Любовь Берёзкина          
                                                                                     

                               Там, за деревьями

                            Моим дочерям Анастасии и Дарии посвящается.
           

           
                            Благодарю моего друга и первого читателя          
                                  Александра Ерлыкова, заставившего меня          
                                  поверить в себя и начать работу
                                  над этим романом.



                           Имена и географические названия изменены.
                                 Любые совпадения случайны.





Глава 1. Несколько слов о драконах   


Жил-был на свете дракон. Звали его Громаду-Космаду. Он умел извергать огонь, и поэтому все окрестные жители его боялись. Заслышав его шаги, все разбегались и прятались. А шаги его трудно было не услышать, потому что Громаду-Космаду носил сразу три пары башмаков – у драконов ведь шесть ног! – и все шесть башмаков вместе, да ещё каждый башмак в отдельности, ужасно скрипели.  
                                                                                                                                                     Д. Биссет
                     

           
    К началу декабря зима напоминала подмороженное яблоко. Полупрозрачное по сторонам, в сердцевине оно сохраняло прежнюю восковую плотность, где неминуемо сталкивались друг с другом тёмные зёрнышки прохожих, скользящих по ледяным ленинградским тротуарам.
Моховая встретила Ваську беспорядочным мельтешением звонких студенческих стаек. В поисках дешёвого горячего пропитания они выпархивали из «Мусорки» (так любовно учащиеся называли между собой музыкальное училище имени М. П. Мусоргского) и Театрального института, прилепившегося к ней трёхэтажным боком со слегка приподнятым плечом верхней балюстрады. Морозный безоблачный день сторицей компенсировал духоту метро и покатые узкие улицы центра, на которых, как в мраморе, во льду застыли глубокие следы торопливых свидетелей вчерашней оттепели.
Тяжёлая массивная дверь училища дышала густыми запахами, присущими полутёмным лабиринтам старинного здания, откуда иногда доносились приглушённые голоса прошлого...

...
– Ваше сиятельство! Наталья Александровна! Да как же в Италию, матушка? Вы не подумайте, Дон Фабрицио достопочтеннейший человек, рыцарь... Но что будет с домом Николай Сергеича?
– Полноте, Иван Михайлович. Вот и Лизи не даёт мне покоя из-за этого дома! Считает, что если она в нём выросла, его надо непременно сохранить. Но я уже договорилась о продаже.
– Позвольте осведомиться, с кем?
– С Надеждой Александровной, супругой генерал-майора Харина. Вы знали, что она художница? У неё восхитительные пейзажи.
...
– Проходите, осматривайтесь, товарищ Горький.
– Здесь раньше, кажется, Харины проживали?
– Они самые.
– Что ж, для издательства вполне подходяще. «Всемирная литература». Осталось заручиться согласием товарища Тихонова.
...
– Тсс... Говорите тише, товарищ. Писатель Замятин жил во флигеле, если вы об этом. Говорят, он сбежал в Париж. Какой стыд! Кто бы мог подумать! Представьте, в нашей библиотеке работает внучка герцога Максимилиана Лейхтенбергского и дочери Николая I. Она как-то призналась мне, что по материнской линии приходится праправнучкой самого Кутузова!..
...

    Тёплая волна воздуха словно подхватывала раскрасневшихся юношей и девушек, выносила их на улицу и бережно опускала на улыбающийся в солнечном свечении снег. Они смеялись и оживлённо беседовали, яростно жестикулируя, как будто другие могли понять их только благодаря этому спонтанному «сурдопереводу».
– Знаешь такую гениальную пианистку: Вера Августовна Лотарь-Шевченко? – с вызовом спросил у девушки в ярком вязаном берете и длинном шарфе, напоминающем распрямлённую радугу, парень с зачехлённой гитарой за спиной. Его чёрные, как звёздная зимняя ночь, длинные вьющиеся волосы спадали на выразительное нервное лицо при малейшем колебании. Машинальным движением он заправлял непослушные локоны обратно за ярко розовые от мороза уши и снова прятал руки в карманы дублёнки, заканчивающейся чуть выше коленей.
– Ребята, Вадик, у нас тут самый умный! – радужная девушка беззаботно рассмеялась, шутливо толкая парня с гитарой своими кулачками в радужных варежках. Он наигранно пошатнулся и испуганно замахал руками.
– Внимание! Сейчас случится яичница из дерева, струн и высокомерия! Так его, Танюш, так! – сверкнув очками в золотой оправе, подлил «масла» приземистый субъект в дорогой кожанке.
– Объявляется катание на гитарах с гранитной глыбы науки! – поддержал веселье другой парень в джинсах и белом свитере с высоким воротом, держащий дымящуюся сигарету. – А знаете, как вчера Баранова объясняла дирижёрскую сетку на одиннадцать четвертей в «Свет и сила, бог Ярило»?
Вадик перестал изображать падение:
– Чего тут объяснять-то? Машешь и приговариваешь: «Римский-Корсаков совсем с ума сошёл».
На «сошёл» он поскользнулся по-настоящему, удержавшись на ногах только благодаря помощи подхвативших его ребят.
– Вадь, меньше знать надо, а то на ногах уже не стоишь! – озорно воскликнула высокая, аристократической наружности, девушка в длинной каракулевой шубе. Девушка беззаботно покачивала футляром, где, по-видимому, пряталась от мороза её скрипка.
По сравнению с ними, яркими, как снегири, Василиса в бесформенном пуховике неопределённого цвета, отдалённо напоминавшем бежевый, и в поношенных оранжевых сапогах отечественного производства ощутила себя тенью, сбежавшей от воробья и посягнувшей на чужое пространство.
Если бы Васька услышала про сравнение с воробьём, она непременно возразила бы, что она не воробей, а гусь лапчатый – в оранжевых-то сапогах. Но она не слышала, а потому, старательно прижимая к себе невыносимо громко шуршащий на холоде и привлекающий ненужное внимание полиэтиленовый пакет с нотами, расчёской и кошельком, постаралась как можно незаметнее прошмыгнуть к подъезду.
Проскользнув в огромную дверь и миновав тесный «предбанник», где в разгар ремонтных работ угрюмый долговязый парень с неимоверным упорством извлекал из трубы чудовищные животные звуки, Вася впервые оказалась на каменной лестнице училища. Со всех сторон доносились звуки настраивающихся струнных, клавишных и духовых инструментов, и у девушки закружилась голова, словно рассудок отказывался разбираться в поглотившем его звуковом хаосе.
Пока Василиса растерянно пыталась сориентироваться, к ней подскочила её старинная педмузовская подруга Аля Вострякова, с которой была назначена встреча. Тараторя на ходу любое, что взбредёт в голову, Аля потащила Васю на второй этаж.
– Если в помещении, в котором живут пауки, заиграть на скрипке, они сразу вылезут! Думаешь, они ценители музыки? А вот и дудки! Просто звук заставляет нити паутины колебаться, а для пауков это сигнал о добыче. А ты знала, что слово «вокзал» состоит из двух слов: «вокал» и «зал»? Раньше там пели, чтобы нескучно было ждать поезда. А вот ещё ...
Впрочем, эта напоминавшая шкодливого котёнка, миниатюрная зеленоглазая девушка с короткими тёмными волосами всегда куда-то спешила, требуя соответствующей скорости и от своих спутников. Поднимаясь по лестнице и от нетерпения подскакивая на каждой ступеньке в погоне за невидимым мячиком, Вострякова прямо-таки лучилась от радости, будто заполучить подругу в это средоточие искусства являлось для неё делом первостепенной важности.
    – Поляков – это мой! Мишка Егоров – народник, баянист, он добрый. И ещё один, Севка Отумвинд – тоже наш, на аккордеоне лабает и много о себе воображает. Ты, если что, на него не обижайся.
Последнее несколько настораживало, но, миновав тёмный затхлый коридор и широко распахнув очередную высоченную дверь, Аля атаковала своим красноречием уже не Ваську, а тех, кто находился в большом светлом помещении, уставленном тремя продольными рядами учебных столов.
Девушки-народницы предпочитали носить брюки или, на худой конец, рейтузы с самыми разнообразными балахонами, бывшими тогда в моде. Вот и Алька была одета в чёрные вязаные облегающие штаны и что-то наподобие свитера, подпоясанного широким кожаным ремнём, за которым хищно торчал воткнутый простой карандаш и свёрнутый в трубочку нотный лист.
Рядом с доской уныло отсвечивал расцарапанной крышкой кабинетный рояль – подруга тянула к нему Ваську, как к эшафоту.
    – Господа! А вот и Василиса Курбатова, о которой я вам рассказывала! Прошу любить и жаловать!
«Господа!» – от одного этого обращения у Васьки потемнело в глазах. В её мире советской педагогики такие слова всё ещё оставались под запретом, хотя заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Промелькнула ехидная мысль: «Ну что, товарищ Курбатова, допрыгалась?». Но Алька продолжала тянуть, и пришлось подчиниться.
    – Сейчас вы услышите детскую мини-оперу. Я предлагаю поставить её в «Учёбе» (ещё одно домашнее название «Мусорки») нашими нескромными силами. Итак, «Дракон Громаду-Космаду» в, так сказать, авторском исполнении! – как из пушки выпалила Вострякова и, с грохотом отодвинув стул ногой, взгромоздилась рядом со своим.
Поляков и Мишка Егоров сидели в разных колонках, но за первыми партами, и Васька сразу их рассмотрела. «Алькин» оказался худощавым и высоким, с модной стрижкой. Из-под стола торчали его вытянутые, сложенные одна на другую, ноги в начищенных добротных зимних сапогах. Лицо, ничем не примечательное, выражало скуку и усталость.
Проходя мимо, Васька почувствовала резкую ноту одеколона и едва заметно сморщила нос – такие грубые запахи ей не нравились.
Поляков окинул её быстрым оценивающим взглядом, сцепив пальцы в замок, положил руки на парту и равнодушно уставился перед собой, не обращая внимания на беспрестанно лопотавшую ему что-то и размахивающую руками Альку.
Мишка Егоров напомнил Васе Страшилу из «Волшебника Изумрудного города». С торчащими во все стороны короткими светлыми волосами, небольшого роста, коренастый, в коричневых вельветовых брюках, растянутых и почти протёртых на коленях, и в болотного цвета застиранном джемпере, он добродушно улыбался, постукивая пальцами по столу, словно по кнопкам баяна. От него исходило спокойствие и странная уверенность в том, что всё непременно будет хорошо.
Отумвинд по-барски развалился за средним столом в колонке у окон, как раз начинающейся от огорчённого рояля.
После приветственного словесного залпа Востряковой, он широко растянул губы в нарочитой улыбке и зааплодировал, яростно тряся тёмной всклокоченной шевелюрой. К нему вынужденно присоединились остальные.
Пока все хлопали в ладоши и хихикали, как на детсадовском утреннике, слегка раздражённая Василиса успела тщательно рассмотреть этого парня, удивительно подходящего к своей редкой фамилии.
Внешностью он напоминал молодого Пастернака, как если бы тот вздумал подражать манерой поведения и стилем одежды Остапу Ибрагимовичу Бендеру. Так или иначе, в мятом синем пиджаке, похоже, оставшемся от прежней школьной формы, из-под которого осторожно выглядывал мышиного оттенка джемпер, и в намотанной вокруг шеи половой тряпке, впоследствии оказавшейся замызганным и местами прохудившимся до дыр трикотажным шарфом, он выглядел так, как обычно выглядит любой самодовольный тип.
«Вот же ж лажа!» – пропищал Васин внутренний голос, растеряв где-то прежнее ехидство. Она обречённо поставила на пюпитр склеенную из альбомных листов самодельную партитуру, и заставила себя спокойно сесть на банкетку. Но после первых неуверенных нот ей внезапно стало всё равно, как примет её сочинение новоиспечённая актёрская труппа, собранная по инициативе Альки. Пульс нормализовался, и Василиса с облегчением углубилась в небольшие арии и фортепианные зарисовки, увлечённо изображая персонажей музыкальной сказки. Рояль охотно поддавался её крохотным нажатиям, пассажи взлетали к высокому потолку с лепниной, а затем плавно ниспадали, словно светящаяся паутина из созвучий, затягивающая в себя слушателей. Васька невпопад вспомнила про Алькиных пауков, вылезающих из нор на голос скрипки, и чуть было не рассмеялась. Отзвук последнего аккорда долго висел в воздухе, и наступившую неловкую тишину нарушил неожиданно низкий густой голос Отумвинда:
     – Неплохо, – снисходительно заявил он, с оттопыренным мизинцем приподнимая очки, чтобы потереть глаз, – для Педмуза сойдёт. А позвольте полюбопытствовать: вы какая Василиса – премудрая или прекрасная?
Поляков подавился смехом и закашлялся. Егоров растерялся, лихорадочно соображая, как ему реагировать на выходку Севки, а Алька снова запрыгала за своим невидимым мячиком:
– Наша Васёна – и премудрая, и прекрасная, и талантливая!
Несмотря на одолевающее Ваську острое желание вскочить и отхлестать Отумвинда партитурой по нагло ухмыляющейся физиономии, она вдруг с ужасом осознала, что ей хотелось бы получше узнать это ходячее олицетворение спеси и самоуверенности.
    Театральные репетиции совпали с сессией, но «драмкружок» находил время, чтобы собираться вместе каждую неделю.
    – Василиса, но ведь вы понимаете, что при переводе из нашего училища вы потеряете не только стипендию в семьдесят пять рублей, но и рекомендацию в Консерваторию, которая при вашей отличной успеваемости была бы вам гарантирована? – огорчённый её решением о переводе в «Мусорку» директор Педмуза с трудом скрывал растерянность.
– Понимаю, Александр Аркадьевич.
– Ну, раз понимаете, тогда доучитесь хотя бы до окончания третьего курса, а потом переходите. А ещё лучше, закончите училище, и делайте потом что хотите.
– Не могу, Александр Аркадьевич.
– Почему?
– Это ммм... личное. Не беспокойтесь за меня, я справлюсь.
– Мне тревожно за вас. Теряете стипендию, переводитесь посреди учебного года на курс ниже, рискуете оценками и своим будущим, – во имя чего или кого, уж если говорить откровенно?
Васька промолчала, потупив взгляд в пол, и, немного помедлив, он взял со стола перьевую ручку и неохотно подписал её заявление.
– Ну, как знаете, Курбатова.


* * *

Но вот однажды Громаду-Космаду повстречал девочку Сьюзен, которая его ничуть не испугалась.
– Зачем ты извергаешь огонь? – спросила она. – Ты же всех пугаешь!
– Ну, – ответил дракон, – я… хм… я не знаю. Как-то не думал об этом. А что, больше не надо пугать?
– Конечно, не надо, – сказала Сьюзен.
– Ладно, не буду, — пообещал Громаду-Космаду.

                                                                                                                                               Д. Биссет



    Пасмурный день – клоун в гриме после дождя: стоит посреди двора, забыл, где живёт...

    Февраль восемьдесят девятого одолжил у Севки его засаленный шарф и замотал в серую непроглядную мглу обледенелый город. Ленинградскому ветру свойственно дуть во всех направлениях сразу, а ленинградскому пешеходу – сутулиться и сгибаться, как под тяжёлой ношей, при этом широко расставляя ноги во время ходьбы, чтобы при следующем воздушном порыве не потерять равновесие и не соскользнуть на мостовую; часто оглядываться, не догоняет ли кто, и с испугом смотреть вверх, не летит ли с обледенелого карниза ледяная пика, готовая расколоть череп, как кувшин на глиняные черепки.
Василисе нравилось рассматривать ледяные «окна» на тротуаре, когда ветром разметало снег. Тёмный лёд, за которым ей мерещились то матросы в бушлатах, крест-накрест перетянутых пулемётными лентами, и с винтовками за спиной; то конница с красным развевающимся знаменем мчалась по мощёной улице; то какая-то измождённая женщина с растрёпанными волосами вглядывалась в лёд, как в зеркало, пытаясь оттереть пятна копоти и грязи с растерянного лица. Иногда сквозь ледяные «окна» Вася наблюдала, как вытягиваются к небу кроваво-красные языки пожаров, и взлетают камни от взорванной мостовой, как беззвучно обваливаются и оседают стены окрестных зданий, и на их место со всех сторон устремляются потоки воды, образуя мутные стремнины и воронки, на поверхности которых оказывался всякий хлам, куски дерева и пластмассы. Однажды Васька заметила, что среди мусора кружилась чья-то пластмассовая кукла...
    – Вась! Ау! – Вострякова энергично трясла её за плечо. – Хватит витать в облаках! Все на низком старте. Тебя только ждём.
Тот день стал редким исключением из однообразного погодного меню. Отчаявшийся вынырнуть из сезонной мглы город почтило своим присутствием солнце, и после очередной репетиции, на которой Севка по обыкновению щедро одаривал Василису своими «гениальными» сарказмами ( а она привычно делала вид, что это её не касается), Алька предложила пойти на Дворцовый мост, объявив, что ей не терпится показать всем какое-то чудо. Чудес и тогда было мало, поэтому ребята согласились почти без колебаний.
Вострякова и Поляков, после некоторых раздумий зачисленный Васей в «тайное общество Железных Дровосеков», составляли авангард шествия, за ними шагали Мишка Егоров и Отумвинд, а Васька замыкала процессию. Василиса продолжала донашивать материнские скороходовские сапоги неповторимого оранжевого оттенка, а вот Севке повезло ещё меньше – его ботинки, конечно, какие-то заграничные, не отличались устойчивостью, поэтому он поскальзывался через каждые несколько шагов и грозился рухнуть посреди улицы, сломав себе что-нибудь и испортив ребятам всё удовольствие.
– Васяня, расскажи про премьеру в Педмузе! – обернулась Алька.
– Как всё прошло?
– Нормально... Ну, ладно, хорошо прошло, – Василиса застеснялась, когда вся компания устремила на неё внимательные взгляды. – Дети отлично сыграли и станцевали. Декорации и костюмы тоже получились на уровне – родители детей помогли.
– Овации? – поднял бровь Отумвинд.
– Пришлось два раза на бис петь, – с готовностью отразила нападение Васька.
– Детский оркестр – это барабанчики, молоточки, треугольнички? А погремушечки и сосочки есть в составе?
– Сева у нас сегодня в ударе, – Мишка, от которого всегда пахло домом и радостью, шутовски похлопал Отумвинда по плечу.
– Не в ударе, а в угаре! Вот у нас будут декорации и костюмы – зашибись! – Алька немного отстала, вклинившись между Васей и Егоровым.
– А кто у нас волшебник? – недоверчиво поинтересовался Севка.
– Аля взялась. Она прекрасно рисует, если кто не знал, – ответила за подругу Вася. – Аль, я вообще не понимаю, почему ты не пошла в художественное?
– Я думала об этом, – посерьёзнела Алька,– но музыка мне пока интереснее.
– Как вы вообще познакомились? Случайно не в детском садике? – не унимался Отумвинд.
    Впервые встретившись на вступительных экзаменах в Педмуз, после второго курса девушки выбрали разные направления: Александра со своим аккордеоном перекочевала в «Мусорку», а Василиса осталась доучиваться в Педмузе, куда её настоятельно посоветовала определить строгая преподавательница фортепиано из вечерней музыкальной школы. Некоторое время после разделения подруги перезванивались, но когда Васька поняла, что умирает от педагогической скуки, они стали встречаться после занятий (Алька жила недалеко от Педмуза), делясь впечатлениями и обсуждая перспективы. Так Аля узнала о «драконьей» сказке, влюбилась в неё и решила во что бы то ни стало устроить постановку и на Моховой.
– Севка, отстань от человека, – Вострякова нахмурилась. – Мы гулять вышли, а ты пристаёшь со своими расспросами дурацкими...
Мишке надоело уберегать выдающегося дракона, и он перешёл в авангард, а Василиса с неустойчивым Севкой оказались вместе во втором ряду. Когда ей, в свою очередь, наскучило ловить на лету неукротимого обладателя импортной обуви, она взяла его под руку, и он даже не отпустил по этому поводу никакой дежурной колкости, а притих, доверительно прижался к её боку, изо всех сил старался держать равновесие и молчал почти на протяжении всего оставшегося времени.
Васька пыталась определить его запах, но ни огнём, ни серой, как от настоящего дракона, роль которого он, разумеется, тут же присвоил, от него не пахло. Одеколоном он не пользовался, на кухне тоже, наверное, долго не засиживался и не успел пропитаться ароматами домашней стряпни. Тонкий холодок одиночества вился вокруг него, словно Севка постоянно находился на сквозняке посредине огромного времени. Или, может быть, это был запах музыки, ведь она – тоже одиночество, только выраженное в звуке, точнее, в тишине между звуками, когда любой шорох способен построить или разрушить целое мироздание...
    – Вниз смотрите! – как ужаленная, завопила Алька, когда они доковыляли-таки до моста. Под ним плыл тяжёлый и грязный невский лёд. Время от времени льдины наскакивали друг на друга, издавая неприятный звук лопнувшей ореховой скорлупы. Ваське подумалось, что так, наверное, и будет звучать мир в своё последнее мгновение...
    – Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! – язвительно процитировал Отумвинд, вцепившись в чугунную ограду моста, чтобы не свалиться от очередного порыва ледяного ветра.
    – Вот дурак! – Алька надула губы, но тут же сдула их обратно.
    – Для особо одарённых: сконцентрируйся на ледоходе и увидишь, что мост движется. Если ты вообще способен к романтике, Отумвинд.
Рукой в пёстрой варежке она изобразила в воздухе на ходу придуманный иероглиф безнадёжности и моментально переключилась на Полякова и плывущий лёд, временами взвизгивая от радости, когда иллюзия выглядела наиболее правдоподобно.
И, если долго и пристально вглядываться в монотонное движение льдин, мост действительно начинал двигаться над рекой, а ледоход останавливался. В этом была вся Алька, разрисовавшая свою лестничную площадку красочными фантастическими растениями, птицами, грибами и божьими коровками, «железный» Лёша Поляков, терпеливо переносящий любые Алькины выходки за подаренное ему «настоящее живое сердце», Мишка Егоров, напоминавший Страшилу–Карлсона, позабывшего дома свой пропеллер, Севка Отумвинд, замёрзший на сквозняке времён, и Васька, вырвавшаяся из многолетней тюрьмы своего нелепого окраинного детства: наполовину здесь, наполовину там, – подобен раскрытой двери не боящийся чуда.          


 * * *

Они попрощались, и Сьюзен пошла домой. Уже стемнело, но фонарщик Чарли почему-то не зажигал огней, и прохожие не знали толком, куда им идти. Оказывается, Чарли даже не вставал в этот день с постели. Он слишком устал накануне вечером и не успел ещё как следует отдохнуть. Он крепко спал и жевал во сне бутерброд.
                                                                                                                                                    Д. Биссет



    Роль Сьюзен досталась Александре, фонарщик Чарли – добродушному Мишке, а Полякову доверили роль Фонаря.
    Остаётся загадкой, вырастила ли Алька глаза на спине, но через пару дней после катания на мосту она пригласила всех к себе домой на репетицию. То есть репетиция подразумевалась, но в результате она осталась так глубоко в уме, что про неё начисто забыли.
Это была первая Васькина вечеринка. Надеть оказалось нечего. Пришлось одолжить у недовольной матери её белую блузку с ужасно приторными рюшами спереди. Уже известные оранжевые сапоги ни к чему не подходили – их Вася спрятала под длинную чёрную юбку, которую обычно надевала на выступления педмузовского хора. Косметику она стащила тоже у матери: жирный, как сливочное масло, тональный крем, и тушь в картонной коробочке, до смешного напоминавшую игрушечный гуталин, только без специфического запаха. Основным Васиным украшением стали волосы, которые вились так сильно, что после мытья и сушки над газовой плитой превращались в русое свечение вокруг головы.
С этим-то облаком она и вплыла в Алькину квартиру.
Чуть погодя с хохотом ввалились Поляков с Егоровым. Отумвинд, явившийся с получасовым опозданием, с порога важно пробасил, что он «умница и ужас какая прелесть».
Пока собирался народ, Васька исследовала Востряковскую берлогу, на тщательный осмотр которой в её короткие визиты вечно не хватало времени. Какие-то сухие сучья под потолком, стеклянные висюльки на растопыренных веточках, опутанных горящими ёлочными гирляндами, засушенные цветы во всевозможных ёмкостях, драпировки, ленты, до потолка увешанные картинами стены. Алька рисовала акварельную графику и очень талантливо. Её работы можно было рассматривать часами, и всё равно не покидало желание вернуться к ним снова. Её мачеха профессионально занималась икебаной, и после первоначальных трений они нашли общий язык в неустанном оформлении своего жилища, напоминавшего пещеру первобытного художника-модерниста.
И, конечно же, в этой пещере жила кошка, и у кошки были Алькины глаза.
    Ребята выпили алкогольной грузинской кислятины из зелёной бутылки и, запихав в себя по паре бутербродов с толсто нарезанной докторской колбасой, перешли к музыкальной части «кордебалета». Пока Отумвинд, Вострякова и Поляков терзали аккордеон и превозносили Пьяццоллу, Василиса с Мишкой приуныли – их инструменты в «пещере» отсутствовали. Потом Алька с Поляковым внезапно удалились на кухню, прихватив с собой и Егорова.
Непонятно как, но Вася с Севкой остались наедине в полутёмной комнате. С кухни доносились голоса ребят, приглушённые стеной и перебиваемые мелодичным позвякиванием стеклянных сосулек на ветках под потолком, которые раскачивал тёплый воздух от раскалённых чугунных батарей. Время так и норовило остановиться, и приходилось подталкивать его неловкими, совершенно лишними, бессмысленными движениями и пустыми неуклюжими фразами, пока, наконец, Севкины тёплые, как у жеребёнка, губы не встретились с её губами. «Почему «как у жеребёнка»?» – колокольчиком прозвенело у неё в мыслях и тут же растворилось среди более серьёзных вопросов. Например, не потекла ли с ресниц «гуталиновая» тушь от комнатного тепла. Держа руки на коленях и выпрямив спины, будто пионеры в кабинете директора, оба замерли.
– Пойдём к ребятам, – спохватилась Вася. – Они там, наверное, нас потеряли.
Сева неохотно последовал за ней на кухню к остальным.
Расходились поздно, около десяти вечера, когда вернулись Алькины родители. Мишка и Поляков быстро попрощались и исчезли в тревожной темноте лестницы. Вышли и Васька с Отумвиндом. На улице он предложил проводить её – выяснилось, что жили они почти рядом: он в Автово, а она – в двух остановках метро, на бульваре Новаторов.
Севка довёл её до подъезда и снова поцеловал, сжав своими музыкальными лапищами так, что у Васьки почти не осталось воздуха. На прощание он протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги и, комкая слова, пробормотал:
– Это тебе.
Затем резко развернулся и, немного сутулясь и не оглядываясь, быстрым шагом направился к метро.
    Ваське с трудом удалось перевести дыхание. Она зашла в подъезд, из которого тянуло кошачьей и людской мочой, старыми водопроводными трубами, сыростью и горелым луком. На первом этаже, как всегда, не горела лампочка, пришлось на ощупь подниматься на второй, судорожно хватаясь за перила и высоко задирая ноги над ступеньками, чтобы, споткнувшись, не разбить себе нос. Сердце колотилось так бешено, что девушке казалось: его слышно через бетонные стены и железные двери. На площадке второго этажа, где тусклый свет в двадцать пять свечей всё же присутствовал, прислонившись к крашенной зелёной стене, она с волнением развернула листок.
Его аккуратно вырвали из тетрадки в клеточку, и угловатым мелким почерком Отумвинда на нём было написано:

Это было, как в сказке,
Было ясно, как день:
Я унёс твою ласку
В узкой комнаты тень.

Я застыл в ожиданье
Приходящего дня,
Но я верю, я знаю,
Что ты любишь меня.

И подпись: «Сева».
    На голову встало решительно всё и опрокидываться обратно не собиралось. Перечитав Севины стихи раз сто или больше, Васька заснула только посреди ночи и на следующее утро, проспав на полчаса дольше положенного, опоздала в «Учёбу».
Севка ждал её у входной двери в училище. Закоченевший и взъерошенный, он топтался на снегу, пытаясь отогреть ноги.
– П-привет! – неожиданно начала заикаться Васька.
– Здравствуй, Васёна! Опаздываешь, первая пара уже началась.
– А т-ты что здесь делаешь?
– Тебя жду.
И тут Севка задал глупый вопрос:
– Прочитала?
– Да.
Они были почти одного роста и стояли так близко, что их серо–голубые глаза, оказавшись на одном уровне, отражались друг в друге.
– И?..
И вместо того, чтобы отшутиться или, избежав прямого ответа, сморозить что-нибудь невпопад, Васька негромко произнесла:
– Я тоже люблю тебя.
Заскрипев и заскрежетав поржавелыми шестерёнками, время вздрогнуло и остановилось.
Не дожидаясь Севкиной реакции, Василиса стремглав скрылась за дверью «Мусорки».
    Как выяснилось чуть позже, время остановилось только для них. Оба получили нагоняй за опоздание и весь день тщательно делали вид, что не знакомы. Но после занятий Отумвинд снова ждал Васю на улице.
– Торопишься?
– Не особо.
– Хочешь пойдём пешком домой?
– Пешком? До Новаторов?!
– А что, слабо?
В серых глазах Севки довольно потирали лапки ухмыляющиеся огненные чёртики.
– Да ничуть!
Он хорошо знал город в отличие от Васьки, выросшей в Дачном, на самом краю Ленинграда.
Они свернули к Фонтанке и минут сорок шли по набережной в направлении Троицкого собора.


* * *

    Согласно современным исследованиям, самые ранние воспоминания большинства людей относятся к возрасту от трёх до трёх с половиной лет.
Детская амнезия Ваську почти не затронула. Она забыла только то блаженное время, когда человеку достаточно для счастья тёплого молока и свежей пелёнки.
Из роддома имени Отто её привезли на улицу Дзержинского (ныне Гороховая улица) в дом номер четыре, поселив в детской кроватке на третьем этаже справа, где ей суждено было расти до полуторых лет.
Кроватка была отгорожена от остальной части комнаты доверху набитым книгами шкафом и располагалась около высоченного окна, на котором лениво покачивалась капроновая занавеска, уводившая взгляд к далёкому, как небо, потолку. Напротив кроватки у стены ютился небольшой прямоугольный стол наподобие кухонного и пара обычных стульев.
В полутьме за книжным шкафом находилась кровать Васиных родителей, тумба с телевизором, который включали нечасто, и большой пузатый платяной шкаф для одежды и белья.
Днём комната наполнялась светом из бесконечного окна с туманной занавеской, а вечерами по ней не торопясь расходились тусклые рассеянные лучи от люстры явно дореволюционного происхождения, гармонирующей с изящной лепниной по периметру потолка, едва различимого с Васькиного младенческого роста.
Вначале всё шло по привычному расписанию: поесть, переодеться, спать, гулять возле Адмиралтейства, купаться и так далее.
Затем появилось нечто новое. Например, когда её отец в очередной раз вернулся домой под большой «мухой». Не сняв пальто и шапку, он каким-то Макаром протиснулся за тумбу с телевизором, чтобы спрятаться от жены, в тот момент всецело поглощённой Васькиной важной персоной.
Просто так сидеть за тумбой ему наскучило, и он начал кукукать, стараясь привлечь к себе внимание.
– Ку-ку, ку-ку, ку-ку.
Мать взяла Ваську на руки и пошла разбираться.
– Алексей, вылезай немедленно! Сними пальто и ложись в кровать.
– Сначала найди меня! – отец по-идиотски захихикал.
– Хватит придуриваться, Лёша. Выходи, иначе я твою мать позову.
– Ой-ой-ой! – притворно заголосил тот. – На помощь! Моя мать меня побьёт! Ой, боюсь-боюсь!
– Ладно, не позову, – Васькина мама начала терять терпение. – Но ты должен выйти и лечь спать.
– А можно я здесь посплю, а? – он словно и вправду испугался. – Дай мне подушку.
Жена проигнорировала просьбу, и тогда он закричал:
– Дай мне подушку! Дай! Стерва! Человеку спать не дают! Милицию! Граждане, вызовете милицию!
– Пошёл ты к чёрту! – выругалась она и швырнула ему подушку за тумбу.
Что случилось дальше, Ваське узнать не довелось, потому что её перенесли в комнату бабушки и тётки, где тоже было бесконечное окно и тусклая люстра. Там крутилась пластинка с приятной классической музыкой, грел стену красивый ковёр с замысловатым восточным орнаментом, душистыми волнами покачивался в воздухе аромат свежего песочного печенья с ванилью, и Ваське сразу захотелось спать.
Из того времени она запомнила ещё маленькую девочку, с гиканьем гонявшую по длинному полутёмному коридору на трёхколёсном велосипеде. То была внучка её двоюродного деда Юлия, семья которого жила в третьей комнате удивительной, размером с целый мир, квартиры Васиного прадеда, после революции приехавшего с Урала в Петроград.


*  *  *

   – Не устала? – спросил Севка. – А то можем на метро сесть или на троллейбус. Кстати, меня в «Учёбе» иногда так называют.
– Троллейбус? Почему? – широко раскрыла удивлённые глаза Вася.
– А не знаю. Из-за очков, может быть. Или просто нравлюсь я им, – Севка скептически усмехнулся. – Вообще-то, я одно время ездил из дома на Моховую на троллейбусе. Просто нравилось, – добавил он, читая вопрос в Васькином взгляде. – Расскажи ещё о себе. Как ты на Новаторов оказалась?
– Долгая история, Сев. Давай лучше о тебе.
– У меня всё просто и пресно. Мать с отцом инженеры. Есть старший брат, терпеть его не могу, и дед. Где-то в Штатах живут наши родственники, но связь с ними давно оборвалась, сама понимаешь...
– Поэтому у тебя фамилия такая необычная?
– Наверное. Я к ней привык. Тебе нравится?
– Романтично звучит: осенний ветер... – отображая произнесённые слова, как пруд отражает ниспадающие лучи солнца, Васькино лицо озарилось внутренним мечтательным светом.
– В английском шаришь?
– Не особо. В школе и в Педмузе учила французский, но кое-что по-английски я понимаю.
Завиднелись синие купола Троицкого собора, и они свернули налево к Обводному каналу.
Пошёл лёгкий снег.
– Как в сказке, – Васька поймала снежинку на варежку. – Смотри, какая красивая! Снег – это сны наших предков.


*  *  *

    Нет скучнее занятия, чем разглядывание чужих семейных альбомов. Из вежливости приходится делать вид, что тебе интересно, и задавать дежурные вопросы, демонстрируя пристальное внимание к потускневшим фотографиям неизвестных граждан, одетых по старинной моде.
В семье матери, где выросла Васька, таких альбомов не сохранилось.
Васина бабушка (по материнской линии) со своей старшей сестрой тоже приехали в Петроград после революции, по счастливой случайности выжив в глухой деревне на Синявинских болотах. От крестьянского хозяйства с шестнадцатью детьми остались только эти двое искательниц лучшей доли.
Второй дед Василисы происходил из смешанного русско-финского рыбацкого рода. Отличился тем, что стал первым комсомольцем на Поморье и по молодости стрелялся из-за несчастливой любви, получив пулю в лёгкое, где она и оставалась всю его жизнь.
Познакомились они в Архангельске, когда бабушка работала парторгом на военных кораблях Северного флота.
Потом оба поступили в Технологический институт имени Ленсовета и поженились.
    В это время предки со стороны Васькиного отца уже крепко держались за штурвал новой социалистической реальности. Уральский прадед, родившийся в конце девятнадцатого века, был тесно знаком с Василием Блюхером и служил под его началом.
Рука об руку они прошли гражданскую войну на Урале и после Волочаевской наступательной операции, нанёсшей окончательный удар по белогвардейским войскам на Дальнем Востоке, в тысяча девятьсот двадцать втором году вместе приехали в Петроград, куда был переназначен Блюхер, и где Васькин прадед Яков со временем получил должность начальника Северо-Западного военного округа. Обзавёлся женой, двумя сыновьями и перестал сопровождать будущего легендарного маршала Советского Союза, в тысяча девятьсот тридцать восьмом замученного до смерти в застенках Лубянки и Лефортово.
Семья спасла Васькиному прадеду жизнь.


*  *  *

   Снег сыпался на страницы прошлого, выбеливая их начисто, словно Ваське предстояло написать на них собственную повесть, которая когда-нибудь так же укроет землю белоснежными снами своих героев...
       – Далеко ещё? – жалобно спросила она в конце улицы Розенштейна.
– Здесь метро рядом. Можем проехать несколько остановок.
У Васьки разболелись ноги. Скороходовские колодки давали о себе знать.
– Да, прости, давай проедем.
– Ничего страшного, – участливо улыбнулся Отумвинд. – Я ж не слепой. Трудно не заметить, как ты ковыляешь в этих ужасных сапогах.
– Неужели и вправду такие страшные? – смутилась Васька.
– Если честно – они чудовищны. Где ты их откопала?
– Это мамины. Я их донашиваю.
– Тогда понятно.
Показался павильон станции «Нарвская». Они спустились в метро, и Васька смогла немного передохнуть в поезде. Севка тоже заметно устал. Положил ей голову на плечо и мгновенно заснул, так что пришлось будить его.
Они вышли на «Ленинском проспекте» и быстро добрались до Васькиного дома. В подъезде Вася предложила обменяться телефонными номерами, что было сделано безотлагательно. Они неуклюже поцеловались, а потом Севка внимательно посмотрел на неё и каким-то затравленным шёпотом спросил:
    – Это ничего, что я еврей?..
У Васи перехватило дыхание. Не от сути вопроса, а от того как он был задан. Ответить серьёзно – означало глубоко войти в тему, которую обсуждать ей не хотелось.
– Хорошо, что не турок, – натянуто пошутила она, а потом, посерьёзнев, добавила:
– Я люблю тебя. И мне всё равно, какого ты роду-племени, Сева.
Его губы вновь прильнули к Васькиным губам, поставив точку в неприятном разговоре.


* * *

А мэр города, сэр Уильям, очень сердился. Он не знал, как зажечь уличные фонари.
                                                                                                         Д. Биссет


      На следующее утро Васькины ноги вообще отказались куда-либо идти. Даже в домашних тапках они невероятно болели.
– Почему ты пропустила занятия? – своим фирменным ледяным тоном поинтересовалась мать, вернувшаяся к вечеру с работы.
Васька заметила, что от матери сильно тянуло духами и коньяком.
    – У меня ноги сильно болят. Завтра тоже, наверное, придётся остаться дома. Но я всё наверстаю, мама. Обещаю!
Голос матери сразу перешёл на повышенные тона:
– С парнями болтаешься?! Я тебя абсолютно серьёзно предупреждаю, Василиса: если принесёшь в подоле, я твоего ребёнка растить не стану! Можешь тогда сразу ко всем чертям убираться отсюда!
Фраза из кинофильмов и взрослых разговоров, то и дело обрывочно долетавших до Васькиных подростковых ушей, теперь нависла над ней, как грозовая туча, из которой раз за разом стреляли в пол разряды электричества.
– Поняла?! – сверкнув очередной молнией, закончила мать.
 – Поняла, – опустив глаза, пролепетала девушка и на весь вечер затихла в своей комнате.
«Ещё бы знать, откуда берутся те, из «подола». У Васьки началась паника, но отступление представлялось ей хуже смерти. «А если дети получаются от поцелуев? Тогда мне конец...». Мысли, одна другой ужаснее, проносились в голове, превращая её в раскалённый котёл. Перебирая варианты, у кого можно узнать, как именно женщина становится беременной, она вскоре пришла в печальному выводу, что спрашивать не у кого, потому что нестерпимо стыдно подобные вопросы задавать кому бы то ни было. «Ну, и ладно. Лучше умереть, чем жить, как прежде. Без него.». Приговорив себя к смерти, Васька почувствовала немалое облегчение и быстро успокоилась: терять ей больше было нечего.
    Они с Севкой продолжали целоваться в подъезде каждый вечер, часами простаивая там или, на худой конец, садясь в темноте на грязные ступеньки вонючей лестницы около приоткрытой двери в подвал, чем иногда до полусмерти пугали припозднившихся жильцов, которые случайно на них натыкались.
В «Учёбе» ребята сменили тактику. Всё равно – спасибо Альке – все уже прознали, что между Курбатовой и Отумвиндом что-то происходит, поэтому паузы они проводили вдвоём, несмотря на неослабевающий интерес публики к их скромным персонам.
После занятий Севка часто уводил её бродить по центру.          
    Так они дотянули до середины марта, когда Ваське должно было исполниться восемнадцать.
    Её день рождения решено было отпраздновать поездкой в Солнечное на Финский залив.
В полупустой электричке жарко топились печки под деревянными сидениями. За окнами в начале весны мелькало солнце, но было довольно зябко – ленинградские ветры носились наперегонки и не забывали своей обязанности выдувать огромные прозрачные шары из человеческих мыслей и воспоминаний. Шары лежали на заснежённых лугах, висели над лесами, качались над железнодорожными переездами и деревеньками.
– Смотри скорей! Вон там, над крышей дома! Видишь?
– Не вижу, – Севка помотал головой. – Может, тебе показалось?
– Нет, не показалось. Вот же он! Огроменный какой... Зацепился за печную трубу. Почему ты его не видишь?
– Наверно, это специальный шар – деньрожденный, – Севка обнял её и притянул к себе.


*  *  *

    Словно ответ на вопрос, который нельзя сформулировать, словно размытый силуэт в окне дома напротив, жизнь. Сколько же нужно пройти, чтобы понять, что не сдвинулся с места...

    Женой Васькиного прадеда, нижнетагильского купца Якова Пономарёва, стала воспитанница Смольного института благородных девиц, наследница старинного дворянского рода, Вера Курбатова, чьи корни доходили аж до половецких князей. Во избежание неприятностей из-за близкой дружбы с Блюхером, через некоторое время прадед взял фамилию жены.
Грустно переворачивать эту страницу виртуального семейного альбома. Грустно, потому что из двоих сыновей Якова один, Васин дед Тимофей, не выдержав службы в органах, в белой горячке покончил с собой, застрелившись на даче, а сам прадед повесился в той самой комнате, которую впоследствии заняла семья его младшего сына Юлия, тихого, ничем не примечательного человека. Отец Василисы тоже с детских лет пристрастился к алкоголю, и пагуба эта искорёжила всю его жизнь, попутно задев и Ваську.
    Другие её дед и бабушка пережили войну в эвакуации в Казани, где работали на авиационную промышленность. В тысяча девятьсот сорок седьмом году вопреки медицинскому приговору у них родилась дочка, по какому-то необъяснимому изводу здравого смысла ставшая впоследствии Васькиной матерью.
Обе семьи хорошо зарабатывали и ни в чём не нуждались. Уральские получили от НКВД квартиру на Дзержинского, дачу в Солнечном и служебный автомобиль.
Архангельские обосновались в отдельном двухэтажном особняке неподалёку от института, содержали домработницу (и по совместительству няню) Груню – бабушкину дальнюю родственницу из деревни. Каждое лето отдыхали в Кисловодске и Анапе – машина и дача им не были нужны. Бабушка часто бывала в театрах, могла позволить себе дорогие украшения, шубы и такси.
Будучи поздним и единственным ребёнком хорошо обеспеченных родителей, Васина мама ни в чём не знала отказа. Отца баловали меньше, но особое положение семьи полковника ленинградского НКВД не лучшим образом сказалось на характере подростка.
Познакомились Васькины родители в Солнечном: бабушка на лето снимала там дачу для дочери с её няней, а отец с его младшей сестрой ежегодно проводили в посёлке летние и зимние каникулы. Детская дружба незаметно переросла в юношеское увлечение, как это нередко случается.
Оба они стали завсегдатаями турпоходов, имевших большую популярность в те времена. Алексей отлично играл на гитаре, сочинял стихи и песни, которые тогда ценились не менее, чем песни Кукина и Клячкина, присутствовавших всё в той же тесной компании.
После дружеской попойки в июне тысяча девятьсот семидесятого на даче в Солнечном произошло событие, повлёкшее за собой Васькино рождение в марте семьдесят первого...
    Пока шли от платформы, она рассказывала Севке о даче отца. Это была просторная финская изба, подаренная её деду Тимофею высоким начальством после окончания советско-финской войны. Дед половину избы продал, а другую разделил на две части: одну оставил себе, а вторую подарил своему брату, Васиному двоюродному деду Юлию.
На этой даче дед и застрелился. Васиному отцу досталось немного земли, веранда и две небольшие комнаты с щитовой печкой. Ходили слухи, что где-то в печной кладке дед успел замуровать именной револьвер, подаренный его отцу, Васькиному прадеду Якову, самим Блюхером. Но сколько его потом ни искали, так и не смогли обнаружить, а финскую печку ломать никому не захотелось...
    Вскоре после родов Ваську с матерью отвезли в Солнечное, «чтобы младенец дышал свежим воздухом и солнцем». Хорошо, что бабушка не уехала обратно в Ленинград, а осталась на пару дней, чтобы проследить за порядком. Потому что буквально на следующее утро новоиспечённая мать исчезла, не оставив даже записки.
Бабушка схватила орущий живой кулёк и помчалась в город на поиски пропитания для новорождённой.
Через месяц, как ни в чём ни бывало, мать вернулась и забрала Ваську у бабушки.
Дед лежал при смерти, когда ему показали внучку.
– Как её назовёте?
– Юлей, – обрадовалась его вопросу мать.
– Ну, что это за имя? – возразил умирающий. – Юля! Назовите девочку Василисой! Василиса Алексеевна Курбатова!
Вскоре после этого дед умер, оставив Васе в наследство выбранное им имя и постоянно недовольное лицо её матери.


*  *  *

    Они с Севкой без особого труда отыскали дачу и, убедившись что изба никуда не делась со своего места, отправились к морю.
По дороге Васька вспоминала, как гоняла по поселковым дорогам на детском велосипеде, часто падала и всегда на коленки. Бабушка дезинфицировала раны спиртом, от чего Васька ощущала дикую боль, кричала, плакала, а потом – привыкла.
На пляже лежал снег, но сквозь проталины уже можно было различить песок и белые хвосты сухой осоки. Береговые сосны, одетые в иней, стояли на приподнятых, подмытых после осенних штормов корнях, как на цыпочках, будто пытаясь разглядеть – что же их ждёт там, за горизонтом?
Но самым удивительным был лёд на заливе. Он отливал невероятным голубым светом, похожим на свет кварцевой лампы. От открывшегося зрелища ребята остолбенели и на некоторое время потеряли дар речи.
    – Это всё ради тебя, Васёна – первым нашёл слова Севка и нежно её обнял. – Запомни этот лёд, мы никогда больше такого не увидим.
Васька прижалась к нему всем телом и зашмыгала.
–Ты плачешь?
– Ещё чего! – она высвободилась из его объятий. – Это от ветра у меня...
Васька не любила слёзы. Может быть, из-за того что её детство постоянно сопровождалось ими – её собственными и слезами её матери. А может, не позволяла себе быть слабой, ибо слабые не выживают – вычитала она в многочисленных книгах, заменивших ей уроки житейской науки, в обычных семьях получаемые детьми от родителей.
Они пробовали то приближаться, то удаляться от голубого свечения, но от разного расстояния ничего не менялось. У Васьки крепло ощущение, что Севка прав, и голубой лёд показывается человеку только раз в жизни – в минуты наивысшего счастья.
    На окнах по-прежнему висели застиранные, шерстяные, в нелепую полоску, серые и коричневые одеяла, прибитые мелкими гвоздями к стенам. Зима миновала, но в квартире оставалось зябко. На оконных рамах, со стороны жилья, гроздьями громоздились сосульки, а выстиранное бельё неделю не могло высохнуть на верёвках, натянутых в каждой комнате. Отопление зимой не работало из–за прорыва труб в начале сезона, зато к весеннему теплу в хрущовках регулярно появлялась горячая вода.


*  *  *

   Васька спала, натянув одеяло на голову и поджав ноги к животу. Ей снились «пролёточные» сны. В них она путешествовала по бесконечным лестницам, но после пары шагов по ступенькам, её ноги отрывались от пола, и безо всяких крыльев она легко взлетала на нужный этаж, а потом так же легко и стремительно спускалась.
Обычно это было здание школы, но сегодня Васька летала вдоль лестниц какого-то дома, смутно напоминающего пятиэтажку, на втором торцевом этаже которой она в данный момент спала.
Неслышно ступив на площадку очередного этажа, она столкнулась со своей матерью, держащей на руках Василису маленькую. Прижавшись к стене, Васька не сразу поняла, что она невидимка. Мать нажала на дверной звонок, и ей открыла обеспокоенная бабушка.
– Рая! Что случилось?
– Так и будем на пороге стоять, мама? Или пустишь нас в дом?
– Да-да, проходи.
Они переместились в тесную прихожую.
– Я ушла от Алексея.
– Почему?
– Не могу больше. Он законченный алкоголик! Ночами шляется неизвестно где, а сегодня утром явился опять пьяный и свалил на Васину кроватку книжный шкаф. Ну, тот, которым мы комнату перегородили, помнишь? Васька по счастливому совпадению в это время у свекрови гостила. Я предупреждала вас с отцом, что ничего из нашего брака не получится, но вам же надо было! Вы же все такие правильные! Партийные!
– Успокойся! Вытри сопли и дай мне ребёнка.
– Ненавижу вас! Я даже пить пробовала с ним, чтобы контролировать. А потом поняла, что сопьюсь так же, как он, только ещё быстрее. Что твоя партия говорит в таких случаях? Где твои чёртовы коммунисты, на которых ты молишься? Жизнь мне сломали. Будьте вы прокляты! Тебе нужен был этот ребёнок, вот ты его и расти!
– Вот и выращу, – невозмутимо ответила бабушка и унесла маленькую Василису вглубь квартиры.
Мать зашла в ванную, чтобы умыться. Бабушка вскоре вернулась.
– Я позвонила Курбатовым. Они хотят помочь деньгами и брать Васю к себе иногда, чтобы участвовать в её воспитании. Я объяснила им, что мы справимся и без их подачек. Пускай Лёшку воспитывают – вон, какое сокровище вырастили! А к Василисе я их не подпущу! Дворянские недобитки! Отродье купеческое.
Испуганная Васька попятилась обратно в дверь и, взлетев на следующий этаж, попала в гостиную, где на огромном, ярком тогда ещё, ковре четырёхлетним ребёнком она каталась, обхватив себя руками:
– Больно, бабушка, больно! Животик болит!
– Да что с тобой, Вася? То воспаление лёгких, теперь живот! Ты доведёшь меня! Почему ты постоянно болеешь и не слушаешься? Гнилая курбатовская порода! Опять придётся частного врача приглашать. И всё это на одну мою пенсию, потому что твоя мать получает зарплату меньше, чем парикмахерша! – бабушка сверху вниз сердито смотрела на больную Васю, и Ваське призрачной казалось, что ещё немного, бабушка наступит на плачущий живой комок на ковре и раздавит его.
– Это ты виновата, что у меня вечно нет денег! – раздалось с кухни.
– Это из-за вас с папой вместо того, чтобы пойти в аспирантуру, мне пришлось стирать пелёнки! Будьте вы прокляты! У других родители люди как люди: купили дачи, машины, нормальные квартиры, а не эту живопырку! Как вы вообще могли переехать сюда из отдельного дома на Второй Красноармейской?! Вы всё по ветру развеяли на театры и курорты! Что вы мне хорошего сделали?! Ни-че-го! Из-за вас я теперь одна! С ребёнком на руках, в этой дыре, разведённая с алкоголиком, который даже алименты платить не способен! Сволочи!
Бабушка оставила маленькую Васю ныть на ковре и переместилась на кухню.
– Да ты на себя посмотри! Если бы не мы, ты бы никуда не поступила, лентяйка ты поганая! Вспомни, кто с твоими зачётками по преподавателям бегал, пока ты прогуливала лекции, чтобы спать у сестры Курбатова, дрянь ты этакая! Это же мы с отцом за тебя диплом написали! Дачи с машинами хочешь – заработай! Мы ни у кого денег просили, вкалывали с утра до вечера! И ты иди и работай, а не балохлысничай младшим научным сотрудником на девяносто рублей!
На этом месте мать начала швырять на кухне посуду об пол. Потом заперлась в ванной и билась лбом о кафельную стену, крича что–то неразборчивое и рыдая в голос. Но бабушка не унималась:
– И как твой поганый язык поворачивается отца обвинять?! Это из-за тебя он умер, когда увидел, что у нас выросло! Это ты его в могилу свела своими выходками!
Мать выскочила из ванной, со всего размаха ударив дверью о стену, и вернулась обратно в кухню:
– У вас выросло?! Меня Груня вырастила, пока ты по своим театрам болталась и по курортам разъезжала! Груня и папа! Я тебя вообще не видела!
– Я работала, в отличие от тебя, дура неблагодарная! Работала, чтобы у тебя всё было. А теперь Васю ращу и лечу на свою пенсию, пока ты гуляешь неизвестно где! Ты даже на это оказалась неспособна! Психопатка!
– Вот и расти!
– Вот и ращу! И уж поверь – из неё человек выйдет, а не такое вот ничтожество! Истеричка! Кто тебе мешает пойти в аспирантуру? Иди! Пиши диссертацию, за ребёнком я пригляжу.
Слушать дальше у Васьки не осталось сил, и она решила заглянуть на пару этажей выше. Но снова очутилась в маленькой прихожей рядом с бабушкой и дедом, в раздумьях стоявшими перед запертой дверью в туалет, из-за которой доносились душераздирающие рыдания Васькиной матери.
– Митя, ну надо же что-то делать, – растерянно бормотала бабушка.
– Машина ждёт внизу. Какой позор!
– А что тут делать, Нюра? Дверь выламывать надо. Но мы правильно запретили ей аборт делать. Я не жалею, а ты?
– Я за тебя боюсь, Митя. Как ты выдержишь весь этот кошмар с твоим-то диагнозом?
– Ничего, Нюра, – улыбнулся дедушка. – «Наш бронепоезд стоит на запасном пути».
Дед принёс стул из гостиной и полез на антресоли за ящиком со слесарными инструментами.
Потом он вскрыл дверь, и они с бабушкой вытащили из туалета Васину брыкающуюся мать в фате и свадебном платье. Мать кричала и упиралась, но они волокли её. Бабушка дала ей пощёчину.
– О ребёнке подумай! Сумела нагулять, сумеешь и замуж выйти!
В конце концов, угрозами и уговорами им удалось привести её в чувство. Мать продолжала вздрагивать и всхлипывать и вдруг посмотрела прозрачной Ваське прямо в глаза. Ваську прошиб озноб, и она проснулась.
 
               
*  *  *

    Пасмурное утро субботы. Вася опустила босые ноги на ледяной паркет, скользнула в тапки и, накинув халат, побрела умываться. Пока она приводила себя в порядок и расчёсывала свои непослушные локоны, проснулась Юля, занимавшая половину гостиной своим школьным существованием.
Гостиная, как на Дзержинского, посредине была перегорожена книжным шкафом, по одну сторону которого спала мать, а по другую – Юлька. Вася прокралась мимо матери, стараясь не наступать на особо скрипучие дощечки старого дубового паркета, и села на кровать к сестре.
– Доброе утро. Розовых слоников видела?
Юлька сонно улыбнулась, потянулась и перевернулась на другой бок, явно показывая, что не собирается покидать постель.
– Вставай, лежебока! – Васька принялась тормошить сестру.
– Вставай, вставай, штанишки надевай, маечку натягивай, песенку за-тя-ги-вай! – полушёпотом пропела Вася и запустила руки под одеяло, чтобы пощекотать Юлины пятки.
Юлька громко засопела, задёргала ногами, а потом стала хохотать и отбиваться.
Молча встав с разложенного дивана, хмурая мать проследовала на кухню, чтобы выкурить утреннюю беломорину.
Юлька соскочила с кровати и побежала за матерью:
– Маам! Васька мне спать не даёт! Она меня щекочет! Мамаааа!
– Сколько раз говорить, Юленька, не заходи на кухню, когда мама курит, – мать ласково остановила младшую дочку. – Иди умывайся, пока бабка не встала. А от Васьки держись подальше, она ненормальная.
Смеющаяся Василиса, бежавшая следом за Юлькой, замерла на месте. Улыбка мгновенно сошла с её лица и, как ей показалось, с плеском плюхнулась на пол, словно большая дохлая медуза. Васька развернулась и удалилась в свою комнату.
Сев за пианино, она весь выходной яростно гоняла туда-сюда гаммы, арпеджио и аккорды.
    На следующее утро Василиса подошла к матери:
– Мама, у тебя сохранился телефонный номер моего отца?
Помедлив, мать спросила:
– Зачем тебе?
– Мне восемнадцать, хочу познакомиться с отцом.
– Ну-ну, – усмехнулась мать, и Василисе почудилось в её усмешке плохо скрываемое злорадство, – желаю приятного знакомства! Телефон сохранился, и ты его получишь.
Через некоторое время она протянула Ваське вырванную из блокнота страницу с написанными на ней цифрами.
Дождавшись момента, когда гостиная опустела, Васька набрала номер.
Что нужно говорить в таких случаях, она не знала, поэтому просто сказала в трубку после прозвучавшего незнакомого «алё»:
– Здравствуй, папа. Это Василиса, твоя дочь.
– Вася?.. Ты?.. – мужской голос показался ей хрипловатым и чужим.
– Да, папа, это я.
– Вот это да!.. Здравствуй!.. Не думал, что ты когда-нибудь позвонишь.
Повисла неприятная пауза, и Васька решила не притворяться и сразу обозначить главное.
– Папа, можно мне иногда пользоваться дачей в Солнечном?
– Конечно, Василиса, – ответ прозвучал слегка удивлённо.
– А ключи у кого взять?
– У меня. Заезжай и заберёшь.
– Спасибо, я на следующей неделе заеду. Где ты живёшь?
Отец продиктовал адрес.
Он жил в другом конце города, на улице Дыбенко, в высотном кооперативном доме, переехав в него из центра уже после развода с Васькиной матерью и Васькой. В соседнем таком же доме располагалась квартира её тёти Сони. Бабушка, жившая вместе с тётей, к тому времени умерла.
Софья пришла к брату, и они встретили Василису горячим чаем и какими-то сладкими плюшками. Отец был трезвым.
– Ох, какая ты уже взрослая, Василиса! – заохала тётка, тиская Ваську в душных объятиях. – Как давно мы тебя не видели! Ну, проходи, не стесняйся. Здесь ты – дома. Чай будем пить.
Васька тем не менее стеснялась и не знала, как себя вести с вновь обретёнными родственниками.
– Чем ты занимаешься? Где учишься или работаешь?
Тётка налила чай и приступила к допросу.
– Учусь музыке, фортепиано в училище имени Мусоргского. Потом хочу поступить в Консерваторию, если получится.
– А как дома дела? Мама одна или вышла замуж? Бабушка с вами или отдельно живёт?
– Дома нормально. Мама вышла замуж, у меня есть младшая сестра. Бабушка меня вырастила, живёт с нами. Но у неё недавно случился инсульт, она почти ничего не может делать сама.
– Они так с Раисой и скандалят каждый день?
– Теперь уже нет, но до инсульта скандалили.
Заметив, как помрачнела Васька, отец решил изменить тему.
– Отчим не обижает?
– Нет, он спокойный.
– Лёша, по-моему, Вася на тебя очень похожа: такая же смуглая, широкая кость, статная, спортивная и способная, да, Вася? – вмешалась раскрасневшаяся от горячего чая тётка.
– Очень жаль, Вася, что нас к тебе не подпускали. Софья могла бы тебе много рассказать о наших корнях.
– Да, – ещё сильнее оживилась тётка, – известно ли тебе, что в Нижнем Тагиле до сих пор стоит каменный гостиный двор купца Пономарёва? Это твой предок, Василиса. У нас в роду, кроме дворян и купцов, есть художники, астрономы и даже один поэт был. У твоей бабушки, нашей мамы, богатейшее собрание редких книг и пластинок. Когда-нибудь всё это перейдёт тебе. Но ты ведь по какому-то делу пришла?
– Да, тётя Соня. Мне нужны ключи от дачи.
Тётка сразу сникла и заговорила капризным плаксивым голосом.
– Лёш, дай ключи. Мы до конца мая, Василиса, там не бываем. Но на всякий случай звони и предупреждай, когда поедешь. Чтобы мы лбами там не сталкивались. Дачей ведь я занимаюсь. Папа твой изредка приезжает, а так – всё на мне одной, всё на мне...
Отец принёс запасные ключи и протянул их Ваське.
– Будь там потише, дочка. Сосед наш, Саша, живёт на второй половине дома постоянно. Не любит, когда шумят.
– Спасибо, папа. Обещаю быть тихой.
Васька взяла ключи, допила чай и заторопилась домой. Неловко обнявшись с отцом и тёткой, она с облегчением выпорхнула за порог.
– Заезжай почаще! И звони!
– Хорошо! До свиданья! – откликнулась она уже на лестнице.

           
* * *

И тут Сьюзен пришла в голову удачная мысль. Она побежала назад, к пещере Громаду-Космаду, и привела дракона в город. Они вдвоём обошли все улицы; дракон извергал огонь и зажигал подряд все фонари.
                                                                                                                                                   Д. Биссет

   
    До мая ребята так и не смогли вырваться из города. Их «подъездные вечера» становились дольше, объятия жарче, а поцелуи из пионерских незаметно преобразились во французские. Василиса провожала Севу до метро «Ленинский проспект», когда он собирался ехать домой. «Проспект Ветеранов» Севка не любил, а Васин дом находился посередине между двумя этими станциями. Потом он снова провожал Василису домой, и иногда так повторялось по несколько раз за вечер.
Но в середине мая на одни из выходных им удалось отпроситься у родителей, и ребята оказались в Васькином «родовом гнезде». На веранде, в дачных низких шкафах, крашеных белой, облезающей от времени, краской, девушка обнаружила большой сервиз с надписью «НКВД» зелёными буквами на каждой тарелке, чашке и соуснице.
В комнатах пахло сыростью, и они растопили печку. Пока Отумвинд колдовал над растопкой, Василиса занялась приготовлением еды на газовой плите, работавшей от баллона на улице.
Поели с аппетитом. На печном щите под слоем извёстки Васька разглядела разноцветного петуха, нарисованного её матерью ещё в Васином недалёком детстве.
– Тут ещё где-то могла сохраниться моя собачка, – Васька шарила по углам. – Маленькая такая коряга. Я её на улице нашла и потом не могла с ней расстаться. Бабушка запретила тащить её в город...
Севка поставил итальянскую попсу, благо им пришло в голову захватить с собой кассетник.
– Тише, тише, сосед услышит! – испуганно зашикала Васька, так и не нашедшая свою любимую детскую игрушку.
На ветках вовсю тянула к небу зелёные ладошки юная поросль. В саду задорно перекликались птицы. С залива долетал приятный морской ветерок и шумел в корабельных соснах, растущих прямо перед домом.
    – Скоро будет гроза, – Вася стояла на пороге веранды, подставив лицо ветру. – Ветер усиливается, и дождём пахнет. А я грозы боюсь.
– Это тебе кажется, – улыбнулся Севка. – Но раз боишься, вернёмся в дом, закроем занавески. Я обниму тебя, и страх пройдёт.
Так они и поступили. Гроза действительно не заставила себя долго ждать. Крупные капли расплющивались об оконные стёкла. На веранде потёк потолок, и ребята подставили под струйку попавшийся под руку таз с обитой по краям эмалью. В комнатах оставалось тепло и сухо.
– Однажды, когда мы тут жили с бабушкой, во время грозы через открытую дверь на веранду залетела шаровая молния, – начала рассказывать Вася, когда они уселись напротив печи . – Она была размером с небольшой детский мяч, яркая-яркая и потрескивающая. От неё во все стороны расходились красные и золотые веточки электричества. Бабушка шёпотом приказала мне не двигаться. Мы замерли, и я боялась вздохнуть, чтобы огненный шар меня не заметил. И правда, было ощущение присутствия чего–то живого. Молния несколько секунд повисела в воздухе, затем, дохнув на нас жаром, медленно пролетела мимо меня и бабушки, приблизилась к розетке на противоположной стене, с треском вошла в неё и по проводу устремилась в землю. Всё: и розетка, и провод, и стена, – всё обгорело. Было очень страшно, и очень красиво...
– Давай разденемся и ляжем вместе? – невпопад предложил Севка.
– Клянусь, я ничего не стану делать, – добавил он, увидев выражение Васькиного лица.
Ситцевые занавески пропускали дневной свет, и девушка ушла раздеваться в другую комнату.
Вернувшись в одном нижнем белье и полотенце, обмотанном вокруг тела, она юркнула под одеяло.
Сначала они спокойно лежали рядом, слушали дождь и удалявшиеся громовые раскаты. Монотонный шум успокаивал, и Ваське стало казаться, что она могла бы вечно лежать так, но Севка принялся потихоньку стаскивать с неё полотенце. Она почувствовала прикосновения его разгорячённых ладоней и губ на своём теле, ощутила биение его сердца совсем рядом. Их обоюдное молчание усиливалось электрическим напряжением, образовавшимся в воздухе.
Наконец, полотенце сползло на пол вместе с одеялом. Севка стянул с девушки бельё, навис над ней и попытался разжать её бёдра. Без малейших раздумий Василиса ловко вывернулась, согнула обе ноги и со всей силы ударила его в грудь. Он отлетел к печке, оказавшись на полу совершенно голым и растерянно потирающим ушибленную спину. На его лице удивление и обида сменялись, точно кадры на телевизионном экране. В конце концов, осталась одна обида.
Он встал с пола, и девушка смогла рассмотреть его наготу. Мужское естество, увиденное Васькой впервые, показалось ей верхом уродства и мерзости. «Какая гадость! – подумала она. – Кто это придумал? Неужели нельзя обойтись без ... этого?», но заставила себя извиниться:
– Сев, прости, пожалуйста! Я не хотела сделать тебе больно. Как-то само собой вышло...
Он уже успел натянуть трусы и футболку.
– Само собой?! Ты совсем ненормальная? Да ты меня чуть не убила! А если б я головой о печку шандарахнулся? А знаешь что, если ты мне не дашь, я начну заниматься этим с другой девушкой. Да, начну! Тебя буду любить, а с ней трахаться.
– А разве так можно?
– Можно! Если ты отказываешься. Понимаешь, мне это нужно. Тебе, может, и нет, а я без этого никак не смогу обойтись. Поэтому подумай и выбери, что тебе больше нравится. Я и так ждал тебя слишком долго.
Он оделся и направился в туалет, до которого необходимо было пробежать по тропинке под дождём метров тридцать.
Мало что соображая от произошедшего и услышанного, Васька скользнула в платье и трусы, наскоро запрыгнула в туфли, и со всех ног побежала на дикий пляж. Она боялась, что Севка бросится догонять её, и потому бежала всё быстрее и быстрее. Домчавшись до пляжа и без сил рухнув на холодный мокрый песок, она, наконец, дала волю слезам. От песка пахло рыбой и тиной. Сколько она ревела? Наверное, минут пятнадцать, потом поднялась и прямо в платье и обуви вошла в ледяную воду залива. Мысли отсутствовали, внутри всё сжалось в комок и окаменело.
С Ласкового пляжа в её сторону двинулся спасательный катер. Двое парней лет двадцати пяти, одетых в яркие спасательные жилеты, с интересом наблюдали за Васиными действиями.
– Девушка, у вас всё в порядке? – спросил один, когда катер приблизился.
– Всё нормально, ребята, спасибо! – заклацала зубами она, дрожа от холода.
– Может, прокатитесь с нами? Мы вас не обидим.
– Не, меня дома ждут. Но всё равно спасибо.
– Ну, тогда до свидания! Не рискуйте, вода ещё слишком холодная!
Подняв волну, катер развернулся и уплыл.
Окунувшись с головой, Вася вышла на берег. Гроза почти закончилась, и редкие капли можно было ловить ртом.
Теплилась надежда, что Севка забеспокоится и пойдёт её искать, но время шло, а он так и не появился. Окончательно задубев от холода, Василиса пошагала обратно, на ходу сочиняя, что делать дальше, если Севка уехал, и что ответить Севке, если он ещё там. Так ничего толком не придумав, она добралась до дачи. Отумвинд безмятежно ждал её на крыльце, вертя травинку в зубах.
– Ещё раз так уйдёшь, я уеду, и мы расстанемся. Где ты была?
– На заливе. Мне нужно было подумать в одиночестве.
Она прошла мимо него к печке и, закрыв дверь на крючок, тщательно растёрла закоченевшее тело махровым полотенцем. Согревшись и переодевшись в сухое, найденное в отцовском шкафу, Васька появилась на веранде.
– Я приняла решение, Сева.
– И как оно звучит?
В отцовской фланелевой рубашке и шерстяных носках, которые были ей велики на четыре размера, она выглядела потешно. Севка внимательно её разглядывал, героически сдерживая улыбку.
– Я согласна заниматься с тобой, чем ты хочешь, и не стану больше сопротивляться, – произнесла Вася таким школярским тоном, будто выучила это предложение по учебнику.
Подобие улыбки мгновенно сошло с Севкиного лица:
– Ты уверена, Васёна? Потом поздно будет жалеть.
– Уверена. Я не хочу тебя потерять.
– Иди сюда, – он властно притянул её к себе для долгого поцелуя.
В тот день они больше не пытались заняться сексом. Собрались и вернулись в Ленинград.
По дороге у Севки прихватило живот. Бледный, с испариной на лбу, он ёрзал на сиденье электрички, пытаясь подобрать позу, которая могла бы облегчить его страдания.
Сквозь приступы боли он пробовал улыбаться, но получалось неважно.
– Часто с тобой такое?
– Да.
– Гастрит?
– Язва. С детства.
– Почему ты раньше не сказал?
– А какая разница? Язва всё равно никуда не делась бы.
– Ты лечишься как-то?
– Дома есть лекарства.
– Нет, я про врачей – что врачи говорят? Это скоро пройдёт?
– Говорят, у нас в стране язва до конца не лечится. На Западе придумали, как с ней справиться, а у нас пока нет. Извини, что тебе приходится на это смотреть. Понервничал, и – вот...
Он снял очки, что делал редко, поскольку без них почти ничего не видел, и нервно крутил их в руках в перерывах между спазмами.
Неприятные впечатления, оставшиеся у Василисы от прошедшего дня, тут же испарились, и мысли переключились на Севкину язву и на то, как ему худо.
Она вспомнила, что довольно часто он внезапно бледнел и, вежливо извинившись, уходил домой. Вспомнила и о том, как осторожен он был с едой, и как без видимой причины на него иногда находило раздражение, словно какая-то игла с зазубринами исподволь ввинчивалась в его плоть, и он злился на самого себя и на весь мир за бессилие что-либо изменить в незавидном своём положении.
Севка прочитал на её лице все эти безрадостные раздумья.
– Вась, если для тебя это проблема, я пойму...
Без очков человек, постоянно в них нуждающийся, выглядит потерянным и безоружным, как дом с выбитыми стёклами. Ветер залетает в него, раскидывая по полу охапки бурой листвы, дожди вытягивают свои нити, чтобы достать до брошенных, никому не нужных вещей, и по ночам ходят кругами тени давно уехавших жильцов, будто они не уехали вовсе, а умерли, или умер сам дом, и ему снятся долгие тёмные сны, похожие на страшные детские сказки.
Василиса всматривалась в близорукие Севкины глаза, серо-голубые, но всё-таки преимущественно серые, большие, почти огромные, и понимала, что готова на что угодно ради этого парня, сложного, язвительного, нередко жёсткого и вспыльчивого, и вместе с тем нежного, ранимого и абсолютно беззащитного перед теми, кого он позволил себе любить.
– Мы справимся, Севонька. Ты поправишься. А если нет, то всё равно справимся, потому что мы вместе.
    – Мой живот так испугался, что болеть перестал, – спрятался за шуткой Всеволод.
И разве нужны были ещё какие-то слова, когда между двумя людьми выросло чудесное растение, соединяющее их друг с другом, с небом, с ветром, со звёздами? Имя ему – доверие.


* * *

Жители города очень обрадовались. С тех пор они совсем перестали бояться дракона. И каждый год, когда фонарщик Чарли уезжал в отпуск, они звали Громаду-Космаду зажигать на улицах города фонари.
                                                                                                                                                    Д. Биссет


    Состоялась премьера «Дракона» на Моховой.
Альке удалось арендовать на вечер актовый зал училища и почти весь его заполнить публикой, среди которой Васька узнала учащихся с параллельных курсов и с радостью отметила незнакомых студентов из «Театралки».
Через всю сцену развесили Востряковские декорации, нарисованные на обычных простынях. Отумвинду нацепили зелёный «гребень» из папиросной бумаги, который очень подходил к его затасканному синему пиджаку, по всей вероятности приросшему к своему хозяину и всё к тому же шарфу, напоминающему невесть что.  
Мишке достался бумажный цилиндр, в котором он больше походил на трубочиста, нежели на фонарщика, а «фонарю» Полякову раскрасили лицо жёлтой краской и заставили его всё представление, благо оно было непродолжительным, стоять на одной ноге. Алька никому не показывала костюм Сьюзен, поэтому, когда в первом акте она выпорхнула на сцену в розовых пелеринах и сказочных, шуршащих, колыхающихся бумажных цветах, остальная труппа на пару секунд лишилась дара речи.
Васька сидела за роялем и аккомпанировала, время от времени поглядывая на реакцию зала, где шумно приветствовали самые удачные сцены.
– Да ты композитор, Курбатова, – одобрительно произнёс подошедший парень в золотых очках и костюме с галстуком. – Мои поздравления!
– Спасибо, но это всё Аля Вострякова. Без неё ничего не вышло бы.
– И Вострякова молодец, но музыка мне понравилась особенно. Где-то учишься композиции?
– Нет, балуюсь просто.
– Надо учиться, у тебя талант. При Союзе композиторов есть курсы, попробуй туда.
– Спасибо, попробую.
– Могу как-нибудь подвезти на своей служебной «Волге»...
– О, Макс! Привет!
Очень кстати явился снявший с себя гребень Севка и освободил Васю от необходимости отвечать на сомнительное предложение золотоочкового поклонника.
– Привет, Всеволод! Не представишь меня своей удивительной подруге? – Макс вопросительно изогнул правую бровь. От него исходил настолько крепкий запах мужского парфюма, что Васька невольно отвернулась в сторону, словно боясь отравиться.
– Максим Гольдберг, – представил его Севка. – Джазовый пианист.
– Джазовый и эстрадный пианист, – въедливо уточнил Гольдберг. – А ещё по совместительству композитор и антрепренёр.
Он манерно поклонился, продемонстрировав раннюю лысину, неудачно замаскированную тонкими залакированными прядями оставшихся волос с прилипшей к ним перхотью.
– Очень приятно, – выдавила из себя Василиса. – Можно Всеволода украсть?
– О, разумеется, милая барышня! Как можно не отметить успешную премьеру!
– Тогда пока! – бросила Васька и, схватив Севу за руку, увлекла его за собой на улицу.
– Кто этот расфуфыренный тип?
– А что? Приглянулся? – не без ехидцы поинтересовался Севка.
– Да ты что! Ужас какой! Что у тебя с ним может быть общего? – простодушно возмутилась Васька.
– А у нас и нет ничего общего. Просто знакомый.
– Уф, – с облегчением выдохнула она.
– Хотел тебе любопытную вещь рассказать. В нашем здании после революции было издательство «Всемирная литература». Ты знала?
– Впервые слышу. Почему ты об этом заговорил?
– Недавно прочитал. А сегодня вспомнил, после спектакля. В зале, где мы выступали, в двадцатых годах бывали Горький, Блок, Ахматова. Можешь себе представить? Тот же пол, те же стены, та же сцена... Мы с тобой, Васёна, должны были родиться век назад. Ты могла бы стать поэтессой, а я драматургом. Помнишь, как у Брэдбери: «Дайте мне дозу возбуждающего – ударьте по нервам оглушительной музыкой!»?..
    На дачу они возвращались не раз, и к концу лета у них уже неплохо получалось заниматься тем, чего в советской стране, как известно, не было.
Ваське пришлось смириться с нежеланием и болью, которая всякий раз пронзала её, как острый нож, когда происходило их соитие, но, глядя на счастливого Всеволода, ей совсем не хотелось думать о себе.
Севка раздобыл ксерокс переведённой на русский язык американской энциклопедии секса и всучил её Василисе для самообразования. Книжонка была ещё та, но на безрыбье пригодилась, особенно в плане сведений о контрацепции.
Сева носил её с собой на занятия и изучал под партой, пока никто не видел. Впрочем, однажды его «внеклассное чтение» заметила преподавательница музыкальной литературы Елена Степановна, пожилая строгая женщина в очках и юбке в клеточку, которую она надевала каждый день, и Севка предположил, что таких юбок у неё накоплен целый шкаф. Она неслышно подошла к увлечённому изучением «запретного плода» Севке, наклонилась над его ухом и трубно, на весь класс, спросила:
– А что это мы тут читаем, Отумвинд?
От неожиданности он подскочил на стуле, и страницы самодельного пособия разлетелись по полу. Елена Степановна подобрала одну из них, и лицо её приобрело густой пунцовый оттенок.
– Всеволод! Вот от вас я такого никак не ожидала!
Она гневно всучила остолбеневшему Севке страницу, стремительно вышла из класса и вернулась только после окончания лекции, когда, собрав остальные листы и нахохотавшись до упаду, учащиеся отправились на паузу. Обошлось без вызова к директору: наверное, у Елены Степановны язык не повернулся, чтобы обозначить содержание подобранной страницы...
    Летом им удалось немного пожить на Севкиной даче в Сосново. Там они оба успешно свалились с велосипеда на крутом повороте, где кто-то рассыпал мелкую гальку. Сходили за грибами, перепугавшись при виде дохлой гадюки, повешенной на суку над лесной тропинкой, и вдосталь наслушались музыки.
Узнав, что Вася зациклилась на классике, Отумвинд приступил к изменению её кругозора, целенаправленно расширяя Васины представления о «хорошей музыке». Благодаря Севке, она познакомилась с джазом и даже стала неплохо разбираться в нём. Они слушали «Аквариум», Окуджаву и Визбора. Потом появился ленинградский «Секрет»...
Вместе они зачитывались малоизвестной поэзией Серебряного века, полученной в распечатках от Севкиной преподавательницы русского и литературы.
Как-то раз, накануне выходных, неожиданно нагрянул с шумной мужской компанией старший Севкин брат Марк, учившийся в техническом ВУЗе, носивший длинные прямые волосы и игравший в рок-группе на электрогитаре. Братья на дух друг друга не переносили.
Когда компания Марка с криками и хохотом ввалилась поздно вечером на дачу, ребята уже легли спать.
Марк беспардонно распахнул дверь в спальню, и Васю ослепил невыносимо яркий электрический свет.
– Здорово, братец! Так ты тут с девчонкой? – осклабился непрошенный гость.
– Мы тоже не против. Может, поделишься?
Приятели Марка загоготали и принялись выкладывать на стол привезённое спиртное и съестное. Все они, включая своего предводителя, и так были изрядно набравшись, но спешили продолжить.
– Закрой дверь! – тоном, не предвещавшим ничего доброго, приказал Севка.
– А то что? – его брат помедлил, обдумывая, стоит ли связываться с младшим разъярённым родственником, но дверь закрыл.
Сева вскочил и стал торопливо одеваться.
– Не бойся, я разберусь с этими пьяными идиотами. Тебе никто не причинит вреда. Ты мне веришь?
Василиса молча кивнула, он наклонился, чтобы чмокнуть её и вышел из комнаты.
Пока за дверью мужские голоса выясняли права на дачу и личную жизнь, Васька тоже оделась, прибрала постель и, усевшись на неё, напряжённо прислушивалась к происходящему в доме.
Голос Севки перекрывал остальные голоса. Он вдруг показался Васе каким-то новым, возмужавшим что ли. Марк вначале отвечал ему на равных, потом стал звучать реже и тише, затем кто-то из парней крикнул: «Да хватит вам уже, пацаны! Места на всех хватит!» и врубил на полную громкость рок-пластинку.
Минуту спустя, вернулся Севка, взволнованный, но уверенный в себе. Остаток ночи они с Васькой провели в комнате, вынужденные слушать шум, производимый непрошенными гостями, и вдыхать табачный дым, сочившийся в щель под дверью.
Утром, когда пьяная компания угомонилась, они потихоньку выбрались и уехали.
Братья с тех пор перестали разговаривать, но никто из них особо по этому поводу не расстраивался.
И всё-таки Сосново запомнилось Василисе не этим неприятным происшествием, а её первым в жизни «сиянием в животе».
Их отношения с Отумвиндом взрослели вместе с ними, но иногда Василиса ловила себя на пугающей мысли, что эти отношения обгоняют их и что однажды они с Севой могут опоздать на несущийся без остановок экспресс истории.

                            
                                                        (продолжение следует)


Иллюстрация: ИИ