Представьте себе Москву:

 песочницы, дети-рёвы…

"В котором тут я живу?" —

  снесли уже…

          Небоскрёбы

    термитниками торчат, —

   зеркальны, безлики, голы:

  достойны твоих внучат…

    А над горизонтом горы.

Такое же всё: колец

 центрально-садово-бульварных

  идиллия…

       Не жилец,

    я всё же не раз бывал на

     хорошеющих с каждым днём

      площадях:

            там ряды торговы,

        и…

         для ясности мы замнём…

    (А над горизонтом — горы.)

…Такие же люди… Горд

  обязан быть теми людьми ты! —

   поскольку весь этот город

    слепили они, термиты.

     А горы…

          Уж так без них

       народ тосковал за МКАДом…

И — всё себе объяснив,

 без двери и без замка дом

  оставив наш общий — упс! —

   творения шаловливых

    ручонок (и стиль, и вкус),

     надсадно дыша, на глыбах

      монтируем…

           Не спешим:

        вершины, они на го́ре…

  Но… взглянешь на всё с вершин,

   и —

     тошно служить агоре.

Хлоя Сомова была художницей. Она рисовала стихи. На листах формата А3 выводила её рука причудливые буквы, и так получались слова, а из тех — складывались удивительные строки. Например, такие:

 

Ночью.

Когда некто выключил микрофон.

Лебедь тумана в окно вылетает вон.

Сосны.

Они дожидаются у воды.

Волны стирают и грани, и все следы.

Можем.

Когда посвящаем себя весне.

Петь перед морем и соснами, как во сне.

Если

И без микрофона звезда светла,

Ночь разберётся в оттенках её тепла.

 

Более или менее похожего на вышеприведённое накопилось восемь больших картонных коробок, набитых так, что их стройные кубические формы неприлично круглились. Пора было делать выставку.

Что же, пацанка сказала — пацанка сделала… Знакомая охотно предоставила помещение в библиотеке, где проводила вечера культурной терапии для детей и пенсионеров; бывший одноклассник, работавший в фирме, торгующей мелкооптовыми партиями пенокартона, лично привёз кучу обрезков, из которых так удобно вырезать макетником рамки (заодно и романтический ужин сымпровизировали, не отпускать же человека голодным, но это никого не касается, и, потом, если кому интересно, всё, как всегда, было чисто платонически); потом немного кнопок, немного шпагата… немного двухметровой стремянки от библиотечного завхоза: нужно ведь картины к таким специальным трубкам, тянущимся у самого потолка, привязать! — и готово дело. Осталось на лазерном принтере афишки распечатать, ну, чтобы расклеить по окрестностям, да ещё о флаерах не забыть…

Хлоя — прекрасный человек: умный, тонкий, ответственный… но некрасивый. И этот изъян перечёркивает её достоинства в глазах абсолютно всех, она уверена, представителей мужского пола (кроме одноклассника, но он не в счёт: нельзя же воспринимать всерьёз того, кто торгует пенокартоном, да ещё и не в собственной фирме). Соответственно, парня (ну, в смысле, друга… ну, вы поняли!) у девушки до сих пор нет, и с этим надо что-то делать, а выставка… ну да, к чему отрицать, хорошая возможность перезнакомиться с кучей народа, и — кто знает… может быть…

Но нет, лучше не думать об этом заранее! Хло и не собиралась, просто… ну, мыслям ведь не прикажешь.

Настал день открытия. К заявленному времени в крохотный зал, где висели «стишизики» (стесняясь на людях, так она называла свои творения лишь наедине с собой, но ей нравилось), пришло полтора человека. Это была молодая женщина, воцерковленная, судя по туго бинтующему голову платку и характерному кипарисовому крестику (подобные часто привозят из Иерусалима или, скажем, Нового Афона) с маленьким, ангелоподобным ребёнком, который немедленно завладел вниманием тех (то есть обеих остальных), кто был в зале… ибо Хлоя уже не первый год чувствовала время от времени укоризненные сигналы материнского инстинкта, пробудившегося как свидетельство вступления в соответствующий возраст и теперь — побуждавшего при любой возможности ревниво наблюдать за чужими «успехами» в данной области… ну, а мамаша есть мамаша, с ней всё ясно… Не ясно лишь одно: зачем на выставку пришла!

Может быть… одиночка? То есть того же самого, что и Хлоя, добивается? Что же делать-то? Вот ужас… О, Хло хорошо знала этот тип, две-три её подруги были именно такими «охотницами» поневоле, что наложило глубокий отпечаток и на характеры их, и на манеры поведения. Когда-то очень разных, теперь девок роднил благоразумно приглушённый блеск внимательных глаз и поистине боксёрская скорость реакции: если шансов почти ноль (ребёнок же!) — то не до разборчивости; видишь мужика — действуй молниеносно.

Впрочем, подумав, художница решила не переживать заранее: может, ещё и обойдётся… Может, человек действительно искусством интересуется. Ну, а если… что ж. Тогда и будем искать выход. Пока же…

Хм. Формально открытие пора начинать: люди, пришедшие вовремя (пусть двое, пусть даже один из них только недавно ходить научился), не должны страдать оттого, что остальные опоздали… или вообще не придут (возможно ведь и такое). Итак, речь.

Встав со стула, Хло ещё раз поздоровалась со «всеми присутствующими» (те, в лице женщины (дитя бесилось и ничего вокруг себя не видело), ответили ободряющей улыбкой) и в нескольких словах, не без юмора и самоиронии (это располагает, а Хлоя любила, чтобы к ней были расположены, да и кто ж этого не любит!) обрисовала свой творческий путь, свою творческую манеру и свои творческие планы… Вернее, хотела обрисовать. Родилась, мол, в Нальчике, потом выросла, решила, что «достойна большего», у них в классе почти все девочки после школы разъехались кто куда (о мальчишках сведения тоже есть в наличии, но отрывочные); приехала сюда, огляделась по сторонам, устроилась продавщицей дамских сумочек, ну, и…

Хло как раз собиралась перейти к рассказу о периоде, когда к ней впервые начали «приходить чудеса», но в этот момент дверь скрипнула и совсем иного рода чудо возникло на пороге. Это был высокий стройный парень с гитарой в чехле, и волосы его были как солнце… С него текло (видимо, на улице начался ливень, здесь ведь нет окон, не уследишь), Хло бросилась было хлопотать, но с другого боку, словно коршун на наседку, налетела уже конкурентка («Вы, девушка, не беспокойтесь, вы хозяйка вечера, ничего, я позабочусь о… как вас зовут-то? Ро-ома, какая прелесть! Роман. Опасное имя… А, между прочим, кто вы по гороскопу? У вас такая твёрдая, мужественная рука…») и — ну, оттёрла же, что ты будешь делать, а! Всё, всё псу под хвост…

Скомкав автобиографию (пока эта обхаживала ЕЁ рыцаря), Хлоя рассказала спинам и затылкам (а также детёнышу, который достал уже визжать и выламываться!) о том, что для рисования стихов лучше выбирать цвета спокойные и неброские (а то яркость лишь оттянет зрительское внимание от содержания к форме), и о том, что в будущем она, Хло, планирует перейти на более крупные произведения (может, на поэмы А1, кто знает!) — однако свинтусы забыли даже о том, что надо хотя бы притворяться слушающими, и терпение лопнуло. Вполголоса, но вполне чётко произнеся вдруг то, что никогда в жизни ещё никому не говорила (не то воспитание): «А идите-ка вы в жопу, дамы и господа!» — Сомова выбежала из помещения, на ходу сорвав с себя дурацкий бейдж (уж насчёт последнего-то идея точно была ни к селу ни к городу!).

В туалете немного пришла в себя. Смыла тушь («Кому это всё надо!») и, промокнув лицо комом бумажных полотенец, медленно пошла назад, равнодушно (что было удивительно самóй) прикидывая, в каких выражениях сейчас будет оправдываться за свой, скажем так, выплеск. Когда же, заранее вооружившись натянутой улыбкой, вошла к покинутым ею столь поспешно посетителям, выяснилось, что они… ничего не заметили. Мамка, сидя вполоборота ко входу, водила пальцем по ладони белокурого викинга, разоблачившегося уже до майки (рубашка сохла тут же, расправленная на переносном масляном обогревателе), викинг, тот тоже не скучал, слушал, раскрыв рот (вот лопух! — его окучивают, а он и уши развесил), и лишь ребёнок взглянул с некоторым удивлением (что бы он в этом понимал, поганец!)… Тáк, значит, да? Что нéт меня, что есть, вам всё равно, да? Погодите, сейчас я вам устрою, голубчики…

Хлоя встала на середину и громко сказала: «Здесь не баня, знаете ли».

Никакого результата: сидят и треплются.

«Эй! Я ведь к вам обращаюсь!»

Теперь заметили. Повернули головы, смотрят недоумённо и настороженно.

«Я говорю, здесь не баня!»

До него дошло наконец, вскочил, схватил рубашку, стал напяливать, а она влажная, слушается плохо, а хищница-то! — головёнку этак подняла, прищурилась и давай…

«Вам, что же, надо, чтобы Рома заболел?.. Ведь не догола же он разделся, в конце-то концов… Ситуация ведь особая… Что вам, жалко, что ли? Роман, оставьте это… Не одевайтесь, давайте лучше пойдем в другое место, подальше от этой укушенной…»

«Укушенной»?! Кто бы говорил!

Предательские рыдания опять подступили к горлу. Хлоя закрыла лицо, села и… внезапно ощутила прикосновение. Взглянув, она увидела протянутый платок. Кажется, более или менее чистый. Солнцеволосый стоял в одном шаге и, протягивая, улыбался. Виновато, о господи… Свершилось, клюнул!

Тварь сердито запихивала своего малыша в курточку, резко, как обычно в подобных случаях, дёргая того в разные стороны, так что бедняжка явно из последних сил сдерживался, чтоб не зареветь. Чудом справившись с хитрыми даже для взрослых застёжками-крючками, она поднялась с корточек и: «Навка, пойдём!» — исчезла из Хлоиной жизни навсегда.

«Навка? Она сказала ему «Навка»?» — Рома ухмыльнулся: «Ага. Знаете, как его зовут? Навуходоносор!» — Ничего себе… Видимо, сегодня был её день, её, Хлои, не кого-нибудь, поэтому даже сейчас она нашлась, выдала экспромтом: «В школе его будут дразнить “На в ухо!”» — на что полубог с готовностью расхохотался. «Слушайте, — тут он посмотрел на неё тем самым взглядом, который ни с чем не спутаешь (она, может, всю жизнь ждала, чтобы кто-то посмотрел на неё ТАКИМ взглядом! и вот…): — Я, конечно, понимаю, у вас выставка («Ещё и фуршет планируется!» — пискнула она сдуру), но давайте… давайте сбежим, а?»

Она посмотрела ему в глаза, и он всё понял. И она поняла, что он всё понял. (И, уж извините за штамп, он тоже понял, что она поняла.)

«А давайте!»

(«И гори она огнём, эта самая жизнь!»)

Подхватив кардиган, висящий на оленьих рогах возле входа, она бросила всё как есть (продукты в пакете между рамами, не пропадут), выключила дверь, заперла свет, и они полетели… Она не понимала, где она и что с ней, сначала они были в одном месте, потом в другом, где он вышел на сцену и расчехлил инструмент… потом его (в смысле — ЕГО) знакомые везли их в третье, где были какие-то обои в мелкий цветочек, и её рвало прямо в ванную, а он нежно держал, отводя с лица волосы и утешая, а проснулась она уже утром, когда в окно било яркое послеполуденное солнце, и храп того, кто рядом, кто теперь вечно будет рядом, казался самой лучшей музыкой, которую только можно себе представить.

Она села в постели (разобранной на брошенном на пол, кажется, спальном мешке: кровати здесь не было), потянулась к туманно мерцающим очкам, нащупала их, нацепила… Всё стало явным и вещественным. И ноябрьский вечер, и закатное солнце, и конура одинокого гения. Которого ей предстояло осчастливить (что немного пугало: теперь, когда она разглядела его более подробно; впрочем, не страшно, ко всему новому нужно сперва привыкнуть, правда ведь?)…

Увидев валяющуюся тут же общую тетрадь, заложенную карандашом, она не долго думая открыла её, надеясь узнать владельца поближе, но там были только неряшливые линии и какие-то крючки (ноты, догадалась она с восхищением: никогда прежде не бывала знакома ни с кем, кто сам писал бы нотные знаки, и вот поди ж ты, сподобилась)… Она с трудом напрягла отказывающийся повиноваться разум (а может, то было сердце, кто знает, чем люди пишут в действительности!) — и на бумагу (на последний чистый лист) полились строки:

 

Москва, Москва, была ты милосердна

И зла была,

А я мечтала, чтоб Париж, и Сена,

И — два крыла…

И вот огни… и набережной холод,

Но — не Париж,

А зимний ад вокруг. И мир расколот…

И ты паришь

 

На этом месте протянувшиеся к взвизгнувшей от неожиданности Хлое пальцы грубо выдернули тетрадь из её рук, и любимый голос… любимый голос рявкнул: «Тебе кто разрешил? Я спрашиваю, кто тебе разрешил вот это вот?!»

Рома сидел посреди скомканной простыни, повсюду какие-то тёмные крошки, он небрит, его орган (и хотелось бы поставить ударение на второй слог, но истина дороже) сморщился и валяется (да-да, именно валяется!) на нечистом сатине, как дохлая лысая мышь, приоткрывшая серый ротик, а этот… этот ещё минуту назад самый родной на Земле человек… этот придурок, этот урод ещё смеет предъявлять ей, Хло, какие-то претензии? Да ты себя в зеркале видел, родной? Сначала стань в этой жизни Кем-то, кто имеет Право, а потом уже ротик открывай…

Не помня себя от бешенства, Хлоя распахнула одеяло настежь и, стараясь не смотреть на успевшее побуреть пятно, оделась. Рома тупо смотрел. Потом вяло спросил:

— Куда собралась-то?

— Отсюда!

— Ну-ну…

Помолчал. Потом, зевнув, пояснил:

— Мне просто деньги очень нужны… Вчера хорошо так посидели, а я не планировал, вообще-то… Помнишь, ты обещала располовинить?

Дрожа от отвращения, Хлоя открыла сумочку, выкопала оттуда кошелёк и, с трудом отодрав вечно заедающую кнопку, достала несколько банкнот.

— Этого хватит?

— Мм… да нет. Ты что, в самом деле не помнишь?.. Тут где-то одна четвёртая… так что… надо бы ещё.

Она дала сколько надо.

…Дóма у подъезда ждал одноклассник, на нём был нелепый, совершенно не шедший ему костюм. Озабоченно баюкаемый, словно младенец, букет белых лилий тоже смотрелся вполне чужеродным элементом, но это было не важно.

Он встал ей навстречу и виновато (виновато! виновато, ч-чёрт!) сказал: «Вот… Боюсь, уже погибли: ночью был заморозок».

— Так ты что, всю ночь меня ждал тут?.. А машина? В ней ведь теплее!

— Машина за углом: просто ближе всё уже занято было, и… ну, ведь разминулись бы…

Она опустилась перед ним на… нет-нет, всего лишь на корточки и — носовым платком, Роминым носовым платком, нащупанным во внутреннем кармане кардигана, стёрла с нелепо квадратного мыска («Да ты и весь нелеп, господи! Как же нелеп!») бурую кляксу. Впрочем, и стирать не пришлось: та, уже сухая и твёрдая, сама собой отпала при первом касании.

«Ой, ну что ты делаешь! — одноклассник присел возле, и теперь так же нелепо смотрелись уже оба, он и она. Но это было не важно. — Хорошие ботинки, правда? Никакая грязь не пристаёт.

 

15 декабря 2017 г.