настойчивее. Между ними не было определённых интервалов. Били хаотично, неожиданно, страшно. На мгновение показалось, что наступившая темнота никогда не кончится. Но свет появился так же спонтанно, как исчез. Ничего не изменилось. Стеллажи, книги, кресло... Иногда пробивался неясный звук. Будто звал кто. Или просил о помощи, или досадовал на кого... Она закрыла глаза.

***

Дорога. Ещё не зима. Снег, липкий днём, к вечеру превращался в грязный лёд. Месиво под колёсами образовало колею, Темно. Трасса не освещалась. Фары встречных машин. Стоп сигналы попутных. Снег танцевал перед фарами, мешал, слепил. Сегодня был последний паром. Легковушки и грузовики забили плавучий поезд под завязку. Капитан трамбовал лихо, жёстко. Водилы, обливаясь потом от страха за свои железяки, сосредоточенно крутили руль, не сводя глаз с Федьки. Федька - помощник капитана, - чёткими, скупыми жестами суфлировал слова начальника. Иногда выгонял неумеху и сам садился за руль. Меня, как обычно, запихали в самое противное и неудобное место. Заехала сама. Федька подмигнул, изобразил подобие улыбки, показал большой палец. В этот аппендицит не так просто втиснуться. Первое время Федька очень ругался, но выгнать меня из-за руля не смог. Я упёрто минут пятнадцать парковалась в узкий коридор задницей вперёд. С каждого бока до стенки оставалось не более десяти сантиметров. Из машины вылазила через окно. Но потом насобачилась так, что влетала в эту дьявольскую щель как бешенная оса в бутылку лимонада, чем вызывала восторг водил и довольную улыбку Федьки.

Капитан в матюгальник пытался запихнуть впритирку к видавшему виду "Москвичу" перегруженный "КаМаз". Потом махнул на него рукой, мол, хрен с тобой, стой так, прокашлялся и выдал: "Коронованная ты наша, пути тебе лёгкого до дома. А весной - давай - а то опять будешь рулить, как курица",- и заржал. Коронованная - это потому что я на "Короне" тогда каталась. Машина длинная - универсал, вот и затыкали мной дыры. Обычные легковушки короче намного, а на пароме каждый миллиметр на вес золота.

Мне надоело тащиться в длиннющем хвосте трусливых машинок.

Отвыкший за короткое лето от экстрима народ, осторожничал, стрелка на спидометре с ужасом отбрыкивалась от цифр более шестидесяти.

Ускорив дворники, пошла на обгон колонны. Если не фиксировать взгляд на шквале снежинок, то вполне можно разглядеть дорогу.

Однако бесконечная колонна собралась. Уткнулись друг другу в зад и едут себе. Зато встречка абсолютно чиста. Выключила музыку. Ушла на сто тридцать.

***

Сорок лет Вовчик отмечать не хотел. И не потому что суеверным был. Нет. Просто жалко денег. Но соседи, дружки, домашние его мнения на этот счёт не спрашивали.

Народу в тесную избу набилось до чёрта. Сидели на стульях, лавках, на коленях. Жена с дочкой наготовили столько, что водка кончилась, не успев начаться. Стали отправлять Вовчика в магазин. Ехать недалеко - километров десять - пятнадцать, но уже стемнело, а "копейка", будь оно неладно, ослепла не только на оба глаза, но и подмигивать не могла. Не горел и свет в салоне. Вовчик долго отпирался, но зять - гаишник - напялил форменную фуражку набекрень, вооружился "волшебной палочкой", рыгнул и уселся на переднее сидение. Вовчик сдался...

По деревне он мог и с закрытыми глазами, но трасса - совсем другое дело. Да ещё и воскресенье. Да ещё и начало ноября. Народ прёт с дач, как рыба на нерест, но зять и тут аргумент нашёл, мол, они едут оттуда, а мы - туда.

Снег залепил лобовое стекло плотно и беспросветно. Дворники Вовчик починить не успел. Зятёк не унывал - опустил до упора стекло и засаленной тряпкой отдирал липкий снег. Навстречу - нескончаемая колонна беженцев с дач. Вовчик расслабился. Ехать комфортно, Светло от встречных фар, тепло от выпитого, весело от громкого и нескладного пения зятя...

Она возникла неожиданно. Ослепила. Оглушила.

Просто ноябрь К.13

Рвал и мучил провода.

По столбам висели петли.

До костей почти глодал

серость дня скрипучий ветер.

И торчали во дворах

переломанные ветки.

Под окном топтался страх

с поминальной водкой в сетке.

Шёл по улице ноябрь.

Снег изрезан и затоптан.

Два кровавых фонаря

разговаривали с богом.

Свет метался и мешал

рисовать на коже струпья.

Скрючив пальцы вдовья шаль

выдирала с корнем прутья.

Взгляд держал холодный лоб.

В грязный ком вгрызались зубы.

Не мешали они чтоб

заколачивали губы.

Астры выглядели устало, тускло. Задержавшийся одинокий лист дрожал от холода. Берёзы обступили забор, словно нищенки. Протягивали тонкие чёрные ветви, будто хотели постучать в окно, выпросить хоть немного тепла у маленькой печурки. Дорожки от калитки к дому и от дома в пустынный огород покрылись корочками льда. На крыльце - кот. Рыжий. Огромный. Наглый. Перед ним - мышь. Ещё живая, но без надежды. Она иногда делала жалкие попытки к побегу, тогда котяра лениво поднимал лапу, также лениво опускал на добычу, потом убирал и пристально рассматривал беднягу. Есть дичь рыжий не собирался. Просто скучно, просто ноябрь.

Дед в камуфляжном костюме и кирзачах деловито топал по замёрзшей земле, осматривал по хозяйски владения. Всё там в порядке, просто скучно. Просто ноябрь.

Бабуля суетилась у плиты. Пахло пирогами с калиной, жареной картошкой, теплом, уютом.

Девчонка лет десяти возилась у крыльца. Она поймала здоровенную крысу. И теперь пыталась запихнуть её в трёхлитровую стеклянную банку. Крыса в банку не входила. Орала и норовила девчонку цапнуть за палец. Девчонка разозлилась. Стукнула крысу по голове кулаком, закрыла металлической крышкой.

- Она же так подохнет, - крикнул дед. Крыс он не любил, но и жестокость не одобрял.

Девчонка зыркнула, ухмыльнулась, подняла банку со зверьком, уставилась в хищные, умные глазки:

- Вот мы и поглядим, сколько ты проживёшь.

Дед цокнул языком, покачал головой, но вмешиваться не стал. Крыса эта сожрала цыплят. Внучка мстила.

Но Она не могла смотреть как издеваются над животным:

- Быстро выпусти крысу. В лес отнеси и выпусти.

Но девчонка даже не шелохнулась. И, что странно, дед никак не отреагировал. Тогда Она подошла к нему вплотную и прокричала в самое ухо:

- Зверя отпустите, изверги. Оглохли что ли?

На крыльцо вышла бабуля. Позвала ужинать. Крыса тут же была брошена. Дед, потопав ногами, чтобы сбить налипшую грязь, потрусил к дому.

Зима К.14

зима зима

и пауза в словах

многозначительна снегов холодность

на улице во мне и в моих снах

исходников расходных безысходность

снуют по мерзлым веткам воробьи

чирикают о всякой канители

и как-то глупо думать о ту би

ту би или не ту ну в самом деле

зима зима паскудная пора

да ерунда сезонная подробность

обычный лёд в обычности ведра

пришедшего от времени в негодность

и тут уж хоть крути хоть не крути

но и весной того что не успели

нам не успеть растает снег ручьи

домоют что не вымели метели

зима .. зима ..

спокойна как мертвец

меланхоличность дров и непригодность

ни чёрных древ ни пастбищ для овец

ни вычурных лошадок иноходность

я разбиваю взгляд до глубины

зимующей пытаясь доглядеться

осколками зрачков в глаза зимы

она мне лёд прикладывает к сердцу

и замирает весь круговорот

я из ледышек складываю слово

направо слева и наоборот

одно и то же пошло бестолково.

ушла б в запой да толку от него

еще сильней раскачивает кресло

я б умерла но только до того

как началось сознательное детство

Зима. Без снега. Слякоть. Ледяной дождь. Лошади кое-как тащили расхристанную телегу. Глина налипала на колёса, они скрипели надрывно, глухо. На телеге в прелой соломе развалился неопределённого возраста человек. Лежал на спине, широко раскинув руки. Не моргая глядел в низкое серое небо. Овчинный тулуп распахнут. Под ним - сюртук грязно-серого сукна с однобортной застёжкой, когда-то белая рубаха с потрёпанным воротничком, мятые брюки, заправленные в валенки, доходившие до колен, на валенках - чёрные калоши. Саквояж его, кожаный и обшарпанный, валялся рядом.

Человек не замечал ни дождя, ни холода. Был пьян и счастлив.

Мужик, понукавший лошадок, то и дело поглядывал через плечо, прятал усмешку в рыжих усах, да качал головой.

Темнело медленно, лениво. Добраться бы до темноты. А там может и не придётся по ночи обратно тащиться - приютят.

Остановились подле большого, красивого дома. Лошади фыркали. Мокрые. Усталые. Человек кинул тулуп. поднялся по длинной каменной лестнице. Позвонил.

Ему открыли тот час, будто ждали тут же за дверью. Девочка-прислужка помогла снять промокшие насквозь валенки. Взяла саквояж и поманила тонкой детской ручкой:

- Айдате за мной, доктор. Ждут вас давно.

Доктор, покачиваясь, поплёлся через огромный холл, затем по мраморной лестнице. Зашёл в комнату. Окна из разноцветных стёклышек начинались у самого пола и заканчивались под потолком. В углу, рядом с зеркалом, - свечи. У стены - кресло-трон. Напротив - необъятных размеров кровать под балдахином. На кровати, в куче подушек, под толстым одеялом - ребёнок. Лицо бледное, худое, отчего глаза казались неестественно большими. Волосы спутались. На губах запеклась кровь.

- Ну-с, и где же больная? - доктор окинул взглядом полумрак комнаты.

Девочка, опустив глаза, тихо пролепетала:

- Так вот же . Вот. Лежит она...Вы никак не признали?

Врач опешил. Онемел. Узнать в этом безликом существе молодую, почти юную, хохотушку и болтушку было просто невозможно. Он засуетился. То открывал, то закрывал свой саквояж. Что-то искал в нём. Брал безвольную руку. Оттягивал веки, пытался найти пульс, бормотал невнятно себе под нос, трезвел, и, наконец, расплакался.

Вокруг ходили слуги. Приносили и уносили какие-то вещи. Грели воду. Натащили бесполезных грелок. Трясли доктора за рукав и всё просили вылечить, вылечить, вылечить...

А он... А он не мог. Потому как не бог он и воскрешать не умеет.

Встал. Сутулый. Старый. Никому не нужный. Но почему-то всё ещё живой. Подошёл к стоящему на полу зеркалу. Стал пристраивать на нём покрывало да так и замер - Она сидела бледная, почти прозрачная. Смотрела на него грустно. Улыбалась. Он было обернулся, побежал к ней... Но потом понял всё и остановился. Плечи его вздрагивали. Глаза покраснели. Закрыл зеркало. Вышел под проливной дождь...

Малёк К.15

Из старых скомканных газет

леплю смешные самолёты.

Они летают с неохотой

и бьются мордой о паркет.

Паркета нет. Пол земляной.

Нарыли норы злые мыши.

Трухлявый дом хрипит, но дышит.

Скучают окна тишиной.

Одна стена из пустоты,

другая - горы, горы, горы....

на третьей - скальные узоры.

Четвёртая - мои мосты.

Раскачиваю табурет,

В буржуйке жгу воспоминания....

И понимаю с опозданием,

что я - не я и дома - нет.

Солнце плескалось в тёплом вечернем море. Красное. Огромное. Разлилось кляксами радужными до самого берега. В лесу темно. А здесь, на берегу, тихо, спокойно, ярко. Волны набегали на песок, проводили черту, разделяя мир на темноту и свет.

Она вышла из мрачного бора, зажмурилась от сытого и наглого солнца. Подошла к воде. Море принесло ей водоросли, щепки, серебристых мальков. От беспечности и отрешённости воды Она забыла не только все дрязги уходящего дня, но и зачем пришла сюда. Стояла, закрыв глаза, слушала волны, дышала влажным, замешанным на хвое и солнце, воздухом.

Вдалеке, у пирса, крошечная фигурка. Ребёнок. Так поздно? Один? На берегу? Она пошла к нему по воде, разбрызгивая её, утопая в ребристом песке, пугая рыбьих детёнышей.

Пацан. Белобрысый. Глаза синие. Загорелый до черноты, в льняных шортах, ловил рыбу. В пластиковом пакете штук пять-шесть жирных рыбёшек. К потемневшим от воды палкам, воткнутым в песок у самой воды, привязаны лески. На лесках - колокольчики. В руках у мальчишки - удочка. Колокольчики дзинькали тоненько, вразнобой.

- Как у тебя здесь здорово... Музыка...

Пацан глянул на неё с улыбкой, приложил к обветренным губам палец.

Она засмущалась. Неловко попятилась, запнулась о леску, не удержалась и неуклюже упала в воду. Мальки метнулись врассыпную, колокольчик испуганно заверещал. Пацан разразился звонким смехом. Она смутилась ещё больше, попыталась встать, но опять шлёпнулась на несчастную леску, закрыла лицо руками, готовая разреветься, а потом ,вдруг, начала смеяться, бить руками по воде и никак не могла остановиться. Так хорошо и свободно ей не было никогда.

Мальчишка развёл костёр. Подвесил на крюк котелок. Сел на гладкий валун, принялся чистить рыбу.

Она села рядом. Взяла нож.

- Дома тебя не потеряют? Поздно уже.

Ребёнок глядел недоумённо, потом пожал плечами, усмехнулся, помотал головой.

- Послушай, а девочку здесь ты видел? Твоего возраста. Светленькая такая, бойкая...

- Девочкуу? - мальчишка говорил странно, нараспев, - неет, не видеел..

- Хм, странно. Куда она могла подеваться. Вот и темно уже. Где же мне её искать.

- Зачем тебе её искать?

- Так ночь, домой надо.

Пацан задумался,

- Если надо - придёт. А если не придёт - значит не надо.

- Да ты что? Что значит - не придёт?

- А то и значит. Вот тебе надо - ты пришла сюда. А ей пока не надо. Что тут непонятного?

Вода в котелке закипела. Побросали рыбу, картошку, лук. Запахло так, что закружилась голова и думать ни о чём не хотелось. Темнота постепенно сожрала всё: лес, море, небо. Даже воздух. И они, как рыбы, задыхались в маленьком островке света, но задыхаться было не страшно, а даже наоборот - приятно, пряно, неуловимо. Нежно потрескивали ветки в костре, волны шептались, бормотала сова, падали звёзды.

Пацан растянулся на песке, положил руки за голову, рассматривал небо, загадывал вслух желания на каждую падающую звезду. А Она сидела тихо-тихо, боясь спугнуть эту тишину, навсегда потерять и это море, и берег, и мальчугана, смешного, незнакомого, но такого родного...

Дежавю К.16

Пинаю воздушные мячики,

играю цветными фантиками,

рваные нитки бантиками

завязываю. На пальчики

плету из соломы колечки,

живу о пустом - сплю в вечном..

Через плечо на удачу

плюю - попадаю на ангела.

Мечты покупаю на сдачу.

В грязные окна тамбура

разглядываю звёзды.

Они отмирают и падают.

На смерть звёздную

желания свои загадываю.

Не угадываю.

Не живу.

Фантики - бантики

рассматриваю.

Дежавю

Перевернув страницу, вздохнула разочарованно - клякса. Тёмно-синяя, уродливая. Будто кто-то нарочно взял да и вылил всю чернильницу... Вылил... Едва заметная тень шевельнулась внутри, сладко зевнула и до хруста потянулась, свернулась в клубочек, засопела тихо, бормоча что-то и улыбаясь этому бормотанию...

***

Утро осторожно топталось за плотными портьерами. Вздрагивали кастрюли. Пыхтел чайник. Несносно болтали мухи.

Глаза открывать не хотелось. Она любила вот так лежать и рассматривать тонкие прожилки на веках. Их можно увидеть и днём, и ночью. Увидеть и определить по цвету, день сейчас или ночь. Даже научилась узнавать, солнце за окном или пасмурная хмурость.

Сегодня солнечно. В тонкой ярко-алой пелене светились красные чёрточки, разноцветные кружочки вспыхивали, искрились, исчезали и появлялись вновь. Она прикрыла глаза руками, подняла шторки век. Солнце проходило сквозь пальцы, делая их прозрачно-розовыми, с пылающими ободками по контуру. Отняла ладони от лица, развела пальцы в стороны - лучи скользнули меж них, обожгли зрачки, заставили зажмуриться до слёз.

В маленькой комнате тепло. На деревянных некрашеных подоконниках спеют круглые помидоры. В простенке между окон - стол. Скатерть белая с выбитым по краям рисунком. Посредине - глиняный горшок с пушистым цветком. Рядом - ворох листков, исписанных и чистых, ручка с обкусанным колпачком, яблоко белое, светящееся, гранёный стакан с парным молоком.

У стены, напротив кровати, посудный шкаф со стеклянными дверцами, полный фарфоровых статуэток, рюмок, фужеров, вазочек. На дощатом полу - затёртый шерстяной ковёр.

Вынырнув из-под одеяла, на носочках подбежала к столу, понюхала молоко, наморщила носик - "Фу, какая гадость" - вылила молоко в миску кошке, схватила яблоко и, не садясь на скрипучий допотопный стул, принялась строчить невесть что на ни в чём не повинной бумаге.

Спутанные волосы мешали, то и дело падали на глаза, доставая до столешницы, облепляя яблоко, лезли в рот, - в общем, вели себя отвратительно. Она откидывала их назад раздражённым привычным жестом, а потом, не прерывая издевательства над листами, подцепила лежащие рядом ножницы да и отчекрыжила толстенный пучок золотисто-рыжих волос. Бросила тут же, на стол, Случайно задела не весть как очутившуюся здесь вазочку с черничным вареньем, залила листы, белёсую скатёрку и всё, что попалось обиженным ягодам на их последнем пути...

Солнце убежало по своим неотложным делам. В комнате всё приуныло, поблёкло, стало таким, каким и было на самом деле - старым, невзрачным, скучным.

Улицами неверными К.17

Ночью переставили улицы.

Утром, с помятыми лицами,

Зевая, они проснулись бы,

И не успели ещё удивиться.

А прохожие, ранние, первые,

На ходу сны досматривая,

Пошли бы улицами неверными,

И, возможно, хотя, - это странно,

Встретили всё, что потеряно,

И улыбнулись, возможно бы,

Или в открытые двери бы

скреблись тихо и осторожно.

Все мы не там, где надо быть.

Все мы не то, что есть мы.

Если бы всё, что было, смыть -

Стало бы интереснее?

Она потрясла головой изо всех сил, пытаясь стряхнуть воспоминания все до одного. Так промокшие собаки избавляются от дождинок, чтобы те не проникли к их коже, дабы не знобило. Бездумно рванула перепачканный лист, скомкала, бросила, побежала дальше, жадно ища несуществующие ответы на такие же несуществующие вопросы. Но вдруг резко остановилась, захлопнула книгу, а потом осторожно, крадучись, озираясь по сторонам, будто следил за ней кто, медленно начала открывать фолиант на самой последней странице...

***

Самолёт гудел. Пассажиры устраивались в дурацких креслах, пристёгивали не менее дурацкие ремни. Бортпроводницы сновали между рядов, проверяли застёжки на ремнях, предлагали воду, щебетали, как птички райские. Такие милые, безобидные, будто и нет у них повседневностей невыносимых.

Прямо перед Ней - огромный экран на толстом штифте свисал с потолка. Кресла по обеим сторонам свободны. Никого там не будет и быть не могло. По салону бегали дети. Радовались, смеялись. Через проход, слева, старуха. На коленях старухи - кот. Серый. Лохматый. Старый. Кот наблюдал за детьми равнодушно и снисходительно. Лететь ему не хотелось. Он прижал уши, сощурил глаза, открывал пасть беззвучно и широко.

Она сидела в самом центре салона. Справа и слева - ряды из трёх кресел, со столиками откидными, полками над головой, забитыми всякой такой необходимой ерундой, как плащи, куртки, сумки, шляпы. В иллюминаторы смотреть не было никакого желания. Сидела, не касаясь спинки кресла, с опущенными плечами, почти упавшим на грудь подбородком. Слёзы текли равномерно, спокойно, нудно, словно прохудился кран на кухне и капля за каплей отстукивали им одним понятный ритм. Жильцы к испорченному крану давно привыкли и уже не замечали его жалоб. Так и Она слёз своих не замечала.

- Извините. Вы боитесь лететь? Вам страшно? - девчонка в форме стюардессы пыталась заглянуть в глаза.

Он встрепенулась, провела ладонью по лицу сверху вниз, удивлённо взглянула на мокрые руки, повернулась на голос:

- Что? Ах, нет, нет... Всё в порядке. Просто... принесите мне вина.

- На взлёте нельзя. Чуть позже. Хорошо?

- "Чуть позже" мне не надо.

Девчонка исчезла также бесшумно, как и появилась. "Как тень",- промелькнуло стороной, само собой.

Открыла маленькую сумочку. Достала фотографию. Смотрела сквозь, в одном ей ведомом направлении. Губы искривила улыбка дикая, горькая. На карие глаза капнула слезинка. Одна, вторая... В ушах звенело: "Железная баба. Ну хоть бы одну слезинку проронила. Стоит, как столб...".

- Вот, возьмите. Вина нет. Шампанское, водка и коньяк, - девчонка смотрела виновато-участливо, отводила глаза, - я шоколад ещё вам принесла. Будете?

- Буду. Спасибо, - опрокинула коричневую жидкость из широкой рюмки, надломила шоколадку, подумав, бросила обломок на столик. Коньяк обжёг, но не согрел.

Девчонка сунула ей втихаря пузатую бутылку, положила на соседнее сидение колючий плед, подмигнула грустно, погладила по руке и ушла.

Самолёт, как сорвавшийся цепной пёс, рванул вперёд, оттолкнул от себя ненавистную землю, ввинтился в густой, липкий воздух.

Отражение К.18

Вот — я.
Вот — моё отражение.
Мы хотим поменяться местами.
Нам мешает земли движение,
пожары, вулканы, цунами.

Нас нет
ни в одном зазеркалье.
Мы давно убежали оттуда.
Я у края, обрыв вертикальный.
Отражение моё от испуга
прижимается к скалам голым,
от меня уползает дальше.
Почему: год становится новым —
отражение делает старше.

Я вру
своему отражению:
«Подойди, мы с тобой полетаем».
Подходит. Без сожаления
с обрыва его толкаю.

***

Тихо. Подозрительно тихо. Детская привычка не открывать глаза и вообще не подавать никаких признаков жизни в первые минуты пробуждения открывала не только тайны других, но и её собственные.

Прислушалась. Вроде бы никого рядом нет. Сквозь узкие щёлки, перечёркнутые ресницами, осторожно выглянула из себя - ярко-голубые ресницы, коралловые припухшие губы, вздёрнутый нос с мостиком веснушек, бледная до прозрачности кожа, рыжая чёлка. Спряталась . Задумалась.

- Вот. Видите? Видите? - голос мужской, раздражённый, испуганный.

- Ну, и что я должен увидеть? Спит она. Понимаете? Спит, - другой голос, уставший, снисходительно ухмыляющийся.

- Да? А почему тогда зеркальце не запотело? А?

Она перевела дыхание в режим отключки. "Ага. Значит - зеркальце". Затихла. Минуту не дышать сможет спокойно. "А кто в зеркальце? Я что ли?"

Спор голосов продолжался:

- Не запотело, потому что слабо дышит.

- Точно? Жива?

- Да она то жива. А вот анестезиолог не так чтобы очень.

- При чём здесь он?

- Да, собственно, ни при чём. В том и дело. Скажите, она пьёт?

- В каком смысле?

- В алкогольном.

- Нет. Ну, бывает, конечно. С подружками нажрётся. Или шампусика мы с ней... так, по чуть-чуть... но редко. А что?

- "А что?", а ничего! Это ж не женщина. Это терминатор и Фредди Крюгер в одном флаконе. А ещё этот, вампир!

- Да что вы наговариваете на неё? Человек, можно сказать, при смерти...

- Кто при смерти? Вот она? Да ей лошадиную дозу вкололи наркоза, вот и дрыхнет. Она ж носилась по операционной как ужаленная. А там, между прочим, три стола. Да. И на всех пациенты лежали, и ещё не под наркозом. А эта вот, "умирающая", скакала голая. Она ж порвала ремни! Представляете? Ремни! Хотите дам вам? Попробуйте порвать. Я не смог. А я в спортзал хожу. У меня, вот, - мускулатура развита, и весу во мне килограммов девяносто. А ваша, извините, пигалица, пятьдесят всего весит. Да. А руки - плёточки, тонюсенькие. Откуда столько силищи?

- Кто? Она? Вы что, издевались?

- Мы издевались? Да мы спасали её. Операцию мы делали. Всё как положено. Наркоз по весу. И прочее. Я только успел надрез сделать. Малюсенький такой надрез. Так она каак подскочит! Ремни с треском разлетелись. Выдрала из вены иглу и понеслась круги нарезать между столов. Бегает. Кровища хлещет. Мы всей бригадой за ней носимся. Да куда там! Она ж как сайгак, хрен её догонишь. Потом анестезиолог сообразил и заорал: "Окружай её, окружай!", ну, и бросился наперерез. Схватил её... А она это, короче, укусила его. Так цапнула, что только зубы клацнули. Насквозь руку прокусила. Но зато поймали. Оперировать надо, а у нас доктор ранен. Ремни порваны, а столы заняты. А анестезиолог со зла да от боли вколол ей лошадиную дозу. Вот. Ну, его понять можно. Не каждый день пациенты кусают (слава богу). Да вы не беспокойтесь. Прооперировали мы её как положено. Операция прошла успешно. Да на ней всё как на собаке заживает. Не девка, а ведьма рыжая.

Она слушала и не верила своим ушам. Да как такое возможно? Решила не открывать глаза и не дышать. Лучше задохнуться, чем с укушенным встречаться. Подождать надо. Голоса исчезли. Полежала несколько минут для страховки, осторожно открыла глаза. Никого. Палата больничная. На тумбочке цветы, фрукты, сок. Да, фантазия небогатая. Ещё бы шоколадку сюда и полный набор. Шоколадка лежала прямо возле подушки.

Хотелось курить. Невыносимо хотелось курить. Она встала. Немного штормило, но это пустяки. Накинула халат. Взяла сигареты, выглянула за двери - пусто. Пошла по длинному коридору на запах табака. Всё-таки голова кружилась, но идти вполне можно.

Как из-под земли выросла медсестра. Разулыбалась, потом не сдержалась и заржала в голос. Рядом с хохотушкой материализовался доктор:

-О! Привет, партизанка! Куда это ты собралась?

Она прошла мимо молча, вроде как не расслышала. За спиной ржали уже двое. "Ну и пусть. Плевать мне на них..."

Но, видимо, удача покинула её всерьёз и надолго - в курилке стоял мрачный анестезиолог с перевязанной рукой и задумчиво курил.

- Здравствуйте, доктор! - она старалась быть вежливой и ласковой.

Доктор, глянув на неё исподлобья, поспешно бросил только начатую сигарету, осторожно, вдоль стеночки, протиснулся к двери, и пулей вылетел в коридор.

- Хм, нервные какие все, подумаешь.

Прикурила. Жадно, во всю мощь застоявшихся лёгких, затянулась и рухнула на пахнущий хлоркой кафель.

Пролог

Сумерки, зацепившись за ветки, висели бесформенными клочками. Охрипшие за день трамваи брели уныло, монотонно отсчитывая секунды. Равнодушно дребезжали стёкла в деревянных рамах старых опустевших домов, будто прощаясь и с трамваями, и с деревьями, и друг с другом. Ломкая, тонкая луна пыталась заглянуть в подслеповатые их глаза сквозь мутную смесь пыли, света фонарей, клубов белёсого дыма. Ночь опускалась медленно, лениво, неотступно.

Когда за окном совсем стемнело и затихли последние всхлипы города, она нехотя поднялась, прошла на кухню, взяла большую парафиновую свечу, спички. На минуту замерла у открытого окна. Закрыла глаза, закинула голову... Осторожно и медленно вдохнула горький воздух. Потом зажгла свечу. Поставила на подоконник когда-то белый и ровный, а нынче весь в трещинах, облезлый и густо усыпанный засохшими мухами, мотыльками и бог весть ещё какими насекомыми. Остатки прозрачных штор о чём-то грустно перешёптывались с ветром тихим, медлительным, состарившимся.

скороговоркой выплюнул июль

последний, тридцать первый, зуб молочный,

озябшим боком прижимались ночи,

от колких уворачиваясь пуль,

к друг другу, вытесняя напрочь день,

еще недавно солнечный и ясный,

ворочалась в младенческой коляске

в туманах нерождённая осень,

играла погремушками листков,

облизывала августа пустышки,

скупали, не жалея медяков,

в базарный день тетрадки, ручки, книжки...

рябина торопилась покраснеть,

а солнце позже встанет - раньше ляжет...

то там, то тут какая-нибудь ветвь

хной зелень постаревшую бодяжит,

изранен воздух махами крыла,

в закатах стали узнаваться льдинки,

с тоски намедни муха померла,

и под руку забытые пластинки

ушедшей кошкой возвратились вдруг,

но патефон свою иглу посеял...

всё холодней и горше капель стук

в мои неприспособленные сени,

в них ни двери, ни пола нет, ни стен,

исшоркан коврик и порог затоптан,

а тот, кто жил здесь, съехал насовсем,

забрав с собой лишь отраженье в окнах...

Наташа Корнеева, 2025

Сертификат Поэзия.ру: серия 3778 № 192645 от 07.11.2025

6 | 0 | 101 | 05.12.2025. 15:32:25

Произведение оценили (+): ["Игнат Колесник", "Екатерина Камаева", "Пахомов Сергей Станиславович", "Ирина Бараль", "Владимир Старшов", "Евгений Иванов"]

Произведение оценили (-): []

Комментариев пока нет. Приглашаем Вас прокомментировать публикацию.