Между жизнью и смертью нет ничего, кроме Музыки.          
                                                              М. Л. Ростропович


– Второй раз в третий курс, Курбатова? – приветствовала Ваську после летних каникул Римма Моисеевна Вольперт. – Ну-с, посмотрим, посмотрим, что ты принесла. Программа у тебя несложная, так что будь любезна.
Васька достала из полиэтиленового пакета пачку нот и начала расставлять их на пюпитре рояля. Пакет, как назло, оглушительно зашуршал, и Римма Моисеевна не удержалась:
– Непостижимо! – воскликнула она. – Ты единственная, кто носит ноты в пакете, тогда как остальные учащиеся используют для этого специальные сумки, папки и дипломаты. Ты – истинная россиянка, Василиса!
Васька покраснела и, пропустив насмешку мимо ушей, села за рояль.
– Я слушаю! – скомандовала преподавательница.
На первое в фортепианной программе третьего курса у Василисы значился этюд Листа.
Лето она провела с Севкой и только за пару недель до начала учёбы взялась за разучивание нот. Доковыляв по клавишам до конца первой страницы, она остановилась, чтобы перелистнуть ноты, и тут же была окликнута строгим, но мелодичным голосом Риммы Моисеевны:
– Довольно! Следующее!
Васька сняла Листа с пюпитра, и отложив ноты в сторону, перешла к Баху. Руки у неё начали предательски дрожать.
Баху повезло больше, и его удалось доиграть до конца. В гнетущем безмолвии Василиса перешла к Бетховену, но её исполнение снова прервал окрик преподавательницы:
– Хватит!
Васька отправила Бетховена в стопку отыгранного и попыталась внутренне настроиться на предстоящую прелюдию. Нотный текст был сложным и техничным, она его ни капельки не учила. Васька глубоко вдохнула, выдохнула, и затаив дыхание сыграла первые такты. Вольперт не прерывала, и кое–как Васька добралась до конца, от волнения смазав заключительный пассаж.
– Браво, Курбатова! – Римма Моисеевна презрительно усмехнулась. – Браво! Я не шучу. Мало кому удаётся так нагло и бесцеремонно читать с листа вместо того, чтобы показывать выученный за лето материал. Но отдаю тебе должное: Бах и Рахманинов – это твоё, – она казалась даже немного разочарованной.
– Но остальное – сущий кошмар! Учить надо, милочка! У-чить!
Васька замерла за роялем, выпрямив спину и опустив взгляд на руки, до побелевших костяшек сжавшие колени.
– Ты вообще понимаешь, что такое искусство? – Римма Моисеевна оседлала своего любимого конька. – Искусству необходима жертва! Тебе известно хотя бы, что такое жертва, Курбатова?
Васька на мгновение вперилась в неё пронзительным ненавидящим взглядом затравленного животного и тут же отвела глаза. Возражать или спорить с Риммой Моисеевной было не только бесполезно, но и вредно. Кроме того, не могла же Василиса поделиться с этой утончённой во всех смыслах интеллигентной одарённой дамой (а в исполнительском таланте Вольперт сомнений ни у кого не возникало) своими проблемами, среди которых толкались локтями и безденежье, и отсутствие стимула к занятиям фортепиано, силой навязанного ей в детстве. Для Василисы Вольперт олицетворяла дореволюционное прошлое, которым Курбатова неосознанно пропиталась в раннем детстве на бывшей и будущей Гороховой улице. Другими словами, от этой миниатюрной, слегка суховатой дамы с подчёркнуто прямой аристократической осанкой веяло двадцатыми годами уходящего столетия. Девушку не покидало ощущение, что где–то рядом непременно должны лежать её, Риммы Моисеевны, шляпка с вуалью и шёлковые перчатки. Влипнув в сидение у рояля, Васька чувствовала себя «дубиной стоеросовой», как нередко именовала её бабушка, в самом наипрямом смысле этого выражения.
Пока Римма Моисеевна увлечённо продолжала лекцию о том, что музыка это религия, а музыкант – монах (сама Вольперт из-за преданности искусству осталась незамужней и бездетной к своим пятидесяти пяти годам), Васька листала свои детские воспоминания, словно живые цветные картинки.


* * *

     Вот заходит какой-то очередной приятель матери и сажает пятилетнюю Васю себе на колени. Васька высвобождается и вприпрыжку носится по гостиной, напевая услышанную по радио песню (половину слов она растеряла, заменив их разными «тла-ла-ла-ла»). Приятель ловит её за руки, останавливает и просит, чтобы она спела ещё что-нибудь.
– Клутится, велтится сал голубой, – неожиданно поёт своим детским голосочком Васька.
– Клутится, велтится над головой,
Клутится, велтится, хочет упасть,
Кавалел балысню хочет укласть.

Где эта улица, где этот дом?
Где эта балысня, что я влюблён?..
 Васька театрально выдержала паузу.
– Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта балысня, что я влюблён.
– Василиса, где ты набралась этой дряни? – слышится строгий бабушкин окрик. – Стыд и срам!
А приятель матери радостно восклицает:
– Райка! У ребёнка абсолютный слух! Её надо учить музыке.
Откуда-то сразу выныривает бабушка и пытает гостя, где можно достать хорошее пианино и сколько оно может стоить.
На следующей картинке Васька прячется в стенном шкафу, прикрывшись одеждой, висящей на вешалках. Её повсюду ищет разъярённая бабушка, потрясающая дедовым ремнём, а в комнате ждёт «злая» учительница музыки, которую бабушка пригласила на дом.
Вот Василиса яростно стучит указательным пальцем по клавишам и громко поёт:
– Тизык-пызык, где ты был?
На Фонтанке водку пил.
Выпил люмку, выпил две –
Заклузылось в голове.
– Василиса! Прекрати немедленно! – кричит с кухни бабушка.
– Цыплёнок заленый,
цыплёнок паленый
посол по улице гулять.
Его поймали,
алестовали...
– Иду за ремнём! – снова кричит бабушка.
Васька раздражённо вскакивает и с грохотом захлопывает крышку пианино.
     Она перелистывала страницы с выступлениями в музыкальной школе и наткнулась на разговор между бабушкой и той самой учительницей, но уже через несколько лет:
– Василиса проболела весь третий класс, поэтому я не советую вам продолжать её обучение в дневной музыкальной школе. Переведите её в вечернюю, ко мне. Я подготовлю её в хорошее педагогическое музыкальное училище. К сожалению, исполнительская карьера станет ей недоступна, но она сможет учить детей музыке в обычной школе и в детском саду. Для девочки, по-моему, замечательная профессия. А вы её-то саму спрашивали, кем она хочет стать?
– Зачем слушать глупого ребёнка? Что она понимает? – недовольно ворчит бабушка.
– Но всё же давайте у неё узнаем?
– Василиса, поди-ка сюда, хулиганка несчастная! Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
– Океанологом.
– Кем-кем?
– Океанологом. Или хочу закончить Лесотехническую академию и стать лесником...


* * *

    – Василиса, ты вообще меня слушаешь?! – Римма Моисеевна взяла Васю за подбородок и повернула к себе её лицо.
Васька выскочила из картинок и поспешно ответила:
– Конечно, Римма Моисеевна.
Вольперт подозрительно посмотрела на неё:
– В таком случае я надеюсь, что ты сделаешь выводы и либо освободишь занимаемое тобой место для более усидчивого и целеустремлённого человека, либо займёшься, наконец, программой. К следующему занятию всё наизусть!
– Да, Римма Моисеевна.
– Всего доброго, Курбатова.
– До свидания, Римма Моисеевна. Спасибо.
Собрав ноты в злосчастный пластиковый пакет и в полуобморочном состоянии добравшись до двери, Васька вышла из класса.
    После занятий они с Отумвиндом заглянули в пирожковую на Литейном, где по обыкновению встречались Севкины знакомые по курсу, чтобы набить пустые животы и головы чем попало. Отумвинд подошёл к одному из них, высокому худому парню с отстранённым выражением лица и нелепым олимпийским «петушком», натянутым до самых бровей.
– Привет, Витёк!
– Рад видеть, Сева.
Они пожали друг другу руки.
– Это моя Вася, – Отумвинд ласково притянул к себе Василису.
– А это Витёк Фомин, известный ленинградский поэт-авангардист и балалаечник-виртуоз.
– Да, ладно, – заскромничал Витёк, – можно просто «Виктор».
– Привет, – сказала Василиса. –А где твои стихи почитать можно?
Витёк с Севкой переглянулись.
– Да, вот, понимаешь, современному пиплу поэзия не нужна, ему жрачка интереснее. Люди здесь едят, а я предлагаю им пищу духовную, чтобы ещё что-то в души попадало – авось не всё из прямой кишки выйдет. Книга есть одна, небольшая, потом подарю, – Витёк выглядел расстроенным.
– Спасибо, буду ждать с нетерпением.
– Мы на метро, ты с нами? – предложил Севка.
– Почему бы и нет?.. Все уверены, что главное – это найти свою дорогу. Глупцы, не вдающиеся в подробности! Найти свой Поезд, который заберёт тебя с туманного осеннего полустанка – вот что главное! А дорога – дорога бесплатно прилагается.
Пока ехали в метро, Севка о чём-то на ухо рассказывал Витьку, и Ваське стало обидно, что за секреты у них такие. Витёк кивал, иногда возражал, но выглядел обеспокоенным. Доехав до «Ленинского проспекта» ребята поднялись по лестнице.
– Ну, бывай, Витёк! Не хворай!
– Спасибо, Сева. И тебе желаю не впадать в полустаночное состояние! Не упусти свой Поезд!
Фомин сел на автобус, идущий к новостройкам Юго-Запада, а Сева отправился провожать Ваську до её дома.
– Теперь выкладывай, что у вас там за тайны? – накинулась она.
– Ничего весёлого, Васёна, предупреждаю тебя. Ну, ты знаешь, что я еврей, да?
Васька утвердительно кивнула, и Отумвинд продолжал:
– Витёк тоже наполовину еврей. Так вот, в последнее время прошла информация, что в скором будущем в крупных городах Советского Союза произойдут еврейские погромы. Информация из проверенного источника, ей можно доверять на все сто.
– И что делать?
– Моя семья собирается эмигрировать в Америку.
Его слова поразили Ваську, словно она наскочила на невидимую стенку и больно ушиблась лбом. Она остановилась и не сразу вспомнила нужное слово:
– Когда?
Они застыли посреди бульвара, уставившись друг на друга: он сдержанно и напряжённо, она – изумлённо и растерянно.
– Следующим летом. Мать уже документы подала. Никому только не говори, иначе нас не выпустят.
– Почему?
– Потому что мы подали бумаги на выезд в Израиль. В Штаты из СССР евреев не выпускают, даже при наличии у них родственников за границей.
– Так вы летите в Израиль, а оттуда в Штаты?
– Не совсем, Васёна. Мы летим типа в Израиль, но в Вене пересадка. Там мы купим билеты до Нью-Йорка и улетим в Америку. В Австрии уже никто не отберёт нашу свободу.
– Ясно.
Васька замолчала и пыталась переварить полученную информацию, упрямо старающуюся покинуть сжавшийся желудок.
– Сев, стой. Что-то меня тошнит... – еле слышно, побледнев, пробормотала она, отошла в сторону и отвернулась.
Как тогда на пляже в Солнечном, мысли начисто испарились. Вместо них стремительно и неуправляемо разрастался огромный, плюющийся темнотой, хаос, охватывающий извивающимися щупальцами все её чувства.
– А что будет с нами? – вернувшись к спутнику, осторожно задала вопрос Василиса.
– Когда я освоюсь, пришлю тебе приглашение. Ты приедешь, и мы поженимся.
– Это предложение? – криво улыбнулась она.
– Да, – лаконично подтвердил Севка. – И надеюсь, что ты его примешь.
– А почему мы не можем пожениться сейчас, до твоего отъезда?
– Если я женюсь, придётся всё заново оформлять. Это уже будет отдельная, вторая семья, а приглашение нам выслали только на одну. Могут не выпустить, – он развернул её, слепо уставившуюся перед собой, в свою сторону, – Вась, послушай, я понимаю, что тебе тяжело. Но если я останусь, меня убьют. Ты этого хочешь?
– Что ты, Сева! А если поменять паспорт? Сменить имя и фамилию?
– Ты разве забыла, что бьют не по паспорту, а по роже? – горько сыронизировал Севка. – Взгляни на меня: ты видишь во мне русского или чуваша?
Васька подавленно молчала.
– Вот и я каждый день вижу в зеркале протокольную еврейскую морду. И они увидят то же самое.
– Сева, ну зачем ты так!
– А что «зачем», Василиса? Есть правда, от которой не убежишь. Штаты – единственный выход, если ты хочешь видеть меня живым и здоровым.
Севка согнулся от острой боли в животе.
– Болит? – заволновалась Васька.
– Подожди, сейчас отпустит. Постоим немного и пойдём дальше, – его голос звучал прерывисто и глухо.
– Я сама дойду. Ты весь бледный, – Васька вытерла ладонью испарину на его лбу. – Иди домой. Сможешь?
– Доберусь как-нибудь.
– Позвони из дома, ладушки?
– Хорошо, Вася.
Он даже не поцеловал её.
Васька проводила взглядом его ссутуленную спину и присела на скамейку.

    Осень это пустая комната с бормочущим телевизором, неубранной постелью, и одним носком, болтающимся на батарее.
Или так: яблоки сегодня падали нарочито громко, звёзды светили нарочито ярко, и вообще казалось, что мир не сошёл с ума, а начитался Чехова.

Вася любила осень за её запахи и звуки, медленную прозрачную тонкую смерть, похожую на печальную музыку, незаметно проникающую повсюду, словно усыпляющий газ. Если бы можно было навсегда остаться в каком-то одном времени года, она непременно выбрала бы середину осени, когда ты ещё не в прошлом, но уже и не в настоящем, а во временном загашнике, где никто тебя не сможет найти и попросить освободить место.


* * *

    Когда Ваське становилось плохо, она вспоминала детство: отрешённый взгляд матери, слёзы отца...
Как замечательно пел он под гитару тот самый «Шар голубой» в редкие драгоценные моменты, когда был трезвым. Василиса тогда была совсем маленькой, но её феноменальная память фиксировала даже незначительные мелочи и раскладывала их по разноцветным кармашкам Васькиного бытия.
Алименты он всё-таки иногда выплачивал. После отчисления из университета и развода Алексей Курбатов устроился работать водителем на городском автобусе, благо права ему помог справить ещё в юности его отец. Пару раз он катал дочь и бывшую жену на небольшом «бусике», прозванном в народе «панихидой» из-за частого использования в бюро ритуальных услуг. Мотор в нём располагался спереди: громко урчащий, как медведь из сказки, и покрытый тёмно-коричневым кожухом, на который отец усаживал Ваську и показывал ей вечерние огни Ленинграда. Мать сидела рядом и следила, чтобы Вася не свалилась на очередном повороте.
Затем отец надолго исчез из её жизни и появился снова, когда девочке исполнилось восемь. Он позвонил по телефону и попросил дать ему повидать дочь. Сказал, что привёз деньги. Васькина мать разозлилась, но согласилась на встречу.
Отец пришёл постаревшим, осунувшимся. В толстых линзах очков трещины, под мышкой свёрток грязного белья – наделся, что бывшая жена постирает ему. Мать вывела Ваську на улицу, и они втроём дошли до метро «Ветеранов», где на прощание он дохнул на дочку водочным перегаром и чмокнул её в лоб, а матери сказал: «Если бы я знал, что ты такой станешь, никогда бы на тебе не женился!». Он имел в виду, что она слишком исхудала, но высказывание получилось двусмысленным. Больше Васька его до своих восемнадцати лет не видела и не слышала.
    Мать поступила в аспирантуру, на три года полностью выпав из Васькиной жизни. Когда ей удалось-таки защитить диссертацию, она решила, что пора устроить и личную жизнь, а к дочери так и не вернулась.
Предложили пойти инженером на крупный завод и пообещали высокий оклад. Но мать отказалась: надо было рано вставать, много работать и не просто так, а в три смены.
После очередного скандала с бабушкой, она попыталась пристроить Ваську в детский сад в старшую группу, но тщетно: девочка рыдала у двери, не ела, не пила, и через несколько дней бабушка прекратила водить её туда.
С подготовительной группой вышло чуть лучше, и, проплакав пару дней, Васька смирилась с судьбой, хотя чувствовала себя глубоко несчастной и всеми покинутой. Бабушка определила её в хореографический кружок, поставила на коньки и каждый день готовила дома к школе.
«Партийное» воспитание не давало осечек: дедов кожаный ремень не висел без дела, и к первому классу девочка бойко читала, писала, считала и делала успехи в игре на фортепиано. Коньки и хореографию бабушка отменила, за что Васька была ей очень благодарна.
– Курбатовская порода! – звучало рефреном, если девочка делала что-то не так. После дедова ремня самым страшным наказанием для Васьки были моменты, когда бабушка зловеще приговаривала:
– Вырастешь дворником или парикмахершей!
Вообще, в её глазах внучка выглядела безнадёжной хулиганкой, хронической лентяйкой, поганкой, гадиной и непослушной дрянью:
– Хочешь быть, как твоя мать?!
    Лето перед школой они провели в Павловске на очередной съёмной даче. Деревянный дом на окраине оказался очень даже благоустроенным: водопровод с холодной водой, туалет в доме, батареи в комнате. Чтобы помыться, раз в неделю приходилось проделывать немалый путь до общественной бани и обратно. Для Васьки эти помывки стали сущим наказанием. Она страшно стеснялась своей наготы и с ужасом рассматривала из–под полуопущенных век шрамы от операций и грыжи на животах у взрослых женщин, обвисшие дряблые груди старух. В те моменты ей отчаянно не хотелось расти и становиться взрослой.
Владелица дома, Валентина Васильевна, усталая женщина средних лет, продавала дачникам за копейки клубнику и зелень со своего внушительных размеров огорода. С нею жили муж Виктор и сын Димка года на два постарше Васи. Несмотря на Васькин полудикий нрав, они с Димкой успели подружиться. Однажды Виктор взял сына с собой на работу, на стройку, где на Димку бесшумно съехала из грузовика незакреплённая по недосмотру бетонная плита. Во время прощания он лежал в открытом гробу, и Васька бесцеремонно разглядывала его слегка осыпавшееся левое ухо, точнее обнажившийся проволочный каркас, на котором держались не оторвавшиеся кусочки гипса. На поминках она отравилась солёными огурцами и сама чуть было не отправилась вслед за своим другом, корчась от нестерпимой гастритной боли неделю, а то и больше.
Каждое воскресенье они с бабушкой ходили пару километров к телефонной будке, чтобы позвонить маме. В конце разговора бабушка на несколько минут давала Ваське трубку, и всякий раз та умоляла мать приехать и забрать её с дачи, обещая, что с ней проблем не будет, что она поможет матери делать ремонт и выполнит всё, что мать пожелает – «только забери меня отсюда!». Но мать ни разу её не забрала.


* * *  

      Красный лес на заре продолжением сна о разлуке. Женщина между деревьев плывёт, голову уронила на согнутый локоть – спи, тишина, на ладони прозрачного. Соприкоснулись губами не познавшие воздух слова наши, забыв прозвучать...

    На день рождения Севы, в начале ноября, никаких поездок у ребят не выгорело. Они отпраздновали его на зябком ветру, четыре часа протоптавшись в Васькином подъезде и обсуждая, как так вышло, что она родилась на полгода раньше и можно ли ей иногда называть Севку «малышом», против чего «малыш» категорически возражал.
    Теперь Василиса часто возвращалась домой одна. Севка записался на интенсивные курсы английского в «Доме офицеров», где регулярно пропадал после занятий в «Учёбе».
Она попробовала поделиться с матерью своей тревогой и сомнениями, но мать, не моргнув глазом, вынесла приговор: «Ты сама во всём виновата».
– Хорошо, если он заберёт тебя в Америку.
– Я не хочу никуда уезжать, мама.
– Ну и дура! Здесь жизни нет и не будет.
Васька открыла для себя, что такое «бездна». Раньше при этом слове в её голове возникал глубокий молчаливый туманный овраг со срывающимися вниз мелкими камешками и пролетающими над пустотой птицами. Она с детства мыслила готовыми озвученными изображениями, но никому об этом не рассказывала, да никто такими подробностями и не интересовался. Новая бездна выглядела иначе: тёмная, с ползущими обрывками тумана, тишайшая пустота, засасывающая в себя, словно гигантская воронка, всё что в неё взглянет. Поэтому Васька старалась не смотреть, а двигаться вперёд небольшими перебежками, не нарушая жизненное равновесие. Получалось ли? Трудно сказать, тем более что равновесие понятие условное, зависящее от системы измерений, а у Васька мера постоянно выходила высшей.
    Поздней осенью они с Севкой отправились навестить простудившегося Витька. Уже рано темнело, и они долго плутали в новостройках, пока не обнаружили нужный дом, перед которым растеклась широкая неглубокая лужа с торчащими из неё кирпичами, арматурой и строительным мусором.
– Ау! – неожиданно заголосила Васька. – Ау!
– Ты чего?! – изумился Отумвинд. – Город с лесом перепутала?
– Тебе всё это не напоминает конец света? – невозмутимо ответила вопросом на вопрос она. – Представь, что мы с тобой – последние люди на планете и первые, как Адам и Ева.
Севка захлопал глазами:
– Пора бы уже привыкнуть к твоим выкрутасам, Вася, но ты не перестаёшь меня поражать: как тебе такое в голову взбрело?
    Фомин жил с матерью, не понимавшей и не разделявшей его поэтических и диссидентских взглядов. Севка по секрету сообщил Васе, что периодически мать Витька сдавала своего неблагонадёжного сына в «дурдом», чтобы там ему вправляли мозги, и что об этом при Витьке лучше было помалкивать.
Витёк предложил им варёной чечевицы (больше у него ничего съестного не оказалось), но Севка вовремя спохватился и сообщил, что все сыты – так что спасибо, в следующий раз...
Фомин почитал свои стихи, из которых Васька поняла только, что это что-то очень важное и умное, а через месяц, когда на мёртвую воду лёг живой «долгоиграющий» снег, он опять загремел в Кащенко с лёгкой руки своей единственной родительницы.
– Не хочешь скататься к Витьку? – предложил Севка.
– Давай. А где он?
– Снова в дурке. В Кащенко на сей раз, не на Пряжке. Это надо в Гатчину ехать на электричке. Поедешь?
– Ладно. Что ему можно привезти?
– Ничего, чем можно покончить с собой.
– Апельсины пойдут? Ими не убьёшься, – грустно пошутила Васька.
– Апельсины так апельсины, а я колбасы какой-нибудь куплю.
Украв у матери из холодильника пару апельсинов и яблоко, Васька не почувствовала себя виноватой: в конце концов, когда она получала педмузовскую стипендию, почти всю её отдавала матери, оставляя себе шесть рублей на единую проездную карточку и ещё немного на ноты и канцелярские принадлежности.
    Ребята ехали в Гатчину, почти не разговаривая. Васька прислушивалась к шуму колёс, ей нравилось дорожное ощущение.
Оно гипнотизировало, убаюкивало и внушало доверие: «Вот ехать бы так и ехать, и ни о чём не беспокоиться. И пускай бы поезд привёз нас на необитаемую планету, где никто никого не бьёт, не ругает и не сдаёт в Кащенко» – мечтала она, пока не объявили их остановку.
Психиатрическая больница занимала красивую старинную усадьбу с ухоженным парком. Они прошли к главному входу по заснеженной аллее, долго объясняли суровой дежурной сестре, зачем им понадобилось навещать Фомина, а потом полчаса ждали, когда его приведут из отделения. Продукты у них забрали, тщательно проверив пакет на присутствие посторонних предметов.
Наконец, к решётке застеклённого окна санитар подвёл Витька. В стекле были просверлены дырки, поэтому слышимость оказалась вполне сносной.
– Здорово, Витёк! – поздоровался Севка.
Будто не слышав приветствия, Фомин сел, точнее, оплыл, как догорающая свечка, на стул перед окном. Худое лицо его, и без того измождённое чечевичной диетой и творческими муками, напоминало лицо пластмассовой куклы. Руки беспорядочно двигались, будто у куклы сломался внутренний механизм. Васькино внимание приковали его глаза: они были абсолютно пустыми, мёртвыми, словно их только что вынули из морозильника и вставили обратно в глазницы.
Пока она разглядывала Фомина, Севка рассказывал ему об «Учёбе» и о своих курсах, мол выздоравливай, дружище и всё такое.
Промычав пару раз что-то маловразумительное, Витёк с усилием поднялся, и санитар увёл его обратно в отделение.
– Что с ним такое? – Васька никак не могла прийти в себя от удручающего зрелища.
– Психотропные, антидепрессанты, транквилизаторы. Прошлый раз у него изо рта слюни текли, так что тебе повезло, что ты этого не видела.
– Он же нормальный человек, Сева! Мы же с ним недавно разговаривали.
– Вася, ты что с Луны свалилась что ли? В этом государстве нормальные люди сидят в психушках, а невинные – в тюрьмах. Проснись, раскрой глаза! Людей сажают за их убеждения, поэтов – за поэзию. Ростроповича изгнали только за то, что он разрешил Солженицыну жить на своей даче. Это здесь нормально. Когда мы с тобой поселимся в Нью-Йорке, ты поймёшь, что означает слово: «свобода». Кстати о Рострапе: ты в курсе, что он возвращается с гастролями? В конце февраля будет у нас в Ленинграде. Надо обязательно прорваться на его концерт.
– Как-то я политикой до этого года вообще не интересовалась, Сева. Ну, генсеки всякие, КаПээСэСы. У меня бабушка пятьдесят лет в партии. Мне по самое некуда хватило её историй, как она парторгом на военных кораблях плавала и как они с дедом страну вдвоём спасали. Но то, что ты рассказываешь – неужели это правда?
– Сама видела, что с Витьком делают. И со мной сделают, если я здесь останусь. И с тобой, – добавил он, – если ты не повзрослеешь и не станешь как все.
Но Васька, пропустив мимо ушей заключительное предупреждение, уже мчалась по утоптанной колее своих мыслей:
– Слушай, Сев, а давай мы обвенчаемся в церкви? Какая там вера в Америке?
– Протестанты и католики вроде. Но нельзя, Вася. Если об этом узнают, меня не пропустят через границу, я же тебе уже объяснял. В церкви – любой, хоть католической, хоть православной, никакой тайны исповеди давно не существует, как ты не врубаешься? Мы обвенчаемся, они тут же сообщат в КГБ, и мне крышка.
Тебе нужно только немного подождать, и мы снова будем вместе. Ну, Васёна... И вообще я ещё не уехал, хватит расстраиваться.
Он обнял Ваську и губами стёр невольно выступившие на её глазах слёзы.


* * *
 
    Пишем о близких, о печёной картошке и луке зелёном с молодыми продолговатыми луковицами, о доме и тропках в снегу, – зажигаем огни в бакенах: в темноте их так много на кладбище, но никто не попал ещё в свой прежний фарватер...

    После развода мать сохранила фамилию Васиного отца и не сменила её даже при повторном замужестве. Ваське данный факт преподносился как жертва ради того, чтобы она не чувствовала себя одинокой.
В молодёжной тусовке, певшей под гитару в турпоходах, мать звали «Райчиком». Она закончила музыкальную школу по классу фортепиано, не обладая музыкальным слухом, поэтому петь не могла, но стихи писала. Пример первого мужа, который свободно владел гитарой, сочинял песни и сам исполнял их, подстёгивал её к творчеству.
Иногда по вечерам Васька заставала её на кухне над написанными в столбик строчками. И если долго упрашивать, мать могла прочитать их вслух с придыханием и отстранённым видом, как настоящая поэтесса на сцене:

И город мой прозрачной акварелью
в предутреннем свечении плывёт.

В такие мгновения она казалась Василисе сверхъестественным священным существом, недосягаемым и непостижимым. Впрочем, дальше срисовывания картинок из книжек и рифмованных поздравлений на дни рождения её мать так и не продвинулась. Васька ловила себя на мысли, что было в её матери нечто незавершённое, несостоявшееся, будто бы скульптор начал лепить прекрасную статую, но в процессе лепки утратил вдохновение и забросил работу, не доведя её до конца.
    При разводе Райчик забрала с собой тетради, где Алексей Курбатов записывал тексты и аккорды к своим песням – Васька зачастую сомневалась, любила ли она его. Может быть, взяла на память о яркой юности, а может, решила отомстить за неудачный брак и нежеланного ребёнка. Или пожалела, что помогала ему сочинять стихи для его песен, если, конечно, она ему помогала, а не он ей... Впрочем, никакой ответ не раскрывал смысла похищения отцовских записей и лишь ещё больше усложнял и без того запутанную предысторию Васиного рождения.
    Пока мать занималась диссертацией и они с бабушкой вместе чертили какие-то замысловатые графики на перфорированной бумаге, скандалов стало меньше по причине отсутствия сил у обеих женщин. Но после защиты и увеличения материнской зарплаты до ста десяти рублей, всё вернулось на прежнее место.
Она приводила разных мужчин, пока бабушка отлучалась из дома. Мужчины эти Васе не нравились. От них и от матери пахло алкоголем и табаком, и все они сюсюкали Ваське, как будто она была милой домашней зверушкой.
Однажды, пока Вася «становилась человеком» на очередной даче, мать отправилась ловить удачу на Ласковом пляже в Солнечном и обрела её в лице Гены Сверчкова, холостого сорокалетнего ленинградца, обладателя высокого роста, мягкого сердца и зарплаты в триста рублей (он работал механиком-наладчиком на швейной фабрике «Рассвет» и жил с родителями на Фонтанке). Они довольно скоро поженились. Гена переехал жить в «бабкину живопырку», а в марте семьдесят восьмого родилась Васина младшая сестра, которую счастливая мать назвала Юлей, и у Васьки отобрали отдельную комнату, выселив её в угол проходной гостиной.


* * *
   
На четвёртом курсе Севка буквально забредил дирижированием. У него, как и у всех народников, такой предмет присутствовал в расписании. Правда, симфонического оркестра при училище не существовало, но оркестр народных музыкальных инструментов отчасти восполнял этот пробел. Отумвинда, впрочем, околдовала симфоническая музыка. Он заслушивался произведениями Малера, Шостаковича и Бриттена, неистово размахивая под них руками, словно пластинки в классе музыкальной литературы могли повиноваться его жестам.
Преподаватель по дирижированию увлекался колокольными звонами и приобщил Всеволода к их исполнению на колокольне Петропавловской крепости – Васька часто ходила на их концерты.
– Вася, я подумал и написал Владимиру Александровичу Беляеву.
– Кто это? – неуверенно поинтересовалась Вася.
– Ну, ты даёшь, Василиса! Это же ректор Концы*, отменный дирижёр. Ты на какой планете живёшь? Надо же, не знать имя ректора Ленинградской Консерватории!
– Мне Конца не светит, – с досадой огрызнулась Васька.
– С чего ты взяла? Позанимаешься как следует, и засветит – было бы желание.
– Ты лучше вместо агитации расскажи, что он тебе ответил.
– Он мне ответил! Представляешь? – Севка многозначительно взглянул на Василису. – Ответил, что могу пойти на курсы при Консерватории, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам на факультет оперно-симфонического дирижирования.
– Ты же уезжать собрался, – насторожилась она. – Передумал?
– Хотел бы я передумать, Васёна, но другого выхода просто нет. Пойду на курсы, а в Штатах поступлю в тамошнюю Концу – у нас здесь образование намного лучше, так что примут на счёт «три».
– Ты меня удивляешь, Отумвинд. А как же аккордеон, Пьяцолла?
– К чёрту аккордеон! – Севка разошёлся не на шутку. – Хочу дирижировать оркестром, как Бернстайн или Аббадо. Или фон Караян, на худой конец.
– На худой конец? – переспросила Вася, не веря своим ушам. – Ну и амбиции!
– Амбиции есть даже у аквариумных рыбок, Вась, – недовольно заметил он. – Кто мы без амбиций? Каждый творческий человек втайне мечтает изменить мир своим искусством. Вот ты, например, о чём мечтаешь?
– Я мечтаю, чтобы ты остался, – честно призналась Вася, но заметив тень разочарования на его лице, спохватилась. – Мечтаю закончить «Учёбу» и поступить на композиторское в Концу.
– Вот видишь! – торжествующе подытожил Отумвинд. – Ты тоже намерена двигаться вперёд, а не пожизненно исполнять чужие, столетия назад написанные, пьесы.
– Да, унылое занятие, особенно когда своя музыка из тебя так и прёт, – искренне согласилась Васька.
Севка устроился на дополнительные курсы, и после занятий она стала видеть его ещё реже.

       
*  *  *

    В первый класс Василису провожала бабушка. Материнский инстинкт, наконец, сработал, и Васина мать целиком отдалась заботам о новорождённой дочери.
    Несмотря на лишение комнаты, Ваське нравилась маленькая «орущая колбаса», которую сначала прозвали «Лякалом» за вопли: «ля-ля-ля-ля-ля», потом «Питютей» неизвестно за что. Затем она стала «Зайчиком», которым Вася тоже иногда бывала, если хорошее настроение посещало её мать.
    Ваське разрешалось возить «Лякало» в коляске по улице. Коляска была высокой, и ей приходилось выглядывать сбоку на дорогу, чтобы не врезаться в кого-нибудь. Потом пару раз ей разрешили отвести Юлю в садик и один раз – на ледовый каток.

               
*  *  *

Сумеречное небо сквозь крону огромного дерева, будто множество лиц. О чём кричат они на безмолвном ветру?..

    Зима восемьдесят девятого выдалась на редкость промозглой и продувной. Родители с обеих сторон по-прежнему отказывались признавать союз Севы и Васьки. На даче в Солнечном отсутствовал запас дров, и они проводили свободные вьюжно-ледяные вечера, забравшись на верхние этажи жилых «кораблей», с неизвестной и необъяснимой целью оборудованные внешними бетонными балконами. Там, в этих каменных люльках для холода, расстелив на бетонном полу верхнюю одежду и щедро присыпанные нескончаемым снегом, Всеволод и Василиса могли позволить себе интимные свидания. Изредка поднимался лифт, из него выходили люди, и тогда любовники замирали, чтобы их не смогли обнаружить.
     Пока Отумвинд осваивал английский и дирижирование, у Васьки прибавилось времени на занятия фортепиано. Римма Моисеевна одаривала её редкой похвалой.
Дома, забив уши ватой, чтобы никого не слышать, Васька осваивала композицию и училась грамотно записывать свои сочинения: проблем с вдохновением у неё не было, а вот теории катастрофически не хватало.
     Незаметно приблизился Новый год. Праздник пришлось встречать порознь, вместе с семьями. Васька весь предновогодний вечер просидела у окна гостиной, приподняв висящее на нём утеплительное одеяло и наблюдая, как медленно и бесшумно крупные снежные хлопья падают в мягкий неподвижный сурик уличных фонарей. Ей казалось, что она может вечно смотреть на это падание, по крайней мере хотя бы до того момента, пока снег не заполнит двор между домами и не достигнет верхней рамы окна. Тогда она впервые отчётливо ощутила присутствие рядом чего-то или кого-то бесконечно родного и сильного, закрывающего её собой от мчащейся навстречу пропасти. «Господи, если ты есть, если ты меня слышишь, помоги нам!» – повторяла она про себя. Слова согревали и успокаивали, словно смысл заключался не в том, чтобы их услышали, а внутри самих слов, как если бы они сами и были смыслом, а может быть, были и Богом тоже.


*  *  *

    На лето перед вторым классом бабушка снова увезла Васю в Павловск к Валентине Васильевне. Шаг за шагом они изучали парк, где проводили большую часть своего времени. В цветной панамке, напоминающей колокольчик, и складным стулом под мышкой, она повсюду таскала за собой внучку, чьим привычным кругом общения стали пожилые люди далеко за шестьдесят. С ними было интересно, они много рассказывали, а Васька слушала и совершенно перестала интересоваться своими сверстниками, постепенно привыкая к роли «юной старушки».
Пока бабушка проводила время за чтением газет и книг на поляне под берёзами, Васька разговаривала с травой, цветами, деревьями, птицами и головастиками, задавая им свои бесконечные вопросы, а они отвечали ей. Всегда отвечали.
Владельцы дачи безутешно горевали по погибшему Димке. Виктор серьёзно заболел, и хозяйка взяла из детского дома Ваню, тихого затурканного мальчика, Васиного ровесника. С Ваней они тоже подружились, и их иногда даже отпускали погулять вместе.
Глядя на него и на то, как Виктор вначале сторонился приёмыша, а Валентина Васильевна раздражалась, если мальчик делал что-то не правильно, Васька ощутила сходство их с Ваней судеб и сделала потрясающее открытие: её тоже взяли из детского дома! «Наверное, – размышляла её семилетняя голова, – у мамы не получались дети, и она взяла меня, чтобы ей не было скучно. А потом не смогла полюбить, и теперь со мной мучается бабушка, потому что меня обратно в детский дом не берут». Эта догадка объясняла всё: и отношение к Ваське, и к её младшей сестре, «которая, – продолжала размышлять девочка, – родная дочка, чудом получившаяся, поэтому мама так ей рада».
Вернувшись с дачи, Васька бросилась искать по всему дому документы, которые подтвердили бы её догадку, но так ничего и не нашла, зато получила ремнём за «рытьё в ящиках».
    Сестрёнка быстро росла, и её отдали в ясли сразу, как только она научилась ползать.
С появлением Гены, которого Вася без сопротивления научилась называть «папой», кухонные баталии снова на время утихли. Но чем старше становилась Юля, тем чаще возобновлялись скандалы. Зятя бабушка не то чтобы побаивалась, а, скорее, сторонилась, не уставая повторять, что он «еврей и чужой человек». Для неё быть евреем означало примерно то же, что быть инопланетянином. Поэтому о Гене на кухне не кричали, зато прибавилась тема Юльки и Васиной школы.
– Не суй свой нос! Юля – мой ребёнок! Я сама решу, как её воспитывать! – кричала мать.
– А Василиса не твой ребёнок? – прокурорским тоном вопрошала бабушка.
– Ты отняла её у меня!
– Я отняла?! Ты её в зародыше убить хотела, а потом бросила её и усвистела, когда ей было три недели от роду! Да если б не я, Васи вообще бы не было!
И так далее в том же ключе решались проблемы их с сестрой воспитания. Отчим никогда не вмешивался в эти разборки. Выросший в центре, учившийся в одной школе вместе с Довлатовым и игравший с ним во дворах домов на Фонтанке и на улице Рубинштейна, он непроизвольно «опылился» духом старого города и интеллигенции, всё ещё этот город населявшей. Работал он в две смены, дома обычно ел, мылся, смотрел телевизор, заполнял кроссворды и спал. На выходные он регулярно увозил Юлю к своим родителям на Фонтанку (пока они были живы), а Ваську иногда трепал по волосам, сочувственно улыбался и спрашивал, как дела.
– Хорошо, папа, – всегда отвечала Вася и тоже улыбалась.
Из яслей Юлька перекочевала в младшую группу, не испытывая никаких сложностей в общении, потом – в следующие группы, а потом пошла в первый класс, и провожала её не бабушка.
На лето мать определяла младшую дочь в лагерь в Рощино, куда была лазейка по профсоюзной линии у отчима.
– Васюля, Васюля, – звала маленькая Юлька старшую сестру. Никаких талантов у малышки на счастье не обнаружилось, поэтому её не отдавали ни в какие дополнительные школы, не заставляли учиться на одни пятёрки и не пороли ремнём.
    Второй класс вышел кошмарным. Бабушка лупила Ваську даже за четвёрки и заставляла целиком переписывать тетрадки, если ошибка в «домашке» не поддавалась «отшкрябыванию» опасной бритвой. Однажды, просидев допоздна за переписыванием очередной тетради (кажется, по русскому), Васька так разозлилась, что в сердцах ткнула себя несколько раз шариковой ручкой в правую щёку, а потом взяла свой жёлтого цвета ранец и исписала его словом «жопа» вдоль и поперёк. Утром, когда Васькино преступное творчество было обнаружено и осуждено, бабушка вытряхнула все её школьные причиндалы на пол, заставила Ваську собрать их в матерчатую авоську – их в достатке шил из цветных обрезков для семьи отчим на своей фабрике – и отправила её с этой авоськой в школу; после возвращения из которой Васька была жестоко выпорота, а ранец подвергся воздействию «отшкрябывательной» бритвы и стал выглядеть, как после нападения стаи взбесившихся кошек. Через некоторое время на Васькиной щеке на месте уколов шариковой ручкой появились родинки, постоянно напоминавшие ей о том злосчастном вечере.
    Девочка поступила в дневную музыкальную школу, куда нужно было четыре остановки ехать на метро, и вдобавок пошла в спортивную школу при бассейне «Локомотив», что на станции метро «Пушкинская». Добираться туда приходилось ещё дольше, чем до музыкальной школы. Несколько раз, проклиная автобусы, поезда и всё на свете, Васю сопроводила в обе дополнительные школы мать, но, когда настала очередь самостоятельных поездок, Васька оба раза заблудилась – помогли чужие сердобольные женщины, объяснившие плачущей потеряшке, что и как нужно сделать, чтобы доехать до нужной станции. А в музыкальной школе у Васьки как-то раз украли пятак из кармана пальто в раздевалке. Выдавалось их два: один на дорогу туда, другой на дорогу обратно. Не зная, что делать, девочка дошла до метро, жалась там в вестибюле к разменным автоматам и размазывала слёзы по лицу, пока какая-то сердобольная горожанка, узнав о беде ребёнка, не подарила ей бесценный пятак.
В том году тоже случилась холодная зима, и Васины косы до пояса не высыхали до конца после бассейна, а потому на морозе быстро превращались в сосульки. После спортивной школы ей иногда разрешалось заходить к матери в институт – для Васьки эти посещения были настоящим праздником: на кафедре витал запах химикатов, перемешанный с ароматами заброшенного дома, и ходили, как привидения, учёные люди в очках и белых халатах. В лаборатории, где работала мать, Ваську встречали приветливо, кипятили ей чай в большой колбе, угощали кусочками сахара и показывали разные мудрёные приборы, объясняя их назначение. Потом рабочий день матери заканчивался, и они вместе возвращались домой на метро.
Из-за постоянного замерзания Васиных кос их обстригли. Стригла мать, усадив Ваську на высокий кухонный табурет, поэтому причёска вышла, что называется «под горшок», и вкупе с чёрными тяжёлыми подглазьями обновлённая Василиса выглядела почти как узник детского концлагеря.
В том же злополучном году у неё появился друг в обычной школе. Звали его Серёжа Ныркин. Его мама и Васина бабушка поддерживали приятельские отношения и в шутку собирались их с Серёжкой поженить. Он провожал Васю из школы, носил её портфель, они вдвоём ходили в районную библиотеку и часто делали вместе уроки то у него, то у Васьки.
Закончилось очередное лето в Павловске, на Центральном стадионе имени Ленина в Москве проводили «ласкового Мишу», дети вернулись в школу, и оказалось, что друг Васькин забыл о ней и дружит теперь с другой девочкой.
Василиса глубоко переживала, а потом заболела, подхватив сезонный грипп, который дал множество осложнений. Или просто сказалась «олимпийская» перенагрузка предыдущего года. Проболела она весь третий класс. Задействовав свои тайные связи, бабушка опять наняла хорошего врача и сидела у внучкиной кровати в углу гостиной с утра до вечера, то обучая девочку по школьной программе, то ставя ей бесконечные компрессы и горчичники. Она уговорила школьную учительницу приходить к ним домой и принимать у Васи контрольные работы, в результате чего девочку перевели в следующий класс и даже с отличными, как всегда, оценками. А вот дневную музыкальную школу пришлось оставить и перейти на вечернее обучение, благо оно располагалось в том же здании, где и общеобразовательная школа.
– Бабушка, а Бог есть?
– Не знаю, Вася.
– Но ты ведь крещённая? Тогда в деревне всех крестили.
– Крестили.
– Ты веришь в Бога?
– Не знаю, – уклончиво отвечала та. – Я Его никогда не видела. А ты веришь?
– Верю.
– И какой Он?
Васька широко раскинула руки в стороны, подняла лицо кверху и с закрытыми глазами, изображая состояние крайнего блаженства, замотала головой из стороны в сторону. Бабушка рассмеялась.
               
 
*  *  *

     В середине января девяностого года в городских кинотеатрах вышла в прокат «Греческая смоковница». Василиса, привыкшая внимательно наблюдать за любыми изменениями в окружающих, подмечала оживление, «потепление» и раскрепощение. Где-то глубоко, под слоем внешнего и непреложного на вид, происходили перемены, но какие именно и к чему они могут привести, Васькино шестое чувство не подсказывало, а потому то и дело её одолевала смутная безотчётная тревога о будущем.
– Десятый ряд! – радостно сообщил Сева, размахивая перед Васькой билетами на «Смоковницу». – Обалдеть! Это старая немецкая эротика, представляешь? Слышал, там местами даже порно есть! В Советском Союзе!!!
Васька знала об эротике только теоретически, поэтому засмущалась, но согласилась пойти на сеанс. Договорились встретиться вечером без четверти восемь в павильоне метро «Автовo».
Поднявшись по лестнице, она сразу заметила Севку: он сидел на скамейке в круглом здании станции и, привалившись боком к мраморной колонне, спал.
«Во, нормально!», – подумала Василиса. В ней неожиданно вспенилась и зашипела волна негодования: «У нас с ним последние дни вместе, а он спит! Просто дрыхнет! Может, не так он меня и любит на самом-то деле?..»
Ваську мучили сомнения и, не дойдя до скамейки, она круто развернулась и стала спускаться по лестнице. «Нафиг его, пускай дрыхнет дальше!» – не унималась оскорблённая, эгоистичная часть её натуры, но другая, влюблённая и раненая, оказалась сильнее, и Ваське пришлось снова подниматься от платформы в павильон станции. Севка продолжал спать, как ни в чём ни бывало. Она подошла к нему и ласково провела по его щеке:
– Пора просыпаться, соня.
– Вася! – подскочил тотчас проснувшийся Отумвинд и сразу посмотрел на часы. – Ты чего так поздно? Теперь из-за тебя мы опаздываем, придётся бегом бежать до кинотеатра.
«Из-за меня!» – крутилось в Васькиной голове, пока они мчались по тёмным проулкам, чтобы максимально сократить путь. Успели как раз к началу титров. Севка уселся, широко расставив ноги и по-хозяйски обняв Ваську. Шапки оба они не любили и почти никогда их не надевали, несмотря на холодные ленинградские зимы, так что снимать головные уборы не пришлось.
Севка не отрывал взгляда от широкого экрана, а Васька чувствовала себя не в своей тарелке. Она ёрзала в кресле, изо всех сил пытаясь побороть в себе взрывоопасную смесь стыда, неловкости, раздражения и ревности. Еле вытерпев первые двадцать минут киноленты, она попросилась выйти в уборную, но очутившись в вестибюле, никакими силами не смогла заставить себя вернуться в кинозал. «Посижу здесь до конца сеанса, – решила она, – и потом пойдём домой».
Подсознательно она надеялась, что Севка хватится её и выйдет из зала, но он не показывался, и Васька с горечью вспомнила пляж в Солнечном, где так же ждала Севку. «Ну и пусть! – сказала она себе. – Пусть смотрит, пока все зенки не высмотрит!». Ей представилось, как топорщатся его брюки под напором телесного возбуждения. Стало тяжело дышать, и она вышла на улицу, пытаясь освободиться от мучительного наваждения.
Через полтора часа сеанс закончился, распахнулись двери и из них показалась горланящая и гогочущая молодёжь. Васька с трудом отыскала Отумвинда, прямиком направившегося к своей пятиэтажке неподалёку.
– Сева! – окликнула его Васька.
Он обернулся, но не остановился.
– Подожди! – Васька догнала его и схватила за рукав куртки. – Постой, Сева!
– Знаешь, Вася, я тебя иногда, хоть убей, не понимаю. Нормальные люди так себя не ведут. Почему ты ушла? Где ты была?
Васька боялась, что если она расскажет правду, он всерьёз сочтёт её чокнутой, поэтому пришлось обойтись полуправдой:
– Плохо себя чувствую. Не смогла в душном зале оставаться. Прости.
– Могла бы и предупредить. Я волновался, ждал тебя, как дурак, – Севка раздражённо помотал головой. – Это ни в какие ворота, Вася.
– Я думала, ты фильм смотришь и тебе не до меня.
– А ты поменьше думай. Ну, ладно, – он, наконец, успокоился и остановился, – проводить тебя домой?
– Агась. Если можно, конечно.
Почему Васька выговаривала вместо «ага» «агась» она сама толком не знала. Просто ей так больше нравилось. Была в этом «агасе» какая-то мягкость и ласковость, которая сразу выпархивала в воздух и тёрлась нежным пухом о её щёку.
– Пойдём, горе ты моё, – снисходительно улыбнулся Севка, и, изменив направление, они пошагали к метро, чтобы проехать одну остановку. Вышли на «Ленинском», перепутали выходы и оказались не на бульваре, а на проспекте. Началась метель, машин было мало, редкие автобусы моргали сквозь белоснежные вихри золотыми фарами, словно хотели о чём-то предупредить, но не находили нужных слов.
– Сева, можно тебе один вопрос задать?
– Задавай, – с любопытством взглянул на неё Севка.
– Почему тебе всё это так сильно нравится: ну, секс, эротика, порно? Ты ведь и до меня обо всём этом уже знал – откуда?
– О, сколько вопросов, Васяня! – они поверху перешли проспект, оказавшись в самом начале бульвара. – Я отвечу так: мне это нравится, потому что я мужчина и вообще человек, понимаешь? Это всем нравится, а если кто-то отрицает, он притворяется и врёт. А узнал я о сексе из телефонного эфира. Знаешь, что это?
Васька отрицательно замотала головой, на которую уже намело целый ворох снега, осыпавшегося от движения, и фыркнула, стараясь освободить лицо от нечаянной ледяной ласки.
– Есть такие номера, позвонив по которым, можно слышать других людей и с ними разговаривать. Я там познакомился с одной взрослой женщиной, и она мне обо всём рассказала.
– У вас с ней что-то было?
– Говорю же, – в Севкином голосе зазвучало раздражение, – это эфир, там никто никого не знает. Просто звонишь и говоришь, что хочешь, или молчишь и слушаешь.
– И сколько раз ты туда звонил?
– Ты специально меня злишь?! – таки вышел он из себя. – Сначала опаздываешь, потом сматываешься с сеанса в неизвестном направлении, а теперь ещё и допрос с пристрастием. Хватит! Ты тут постой ещё, помёрзни, если тебе так необходимо, а я закоченел, как собака, и поеду домой. На часы посмотри: двенадцатый час.
– У меня нет часов.
Он развернулся и не оглядываясь зашагал ко входу в метро.
Остолбенев, Васька беспомощно глядела ему вслед. Когда их разделяло метров пятьдесят, она внезапно сорвалась с места и опрометью побежала за Севкой. Снежный ветер ослеплял её, колол кожу, не давал дышать, но она не останавливалась, поскальзываясь и всхлипывая на бегу. Догнав Отумвинда, она вцепилась в его куртку и прерывисто выдохнула:
– Так и уйдёшь, да?
Он молча высвободился и стал спускаться по лестнице метрополитена.
Васька шла рядом:
– Я провожу тебя до входа.
Перед проходом через турникеты, Севка повернулся к ней и каким-то чужим голосом спросил:
– Ты вообще любишь меня, Василиса?
– Люблю. А ты сомневаешься?
– Иногда – да. Ты ведёшь себя странно, не как другие девушки.
«Какие это «другие девушки»? – встрепенулся Васькин внутренний голос, но она прикусила язык и предусмотрительно промолчала.
– Прости, я больше не буду так делать.
– «Не буду, не буду», – передразнил он её. – Да уж постарайся. Ну, я пошёл. Пока! Встретимся в «Учёбе».
    На следующий день они вели себя, как обычно, и не вспоминали случившееся. Васька боролась с мрачными предчувствиями, отягощёнными теперь ещё и глупой ревностью, и ей отчаянно хотелось верить Севке, который просто не мог – вот не мог и всё! – не быть настоящим.


*  *  * 

     Несколько лет назад Васин школьный день начинался с верещания механического будильника, «Пионерской зорьки» по никогда не умолкавшему кухонному радиоприёмнику и отпаривания пионерского галстука через мокрую марлю на столе в гостиной, где для этого существовало специальное одеялко, чтобы не повредить полированный бабушкин стол.  
На завтрак предполагалось яйцо или даже разрешалось взять два, бутерброд и либо сладкий чай, либо растворимый кофе, который, в основном, пила мать.
В школе Васька «влюблялась» в учительниц: сначала в русский язык и литературу, потом в географию, и, наконец, в алгебру и геометрию. Как всякий безоглядно раздающий своё сердце, она караулила объект привязанности на улице под окнами и, держась на почтительном расстоянии, провожала до автобусной остановки. К пятому классу она научилась виртуозно вязать крючком и задаривала своих «любимых» ажурными накрахмаленными салфетками. Ей доставляло удовольствие проходить мимо их классов, прислушиваясь из-за двери к голосам, когда шли уроки. Потом Васька «влюбилась» в учительницу сольфеджио в музыкальной школе и в свою соседку по даче Александру Афанасьевну, которая была с ней добра и ласкова. А затем – и в соседа, внешне похожего на актёра Юрия Соломина и казавшегося ей, тринадцатилетней, идеалом мужчины.
Хорошо, что к моменту окончания восьмилетки «влюбляющий» вывих прошёл, не привнеся в Васькину жизнь никаких осложнений, за исключением грёз о «комутонужности», так и оставшихся неутолёнными.
Между тем, пока Юля подрастала, а Вася взрослела, стало ясно, что никакой романтики между их матерью и отчимом нет и неизвестно, существовала ли она когда-нибудь в природе.
    Однажды воскресным днём, когда отчим и сестра гостили на Фонтанке у его родителей, в квартиру позвонили, и Василиса открыла дверь.
На лестнице ждала взволнованная молодая женщина. Она держала за руку испуганного заплаканного мальчика лет, на вид, четырёх-пяти. Срывающимся голосом гостья попросила позвать Васькиных родителей. Когда та извинилась и сказала, что отчима нет дома, а мать отдыхает, женщина потребовала, чтобы Вася разбудила её.
Васина мать постоянно злилась, если кто-то прерывал её дневной сон, поэтому дрожащим голосом через закрытую дверь Вася попросила её подняться и выйти к неожиданной посетительнице.
Мать вышла, а Васька осталась в прихожей растерянная и напуганная. С лестницы доносились громкие голоса – гостью не беспокоило, что соседи могут услышать содержание разговора, напротив, она всячески добивалась этого.
– Ну, здравствуй, Раиса! И не стыдно тебе у ребёнка отца отнимать? У тебя ведь тоже муж есть. Он знает, что ты баба гулящая? Своего мужика мало, надо чужого увести?
Последовала какая-то странная возня и звуки, похожие на шлепки.
– Ещё хочешь?! – гневалась гостья.
Мать чуть слышно отвечала, но не оправдывалась.
– Если ещё раз позвонишь Игорю или явишься, я к тебе на работу приду и там скандал устрою! Покажу фотографии, на которых ты голая позируешь. Не хочешь, а? Не хочешь скандала-то, потаскуха! Оставь моего мужика в покое! Иначе я вернусь и так тебя разуделаю, что мать родная не узнает!
Хлопнула дверь в подъезде. Женщина с мальчиком ушли. Через несколько минут вернулась мать с красными от пощёчин щеками. Она не плакала и будто бы даже не была расстроена.
Васька вспомнила, кто такой Игорь. Дядя Игорь. Она познакомилась с ним, когда мать искала себе нового мужа – дядя Игорь оказался в числе кандидатов, а бабушка рассказала, что они с матерью тоже дружили в юности и так близко дружили, что на некоторое время возникло сомнение в том, чьей дочерью была Василиса.
Мать не стала обсуждать с ней случившееся и заперлась в ванной.
Та женщина больше не приходила, но мать нередко стала задерживаться на работе, ссылаясь на дополнительную нагрузку. После таких задержек она возвращалась в приподнятом настроении, и от неё исходил смешанный аромат духов «Лесной ландыш» и армянского коньяка.
Если отчим что-то и замечал, то мастерски скрывал это, всю энергию отдавая работе на фабрике и Юле, которую регулярно по выходным водил в музеи, театры и показывал ей центр города.
Васька всё чаще стала задумываться над тем, что её мать живёт какой-то не своей жизнью, из которой не может найти выхода, а возможно, уже и не ищет. После подобных размышлений в ней крепла уверенность, что мать так и не встретила свою настоящую любовь, и, скорее всего, уже не встретит, стреноженная многочисленными обстоятельствами и обязательствами. Химия, которой она занималась – нравилась ли она ей на самом деле, или это тоже был выбор родителей, а не её собственный? И что из неё мог бы получиться хороший художник-реставратор или писательница, если бы ей дали волю, и что они с Юлькой могли родиться совсем у другой их мамы, которая любила бы их обеих, не разделяя на «нормальную» и «ненормальную». Впрочем, чем старше становилась Васька, тем «ненормальнее», потихоньку привыкая быть не такой как все и дома, и везде, где бы она ни появилась.
Как-то раз её одёрнула на улице незнакомая женщина:
– Девочка, разговаривать с собой вслух это признак ненормальности!
– А я и есть ненормальная, – беззлобно ответила Васька и беззаботно рассмеялась.
Если в магазине приходилось общаться с продавщицами, для девочки такой поход превращался в наказание. Пару раз она вернулась без покупок, чем вызвала бурное негодование бабушки. То же самое происходило, когда необходимо было куда-то позвонить по телефону. Васины маршруты не отличались разнообразием: дом-школа, школа-дом или дом-продуктовый магазин и обратно. Если требовалось выходить с матерью, чтобы купить Васе одежду или обувь, девочка готова была сквозь землю провалиться от своей гипертрофированной стеснительности и непрекращающихся проклятий в адрес автобусов, очередей и всего подряд, беспрерывно слетавших с уст матери.
           
    
*  *  *

    Семейство Мишки Егорова получило долгожданную квартиру в новостройках где-то на Гражданском проспекте, и Страшила пригласил ребят на новоселье. Собрался весь «драмкружок», и у Васьки появилась возможность перекинуться парой слов с пропавшей с радаров Востряковой.
– Я тебя потеряла, Аля! В «Мусорке» тебя не видно, не звонишь. Хоть бы написала что ли.
– Шутишь? – давно не виденная Алька повзрослела, осунулась и, показалось Ваське, почернела. Во всяком случае лицо её приобрело пепельный оттенок, как стены новых высотных домов и беспросветные снежные тучи на горизонте.
– У меня проблемы, Васяня. Правая рука подвела.
– Что случилось?
– Готовилась к сессии, перетянула сухожилие. Теперь надо оперировать, и играть на аккордеоне больше не смогу.
– Да ты что! Правда? А что будешь делать? Уйдёшь из «Мусорки»? Ваську поразила услышанная новость.
– Придётся уйти, ничего не поделаешь. Займусь графикой, а там видно будет.
– А где Лёшка? У вас всё в порядке?
– С Поляковым мы расстались.
– Он тебя что, разлюбил? Аль, как же так?
– Скорее, это я его разлюбила. Не знаю, не то что-то, надоело всё, – Алька отвернулась в сторону, стараясь скрыть свои эмоции. – Но меня познакомили с отличным художником – зовут: Юра. Ему тридцать и рисует обалденно! – Алька неожиданно повеселела. – Вот влюблюсь в него и замуж выйду! Да не слушай ты меня, Васяня, я уже полбутылки выпила, пока вы тут «раскачивались».
Она рассмеялась, обняла Ваську и в своей котёночной манере попрыгала на кухню помогать нарезать салаты, пока «дракон» и «фонарщик» уединились на балконе с двумя тушками сырых синюшных кур и среднего размера ацетиленовым баллоном.
– Вы спятили? – влетела на балкон Вася. – Это же чистый яд, химия сплошная! Мало того, ещё и взрывается.
– Спокойствие, Василиса Микулична! – подмигнул Мишка. – Лучше прикрой нас от ветра, а то пламя задувает.
Из баллона вырывался тусклый синий огненный язык, «слизывавший» остатки перьев на куриных тушках.
– Не ешь курицу, Сева, – предупредила Вася, когда Мишка с голыми тушками проследовал на кухню. – После ацетилена её бы выбросить в помойку надо.
– Не дрейфь, Васёна, мы её под душем вымоем, – Севка тоже успел приложиться к вину и пребывал в дурашливом настроении. – Не мешай радоваться жизни – когда ещё мы так оторвёмся? Может, это последняя тусовка перед моим отъездом. Ну, давай, расслабься, выпей чего-нибудь.
Потом все расселись за столом, составленным из нескольких разных столов, в том числе и письменных. Васька не знала, куда пристроить ноги, но после выпитого вина ей и вправду полегчало, а об ацетиленовых курицах она старалась не вспоминать.
    После еды подвыпившая компания вышла на балкон уже в полном составе.
– Отличная квартира, Мишаня, – похвалил Железный Дровосек Поляков. – А ты орать отсюда пробовал? Эхо есть? Вот сейчас и проверим, – он сделал глубокий вдох и, перегнувшись через бетонное ограждение балкона, закричал со всей силы:
– Долой КаПээСэС!
Редкие прохожие задрали головы, чтобы разглядеть источник звука.
– Ты рехнулся, Лёшка? Меня ж посадить за это могут! – Страшила принялся оттаскивать Дровосека края балкона.
– Тебя посодють, а ты не воруй, – копируя Папанова, пьяно пробормотал Поляков. – А эха нет. К-какая жалость.
– Это потому что ты орёшь не то, что надо, – Отумвинд растолкал ребят и занял место Полякова:
– Смерть Троцкистско–бухаринскому отродью!
Прохожие снова подняли головы. Отумвинд слепил здоровенный снежок и швырнул его, прицелившись в одного из любопытных слушателей.
– Нет-нет-нет, парни! Так не пойдёт! Возвращаемся в дом! – и Егоров затолкал всех по очереди обратно в комнату.
– Весь кайф сломал! – проворчал Севка и приналёг на съестное.
Мишка повозился с проигрывателем, и комнату заполнила Still Loving You «Скорпионов».
– Пойдём, потанцуем? – предложила Васька.
– Не могу, Вась. У меня опять живот скрутило. В другой раз, ладно?
– Сильно прихватило? – забеспокоилась Василиса. – Может, домой поедем?
– Нормально, – выдавил Севка и скрючился, обхватив себя руками точно, как Васька в гастритном детстве. – Надо было тебя послушать и не есть мясо. Пойду, выпью «Фосфалюгель», у меня есть с собой пакетик.
И Севка кое-как пробрался на кухню между танцующими. Вернулся он минут через десять, бледный и вспотевший:
– Не помогает, Васёна, надо домой ехать.
– Может, «Скорую» вызвать?
– Нельзя «Скорую», Вася. Домой надо.
Ничего не говоря, Васька соскочила со своего места и направилась к Егорову:
– Мы уезжаем, Миша, у Севы приступ.
– Ну, блин, ёлы-палы! Только пришли, можно сказать, и уже уходите, – огорчился Егоров. – А что за приступ?
– Долго объяснять. Нам бы поскорее добраться до дома.
– Лады, потом расскажешь, если захочешь.
Ни с кем толком не попрощавшись Васька помогла Отумвинду одеться, и они загрузились в лифт. В лифте Севке стало совсем худо. Он осел на пол, и Василисе пришлось помочь ему встать, а потом тащить его на себе к станции метро.
– Он у вас что, пьяный? – остановила их контролёрша на турникетах.
– Нет, что вы! – по-пионерски затараторила Васька. – Плохо ему, приступ.
– Может, «Скорую» вызвать? – недоверчиво предложила контролёрша.
– О, нет-нет! Не нужно «Скорую»! Ему совсем чуть-чуть плохо, не беспокойтесь, – изобразив некое подобие улыбки, соврала Василиса, и они проковыляли мимо.
Пока ехали, Севка пару раз отключался, и Васька не знала, засыпал ли он или терял сознание. Из последних сил, с её помощью, он доковылял до своего дома. Васька поцеловала его, нажала дверной звонок и спряталась на площадке нижнего этажа, чтобы удостовериться, что дверь откроют и Севке окажут необходимую помощь.


*  *  *

    В шестом классе у Василисы начались месячные. Сделав неутешительное предположение, вечером она зашла к бабушке в её самую крохотную, пять квадратных метров, комнату и сообщила, что умирает.
– Вася, что произошло? Расскажи подробно.
– У меня целый день кровь идёт.
– Где идёт? Откуда идёт? – всполошилась бабушка.
Васька долго мялась, мычала нечто нечленораздельное, но потом призналась, что кровь идёт «оттуда».
– Откуда? Ничего не понимаю!
Васька показала.
– Какая ты большая, Васенька! – неожиданно обрадовалась бабушка, немало озадачив внучку. – Ты «туда» подложила что-нибудь?
– Кусок ваты.
– Правильно. Ты не умираешь, так надо и будет повторяться каждый месяц.
Ничего толком не объяснив, она отправилась к Васиной матери на кухню, чтобы сообщить радостное известие. Мать равнодушно отреагировала, ничего не добавив к сказанному бабушкой.
    Примерно к тысяча девятьсот восемьдесят третьему году, когда Юле исполнилось пять лет, успешно завершилось разделение их на «бабкину» и «мамину» дочек. По-прежнему почти каждый вечер стены квартиры на Новаторов сотрясали вопли ненавидящих друг друга родственниц, зачастила «Неотложка». Пока женщины убивали друг друга и им было не до детей, Васька прокрадывалась к Юле в комнату и подолгу успокаивала дрожащую от страха сестрёнку. Но постепенно и та начала привыкать к «кухонной колыбельной», а потом у бабушки случился инсульт, и скандалы прекратились. Завершилось и бабушкино активное участие в Васькиной жизни.
С седьмого класса девушка оказалась предоставлена самой себе. Мать продолжала её кормить и обеспечивать одеждой и обувью, но отношения между ними не клеились. Ваське всё чаще требовалась её помощь в решении задач по геометрии, физике и химии – математического таланта отца она не унаследовала. И мать помогала, правда, без особого энтузиазма.
В комсомол Васька вступила одной из первых и на протяжении всей школы была бессменной старостой.
    В начале восьмого класса всех девочек из её и из параллельного класса собрали и повели в женскую консультацию. Отказаться от осмотра не представлялось возможным. Девчонки шушукались между собой, Вася по привычке стояла в стороне, ожидая своей очереди. Неприятный запах медикаментов и кварца, кафельные стены, кошмарные на вид кресла и медицинские инструменты – всё это напоминало страшный сон, из которого хотелось бежать без оглядки.
Наконец, Василису позвали в смотровую. Пришлось раздеться и забраться в чудовищное сооружение, похожее на средневековый станок для пыток.
Строгая медсестра закончила осмотр и поставила галочку в Васькиной анкете напротив слова «девственница».


*  *  *

    Сева проболел целую неделю. Васька звонила ему, а в субботу он пригласил её к себе домой.
Севкина мать приняла подругу сына без особой радости, но с уважением, что Ваську вполне устраивало. Они жили в такой же «живопырке», как и Курбатовы-Сверчковы, только не сбоку, а в середине пятиэтажки. У Севки была своя комната, метров примерно девяти, где хватало места для тахты, пианино, шкафа и секретера, а всё остальное наваливалось кучами на стулья, терявшиеся под одеждой, пластинками и книгами. Всеволод единолично владел проигрывателем с большими колонками, громыхавшими с верхней полки секретера, и, самое важное, комната запиралась на ключ, и этот ключ хранился в Севкином кармане.
– Как себя чувствуешь?
– Лучше, спасибо.
– Почему «Скорую» не дал вызвать? Так и загнуться недолго.
– Васёна, если бы я в анкете написал, что у меня язва, мне отказали бы в приёме документов американские власти – им калеки не нужны. А так, у меня есть надежда, что мою болезнь там вылечат.
– Так ты считаешь, что больница сообщила бы?..
– Кто знает, но рисковать нельзя.
– И что ж, теперь ты готов умереть, чтобы не раскрыть свой обман перед штатовскими чиновниками?
– Получается, что так.


*  *  *

    Мать проявила редкую заботливость и нашла репетитора по фортепиано, чтобы подготовить Ваську к вступительным экзаменам в Педагогическое музыкальное училище № 6. Школьная учительница считала, что в профессиональные училища Вася не поступит после вечерней музыкальной школы и предложила довольствоваться Педмузом, на что Васькина мать без раздумий согласилась. Она даже ездила с дочерью на Лиговку к новой преподавательнице и платила за частные занятия из своего кармана, в котором теперь находилась и «бабкина» пенсия.
В восемьдесят пятом Вася закончила на отлично обе школы и блестяще сдала вступительные в Педмуз, до которого надо было ехать два часа на перекладных через весь город до улицы Жукова, что за Финляндским вокзалом.
По такому случаю ей вернули комнату, а сестрёнку, пошедшую в первый класс, переселили в Васькин угол в гостиной, мимо которого туда сюда из своего закутка в туалет ходила, как привидение, бабушка, именуемая собственной дочерью и младшей внучкой теперь не иначе, как «бабка».
Уход бабушки со сцены вселил в Васю новую надежду на возможность завоевать любовь матери.
И она старалась изо всех сил: не высыпаясь, не доедая, Васька карабкалась вверх по своей профессиональной лесенке и уже на втором курсе заслужила стипендию размером в семьдесят пять рублей за отличную учёбу и примерное поведение.
В Педмузе открылась масса возможностей для творчества, и Василиса не упускала ни одной из них. Писала в стихах работы по физике, участвовала в специальных литературных турнирах, сочиняла музыку для детского оркестра, написала оригинальную хоровую партитуру для курсового хора из почти сотни человек и дирижировала ею на экзамене.
Она делилась своими успехами с матерью, и та кивала, но несмотря на некоторое оживление в их отношениях, они всё равно оставались очень далёкими от тёплых и доверительных.
    Если бы Васю спросили, как она живёт, она не задумываясь ответила бы, что хорошо. По выходным мать готовила десятилитровую кастрюлю супа и жарила котлеты. Этого добра хватало на неделю. Васька считала, что дома вкусно кормят до тех пор, пока не узнала, что кроме соли, лаврового листа, лука и чеснока в мире существует огромное количество самых разнообразных специй. В домашний рацион входили щи, супы с вермишелью и картошкой, супы на рыбных консервах, борщи, покупные пельмени, котлеты, «ёжики», макароны по-флотски с тушёнкой, селёдка, тушёная рыба, иногда тушёная говядина с майонезом. По большим праздникам варили холодец и приобретался торт «Прага» в кулинарии на улице Счастливой. На Новый год, как и большинство советских детей, они с сестрёнкой получали мандарины и лимонад «Буратино», на дни рождения – трусы и колготки. Конфеты покупались часто: разные карамели, ириски «Золотой ключик», сахарные подушечки и драже. Из овощей и фруктов преобладали облепленные сантиметровым слоем земли картошка и морковка, капуста и яблоки.
Одежду детям покупали в Ленторге или перешивали из старой, пылящейся в шкафах. Васька донашивала вещи матери, Юлька донашивала вещи Васьки.
В выходные Василиса помогала матери стирать бельё, скопившееся за неделю, в стиральной машине «Сибирь». Его отполаскивали в ванне, отжимали снова в машине и развешивали по всем комнатам.
С этой машиной у Васьки в детстве произошла одна любопытная история. В одну из суббот бабушка и мать были вынуждены куда-то уехать вместе: то ли на похороны, то ли на свадьбу – Васька толком не разобрала, да и причина отлучки взрослых её особо и не интересовала. Прокляв перед уходом грязное бельё, раздражённая мать вышла за порог, отчим с Юлькой гостили на Фонтанке, и Васька решила помочь несчастной матери со стиркой в надежде на похвалу и ласку. Теоретически она хорошо изучила весь процесс: набрать горячей воды в стиральный бак, сыпануть порошка, стирать, дважды отполоскать в ванне, отжать в центрифуге, развесить. И всё было бы ничего, если б ни одно единственное упущение: девочка забыла подсоединить шланг из отжима к стиральному баку, оставив его лежать на полу в прихожей – машина в ванную не помещалась – и истекать водой в щели старого линолеума.
Старшие вернулись довольно скоро, но неутомимая «Золушка» почти успела закончить. На первом этаже их поймал рассерженный сосед дядя Толя, показав им свой протёкший потолок в прихожей ровно под прихожей Васьки.
Пороть не стали, ограничились криком и грубостями.


*  *  *
     
    Все попытки достать билеты на февральское выступление Ростроповича с треском провалились. Обычно секретариат «Мусорки» выдавал учащимся справки, позволявшие бесплатно посещать любые концерты в Филармонии и в Малом оперном театре с позволением садиться на любые свободные места. Но на Ростроповича справки не выдавались без объяснения причин.
– Да не расстраивайся ты так, Сева, – утешала Васька. – Не в последний раз он приезжает, будут ещё концерты.
– А вдруг в последний? Его уже однажды выслали из страны, чудо, что он в неё возвращается с гастролями. Для меня это вопрос жизни и смерти: если я не увижу вживую и не услышу этот концерт, я себя человеком считать перестану, понимаешь?
– Отчаянно пытаюсь, – призналась Васька. – На худой конец послушаешь его в Америке.
– В Америке это будет совсем не то. Это как смотреть на звезду среди других звёзд или на одну единственную в ночном небе. Вот кто твой любимый композитор из современных или около того? – наседал Севка.
– Рахманинов.
– Ага и что бы ты сделала, чтобы увидеть его, если бы он был жив?
– Наверное, всё что смогла бы.
– Вот так и у меня. Для меня Рострап, выступающий в Ленинграде – это больше чем легенда, это символ. Но у меня есть одна идея, только вряд ли она тебе понравится...
– Выкладывай, – Васька навострила уши.
– Мы с Витьком в своё время все крыши в центре исходили и излазили – шиза такая была: смотреть на город с высоты его роста.
– Короче, Склифосовский, – сгорала от нетерпения Вася.
– Мы можем подобраться по крышам к верхним окнам Большого зала и оттуда слушать.
– И что мы там услышим? – недоверчиво пробурчала Василиса.
– Что-нибудь услышим. Верхние окна в Большом зале постоянно открыты для вентиляции. В любом случае, – добавил Севка, глядя на её озадаченную физиономию, – это лучше, чем ничего. Замётано?
    Выступление выпало на выходной день, и Севке не пришлось ничего менять в своём плотном расписании. Он нервно поглядывал на часы и ёрзал на мягком сидении старого вагона метро, пока они с Василисой добирались до Невского проспекта. Сева повёл её по направлению к Большому залу, неожиданно свернул вправо, вошёл в двери жилого дома за пару зданий до Филармонии и взбежал по старинной лестнице с широкими низкими ступенями.
– Если бы мы пришли раньше, нас менты повязали бы. Они здесь везде шастают перед началом таких громких выступлений; на чердаке есть дверь на крышу, – пояснил он.
– А если на ней замок? – усомнилась Васька.
– Взломаем, я ломик прихватил, – серьёзно ответил он, похлопав себя по куртке, и добавил, взглянув на вытянувшееся лицо Васи. – Шучу, шучу. Что ты как маленькая, ей богу.
В этот момент в его взгляде Василисе почудилось что-то тяжёлое: «вот так, – не к месту подумалось ей, – пролетариат смотрел на буржуазию».
Чердачная дверь оказалась не запертой. Сева с усилием отодрал её от замёрзшей дверной рамы, и чердак захлебнулся начавшейся метелью с мелким колючим снегом.
– Как далеко мы от нужной крыши? – Васька как будто раздумывала, пускаться ей в предстоящее рискованное путешествие или не стоит.
– В двух домах, – ответил Севка. – Что ты застыла? Надо двигаться, не то всё пропустим. И поосторожней: крыши обледенели и ветер сильный, держись за мной, я здесь каждый сантиметр знаю.
И он шагнул в полутьму вечернего февральского неба. Васька двинулась за ним. Первую крышу миновали сравнительно спокойно, она не была покатой, и девушка даже не почувствовала особого страха, а ведь она панически боялась высоты.
– Только к краю не подходи, – предупредил Всеволод. – Крыша старая, может надломиться, и свалишься.
Порыв ветра унёс его слова в сторону Казанского собора. Васька старалась не смотреть по сторонам, поэтому впилась взглядом в тёмную спину Севы, как будто таким образом прикрепив к ней страховочный трос. Они одолели вторую крышу и остановились перед переходом на скользкий покатый уступ, вдоль которого располагалась верхние арочные окна Филармонии. Уступ был изготовлен из металла и покрашен в красно-бурый цвет. Из-за зимы он порядком обледенел, но шершавая старая краска помогала ребятам сохранять устойчивость: цепляясь за стену и друг за друга они благополучно добрались до центральной арки как раз напротив сцены. Вентиляционные форточки оказались открытыми. Из них вырывалась горячее дыхание зала и музыка: выступление находилось в самом разгаре. Севка придерживал Василису, и они по очереди держали озябшие руки и лица в потоках согревающего воздуха.
Оркестранты опустили смычки, и в зале наступила оглушительная тишина, которую нарушил крик «Браво!» с хоров, затем раздались и другие «браво» из партера, и Севка что есть мочи заорал в форточку: «Браво, Маэстро, браво!». К нему присоединилась Васька, докричавшаяся до того, что внезапно левая нога её начала скользить к краю уступа, и Севка с трудом удержал Василису на крыше. Публика в зале аплодировала стоя.
– Браво! Браво! – не унимался Отумвинд, и вдруг прославленный виолончелист и дирижёр задрал голову словно бы в поисках источника восторженных криков, доносившихся с самого потолка Филармонии.
– Смотри, Вась, он нас услышал! – зашёлся от восторга Отумвинд, заорав ещё громче:
– Мы здесь, мы здесь!
Ростропович недоумённо повертел головой, на всякий случай помахал невидимому источнику оваций, и повернулся к залу спиной, чтобы продирижировать небольшим музыкальным отрывком на бис.
– Ты видела, видела?! – не мог успокоиться Севка, пока они спускались по лестнице. – Он заметил нас! Он помахал нам! Разве это не прекрасно?
– Аг-гась, – согласилась Васька, у которой зуб на зуб не попадал от холода и пережитого волнения, – и все живы остались. Просто праздник какой-то.
– Зачем вообще нужна жизнь, если не ради таких моментов? – продолжал Отумвинд. – Теперь нам есть, что рассказать нашим детям.
– Поторапливайся, – «пришпорила» его Вася, – а то из-за твоих воплей нас сейчас в ментуру загребут, меломан ты хренов.
Ребята вышли на улицу и без происшествий добрались до станции метро.
     До Севкиного отъезда оставалось сто тридцать два дня.


                                            (продолжение следует)

____________________________________________
*Конца – молодёжное название Ленинградской государственной консерватории
Иллюстрация: ИИ