Две фигурки на серой гуаши
                                                                                                   У решётки чугунной стоят ...
                                                                                                   Я приближу лицо, и помашет
                                                                                                   Мне рука, вся из света, твоя.



    Весной скоропостижно скончался от рака Севин отец, с которым Василиса так и не успела познакомиться. На похороны её не пригласили, да она и не пошла бы, памятуя о странном свойстве своей психики реагировать на сообщения о чьей-то смерти или на похоронные церемонии абсолютно неподконтрольной ей безмятежной блаженной улыбкой. Об этой своей особенности она узнала в детстве, чьей неотъемлемой частью стали крематорий и кладбище благодаря преклонному возрасту друзей бабушки, родившейся в тысяча девятьсот девятом году. За первую такую улыбку, «Крошка Енот» схлопотала от бабушки по физиономии и с тех пор старательно прятала непроизвольную и странную для окружающих реакцию, опуская голову долу или забиваясь в какой-нибудь угол с глаз подальше.
Осунувшийся и опустошённый, Всеволод продолжал заниматься на курсах и заканчивал «Мусорку». Он тяжело переживал потерю отца, особенно накануне их выезда за границу, где – свято верил он – могут излечить всё, кроме смерти и любви.
Немного улеглись эмоции после проводов Севиного отца, и Васька снова стала «входной» в дом Отумвиндов.
Накануне выходных, когда в квартире никого кроме них не было, ребята расположились на кухне и пили чай, обсуждая предстоящую сессию. Раздался телефонный звонок. Севка резко поднялся и, прикрыв застеклённую дверь кухни, перебазировался в гостиную, чтобы ответить кому-то важному.
Василиса продолжала сидеть за столом, в необъяснимом ступоре уставившись на Севкину чашку и представляя себе, как эта чашка станет выглядеть, когда он уедет, пока к горлу не подкатил ком и не защипало глаза от навернувшейся влаги. Затем, с отсутствующим выражением лица, она встала, как зачарованная подошла к газовой плите, выкрутила все вентили до упора, открыла духовку и, абсолютно ни о чём не думая, уселась обратно – ждать, когда газ подействует. В таком положении, мирно сидящую с закрытыми глазами в маленьком закупоренном помещении, где уже почти невозможно было дышать, обнаружил её вернувшийся после получасовой телефонной беседы Всеволод. Он мгновенно распахнул окно кухни и выключил плиту.
– У тебя совсем крыша поехала?! – заорал он на полусонную Ваську, которая с трудом соображала, что происходит. – Зачем ты это сделала?!
Васька не ответила.
– А я догадываюсь, чего ты хочешь! Ты стараешься, чтобы я никуда не уехал, да?! Ты готова сдохнуть, только чтобы и я сдох вслед за тобой в этой проклятой стране! Угадал? Да что ты молчишь, Курбатова, скажи уже что-нибудь! – он потряс Ваську за плечи.
Её мутило, в глазах плыли тёмные пятна, от Севкиных криков страшно разболелась голова. Не произнося ни звука, Васька поднялась, пошатываясь побрела в прихожую, оделась и вышла за дверь.
На этот раз она не ждала, что Севка бросится её догонять, а прижалась лбом к оконному стеклу на лестничной площадке: стекло приятно холодило. Васька нащупала в себе мысль и, уцепившись за неё, потихоньку вытаскивала себя на свет – мысль звучала примитивно, но абсолютно ясно: надо жить дальше.
    Пару дней после этого происшествия они не разговаривали.
На третьи сутки Васька позвонила ему и, как будто ничего не случилось, спросила пойдёт ли он с ней в джаз-клуб Голощёкина на Загородном, куда учащихся «Мусорки» пускали бесплатно со справкой из секретариата. Севка недовольно посопел в трубку и неуверенно согласился.
По обыкновению после концерта он вызвался проводить её до дома.
– Ты прости меня за ..., ну, за то что я тебе наговорил в прошлый раз, – он не привык извиняться, поэтому выглядел растерянным. – Нашло что-то. Совсем потерял контроль над собой.
– Конечно, я прощаю тебя, – Ваське не хотелось вспоминать ту сцену на кухне. – Только мне всё равно обидно, что ты выбрал какую-то чужую страну, а не наше будущее.
– Почему это не «наше будущее»? – искренне удивился он. – Я выбрал «чужую страну» только ради, понимаешь, ради нашей с тобой достойной жизни.
– Я не хочу никуда уезжать, – помрачнев, призналась Васька. – Не могу представить себя в другой стране. И знаешь что: разлука с тобой для меня невыносима – я не уверена, что всё получится именно так, как ты планируешь. А вдруг я умру от тоски, или меня не пустят в Штаты, или у тебя там возникнут какие-нибудь непреодолимые трудности?
– То есть ты не веришь в меня? – напрягся Севка. – Всё хуже, чем я предполагал, потому что я и сам ни в чём не уверен. Да и кто может со стопроцентной гарантией предсказать будущее, тем более в наше время? Из-за всего этого я постоянно психую, вот – сорвался на тебе... Но если не поеду, если останусь, даже если никаких погромов не произойдёт или мне повезёт, вдруг мы потом всю оставшуюся жизнь будем сожалеть, что упустили наш единственный шанс вырваться отсюда?
– А зачем нам куда-то «вырываться», Сева? Мы родились и выросли в этом городе, мы смотрели на него с высоты его роста. Образование здесь лучше западного по-любому – выучимся, и тебе предложат контракт англичане или шведы, вот увидишь! – оживилась Василиса.
– А моя язва? – покачал головой Отумвинд. – Её тоже по контракту вылечат какие-нибудь новозеландцы?
– Возможно, – слегка скисла Васька, – но если ты и дальше будешь так себя изводить, то ничего хорошего никому из нас не светит.
– Так ты газом на кухне не травись, я и не буду себя изводить, – угрюмо проворчал он. – Почему ты такая красивая, Вася?
Редкий комплимент в устах Севы прозвучал, как небесная музыка.
– Тебе не кажется, что мы мучаем друг друга вместо того, чтобы любить? – Севка пристально взглянул ей в глаза.
– Не знаю, Сева. Если б ни твой отъезд, всё могло бы сложиться иначе.
– Мы ещё будем счастливы, обещаю тебе, – Севка поцеловал её в глаза, потом в губы.
После этого разговора Василиса часто ловила на себе задумчивый, взвешивающий «за» и «против», взгляд Всеволода, будто бы выбор, сделанный им, всё ещё не стал окончательным и для них двоих существовал иной путь, возможный лишь при условии безоглядной веры друг в друга.


*  *  *

    В восемьдесят четвёртом, когда Юле исполнилось пять, а Василисе тринадцать, их мать совершила нечто неожиданное и невероятное, взяв обеих девочек с собой в Евпаторию на двухнедельный отдых. Договорившись со своей приятельницей по кафедре Ириной, раздобывшей телефонный номер частницы, сдающей комнаты «дикарям», Раиса Курбатова купила билеты на поезд и отправилась с дочерьми на Чёрное море. Васька никогда ещё не удалялась от дома на столь далёкое расстояние, не ездила на поезде дальнего следования и уж тем более не видела ни других городов, ни тёплого моря с прозрачной водой.
В поезде ей досталась верхняя полка, потому что мать опасалась, что Юля может упасть с неё при резком торможении состава. Но Васька ничуть не огорчилась: наверху лучше ощущалось покачивание вагона и от этого слаще спалось. Днём, свесив голову, она смотрела в окно, заговорщически подмигивала Юльке и строила ей рожи, а та задорно смеялась.
Добрались без эксцессов. Ирина позвонила по заготовленному номеру, но выяснилось, что все комнаты заняты. Впрочем, им тут же дали другой номер, и женщины с детьми отправились на противоположный конец города, где их ждала большая, выходящая окнами на восток, полутёмная комната в белом, глиняном, как тогда показалось Ваське, доме, от которого было десять минут ходьбы до лимана и пятнадцать минут – до пляжа. Пока ехали через город оказалось, что Юля простудилась в поезде – она начала кашлять. Мать суетилась вокруг своей младшей дочери, спешно распаковывая вещи, чтобы добраться до лекарств, а Васька, воспользовавшись её занятостью, отпросилась на пляж, моментально выхватила из чемодана подаренный ей по такому случаю яркий раздельный купальник и на всех парах помчалась к морю, не замечая недоумённых взглядов встречных прохожих.
Чёрное море одарило её предзакатным отблеском на лениво перекатывающейся ряби, острым запахом йода и редкими, «обожравшимися» – подумалось Ваське, огромными чайками.
Вода была на удивление холодной, и почти никто не купался, но Василиса с разбега и с фонтаном брызг влетела в прозрачное водяное чудо, где, покрывшись «гусиной кожей», минут десять бултыхалась на мелководье. К ночи у неё поднялась температура, и, получив от матери, старавшейся в присутствии приятельницы не сыпать проклятиями, аспирин, ночь провела в лихорадке.
На следующее утро обнаружилось, что вода в колодце имеет неприятный минеральный привкус, пахнет сероводородом, и пить её, даже в виде чая, дети отказывались. Ирина отправилась в магазин за напитком из ячменя с цикорием, значительно улучшившим ситуацию. Еду привезли с собой: «завтрак туриста» и прочие консервы. Покупали только хлеб, овощи и фрукты, изредка минеральную воду в бутылках и сладкое.
Васька, которой не терпелось исследовать близлежащую местность, в кустах со здоровенными широкими листьями, похожими на рябиновые, только в десять раз крупнее, откопала залежи ракушек, каким-то чудесным образом «вышедших» на берег и «поселившихся» довольно далеко от моря. В этих кустах она часами вела раскопки и сортировала найденные «артефакты» в отдельные пирамидки по виду, цвету и размеру. Её температура на третий день спала, прошёл Юлин кашель, и теперь каждое утро, как на работу, женщины и дети отправлялись на пляж, возвращаясь только к обеду. Подгорев на солнце из-за белизны своей кожи, Юлька скучала в тени и выходила только, чтобы добежать до воды по раскалённому мягкому песку. Зато смуглая Васька, не взирая на свои красные саднящие плечи, часами строила крепости из песка, рыла вокруг них рвы и сооружала мостики из сухого тростника.
По вечерам играли в «чепуху». Васька научилась рифмовать и охотно сочиняла небольшие стишки на потеху взрослым:
На окне сидела кошка,
Умывалась кошка лапкой ....
Подожди ещё немножко –
Запущу в тебя я тапкой!

Ей нравилось, что мать не бранила её по пустякам и всё время проводила только с детьми. Но две недели незаметно пролетели. Пришлось возвращаться в Ленинград, а там, прямо с порога «живопырки», посыпались материнские проклятия в адрес переполненного автобуса, доставившего их от метро, и «осточертевшей жизни».


*  *  *

    «Хронический ребёнок, вот кто ты!» – часто повторял Севка, и Василиса не пыталась ему возражать, тем более, что он был прав: взросление прошло мимо неё, не заметив Васьки среди более благополучных, удачливых и, наверное, более разумных сверстников. Иногда ей казалось, что она – тень, пришедшая в мир промелькнуть на свету и исчезнуть, оставив после себя лишь примятую траву и лёгкий ветерок, несущий над землёй Васин тихий, что-то напевающий, голос.
Из зеркала на Ваську смотрела девушка с большими серо-голубыми глазами, уголки которых были чуть вздёрнуты к вискам, за счёт чего её смуглое широкоскулое лицо приобретало едва заметные половецкие черты. Пышные вьющиеся русые волосы до плеч обрамляли крупное лицо, которое при широких скулах оставалось овальным. Но, если смотреть на него в профиль, щёки и отчасти «утиный» нос портили впечатление. Рот у Васьки был небольшим, аккуратным, губы довольно пухлыми. В сравнении с мелколицыми, тонкокостными и белокожими матерью и сестрой, Васька выглядела грубой и даже полноватой за счёт своего спортивного телосложения: широких плеч, бёдер и накачанных в бассейне мышц. Мать не упускала возможности напомнить ей, что она «толстая», Васька постоянно комплексовала, стесняясь своей внешности, и к девятнадцати годам в ней накопилось добрых сто шестьдесят девять сантиметров и шестьдесят пять килограмм отборной неуверенности в себе.

      – Этим летом мы с Юленькой едем отдыхать на Азовское море, – как бы между прочим сообщила мать, сидящая на высоком табурете за кухонной раковиной и занятая чисткой картошки. – Так что составь свои планы на июль так, чтобы готовить для папы и бабки.
– Когда именно вы собираетесь уезжать? – сдавленно поинтересовалась Василиса.
– Мы уезжаем пятого числа и возвращаемся девятнадцатого, если всё пойдёт по расписанию.
– А ты не можешь перенести вашу поездку? – у Васьки пересохло в горле.
– Зачем мне это? – мать словно забыла, что в тех же числах должен был состояться Севкин отъезд за границу.
– Там как раз уезжает Сева...
– Ну, и что? – в матери закипало раздражение. – Ну, уезжает, и что здесь особенного?
– Мама, я не знаю, но я боюсь, что мне будет плохо.
– Не смеши меня, – усмехнулась мать. – Переживёшь.
– А если не переживу? – попробовала поднажать Василиса.
– Василиса, мы с Юлей поедем, а ты прекратишь дурить, возьмёшь себя в руки и проследишь, чтобы проблем с готовкой не возникло, понятно? – отчеканила мать, вытирая руки о передник. – Хватит мотать мне нервы, их и так бабка все вымотала!
Мать потеряла терпение, резко перешла на крик, швырнула ножик в раковину и с грохотом водрузила пятилитровую кастрюлю с картошкой на включённую газовую горелку, дав понять, что разговор окончен.
В такие моменты Ваське хотелось, чтобы все умерли: и еле живая «бабка», и равнодушная, как селёдка на морозе, мать, и отчим, который как бы был, но его как бы и не было, и даже Юлька, беззаботную физиономию которой Ваське хотелось сжать обеими руками и месить, пока её лицо не превратится в бесформенный и беззвучный кусок глины. «Для чего нужны все эти люди, если я с ними одна и без них одна, так лучше пускай все они исчезнут, чтобы, наконец, перестать ждать от них чего-то человеческого», – думала она, и такие размышления обычно завершались скользкой, как раскисшие осенние листья, жалостью к самой себе. Затем Васька «брала себя в руки», а взяв – ненавидела за то, что была бессильна что-либо изменить.
    Сдав экзамены и получив диплом, Севка отнёс внутренний паспорт в ОВИР в обмен на заграничный. «Отвальную» не устраивали – вдруг кто-нибудь прознает и донесёт, что Отумвинды собрались не в Израиль, а в Америку. После смерти его отца, в Севкиной семье осталось четыре человека: он, его мать, дед и старший брат Марк. Но шестого июля тысяча девятьсот девяностого года они сели в «Аврору» на Московском вокзале и к половине десятого вечера сошли на перрон Ленинградского вокзала в Москве, – в расширенном составе, потому что Сева уговорил свою мать взять Ваську с собой и оплатить ей билеты на поезд.
Вещей при них практически не было, только документы и пара смен белья. С вокзала старшие взяли такси до заранее забронированной гостиницы на окраине, а ребятам пришлось добираться туда на общественном транспорте.


*  *  *

     Столицу Васька посещала уже во второй раз – впервые она побывала в Первопрестольной с матерью, когда в их отношениях произошла незначительная и непродолжительная оттепель. Случилось это в седьмом классе: Ваське исполнилось четырнадцать лет, и мать решила подарить ей трёхдневную путёвку в Москву с экскурсией по Ботаническому саду – только она и Васька. Летели на самолёте, у Васьки напрочь заложило уши, и она почти оглохла на остаток дня. Они с матерью получили двухместный номер в гостинице рядом с Ботаническим садом, провели положенные им три дня за разглядыванием редких растений под нудные рассказы экскурсовода, съездили на Красную площадь и на самолёте вернулись домой.

               
*  *  *
   
Как и в прошлый раз, Васька ничего примечательного в Москве не обнаружила, кроме дикой запруженности транспортом, отвратительного по качеству воздуха, шумности, помпезности, беспорядочности и бестолковости.
Мать Севки выдала им ключ от отдельного номера на двоих, и Васька благодарно взглянула на неё:
– Спасибо большое.
Мать понимающе кивнула и оставила их наедине.
На следующее утро Севка вскочил ни свет ни заря и потащил Ваську на Арбат:
– Мы должны побывать на Арбате! Это – как концерт Рострапа, Вася, это символ. Как это: мы были в Москве и на Арбат не зашли!
Арбат приголубил их утренними мягкими лучами и поприветствовал заспанными физиономиями портретистов, уже поджидавших свою «добычу».
– Нехило они тут за портреты дерут, – Севка покачал головой. – Но мы можем вырезать по силуэту, хочешь?
Васька хотела, и из чёрных листков бумаги им тут же изготовили два профиля, которыми они обменялись. В гостиницу уже не возвращались, а, встретившись у метро с остальной Севкиной семьёй, направились в аэропорт. По дороге Васька заметила, что все нервничали, и изо всех сил старалась приободрить Севку своими ребяческими шутками.
Шереметьево-2 почему-то напомнил Ваське больницу: может быть, виной тому были застеклённые этажи, а может, стерильность и прощальность так и витали в тамошней атмосфере.
– Через полгода я пришлю тебе приглашение, и мы снова будем вместе, – утешал её Сева, но Васька не плакала. Она словно впала в прострацию, потеряв всякий интерес к происходящему, и терпеливо ждала, когда подойдёт Севкина очередь регистрироваться на рейс. Поцеловав его на прощание, она отошла от стойки и продолжала следить за тем, как Севка и его родственники проходят таможенный контроль. Они пробыли там немного дольше, чем предыдущие пассажиры, когда взволнованный Севка выбежал с таможни и направился к ней.
Васька боялась поверить своим глазам.
– Васёна, у нас деньги в карманах остались! Советские рубли за границу не выпускают, я их лучше тебе отдам, чем этим уродам оставлять. Держи, – он высыпал в её подставленные ладони большую горсть мелочи, среди которой попадались измятые трёшки, пятёрки и рубли, – здесь двадцать семь рублей восемьдесят семь копеек.
– Это же куча денег, – опешила Васька неизвестно отчего сильнее: от эффектного появления Севки, от величины суммы или от мгновенно испарившейся надежды.
– Вернёшь, когда увидимся в Нью-Йорке, – пошутил Севка, ещё раз чмокнул её и помчался через таможню на паспортный контроль.
Васька положила мелочь и измятые рубли в сумочку, дождалась взлёта австрийского рейса и, еле-еле справляясь с подступающими слезами, поехала на Ленинградский вокзал.
До поезда оставался целый час, в зал ожидания не хотелось, и Васька топталась на платформе, удивляясь поселившейся внутри себя пустоте.
Между её и параллельной платформой сновали крысы: большущие, деловито копошащиеся между шпалами, они не обращали на людей ни малейшего внимания. Васька, которой до этого момента удавалось сдерживать слёзы, почувствовала их предательское шевеление в глазах, а следом – и на щеках. Слёзы стекали, но никаких звуков, свойственных плачу, девушка не издавала, и от этого казалась ещё несчастнее.
Поезд явился по расписанию. Она нашла своё место в эконом классе, уселась у окна, опустила сидение и, заснув без усилий, проснулась только на подъезде к Ленинграду.
Именно в той «Авроре», бегущей сквозь июльский свет и какое–то особенное, неподвижное, июльское время, Василиса увидела первый сон из целой серии снов, которые позже она окрестит «американскими».


*  *  *

    Шереметьево-2 почему-то напомнил Ваське больницу: может быть, виной тому были застеклённые этажи, а может, стерильность и прощальность так и витали в тамошней атмосфере.
– Через полгода я пришлю тебе приглашение, и мы снова будем вместе, – утешал её Сева, но Васька не плакала. Она словно впала в прострацию, потеряв всякий интерес к происходящему, и терпеливо ждала, когда подойдёт Севкина очередь регистрироваться на рейс. Поцеловав его на прощание, она отошла от стойки и продолжала следить за тем, как Севка и его родственники проходят таможенный контроль. Они пробыли там немного дольше, чем предыдущие пассажиры, когда взволнованный Севка выбежал с таможни и направился к ней.
Васька боялась верить своим глазам.
– Васёна, у нас деньги в карманах остались! Советские рубли за границу не выпускают, я их лучше тебе отдам, чем этим уродам оставлять. Держи, – он высыпал в её подставленные ладони большую горсть мелочи, среди которой попадались измятые трёшки, пятёрки и рубли, – здесь двадцать семь рублей восемьдесят семь копеек.
– Это же куча денег, – опешила Васька неизвестно отчего сильнее: от эффектного появления Севки, от размера суммы или от стремительно оживающей надежды.
Она машинально убрала деньги в сумочку.
– Ты хорошо понимаешь, чем может обернуться наша с тобой жизнь здесь? – внезапно спросил он. – У меня дурное предчувствие, Вася. Я боюсь оставлять тебя одну. Не хочу я никуда без тебя ехать. Но ты, ты отдаёшь себе отчёт в опасности, которой мы подвергнем друг друга, если я останусь?
От неожиданности Васька утратила дар речи и лишь утвердительно кивнула в ответ, сжав своими дрожащими руками Севкины ладони и облизнув пересохшие губы.
– Тогда я остаюсь, и будь что будет, – решительно произнёс Отумвинд.
– Сева! – раздался голос Севкиной матери. – Всеволод, вернись сейчас же!
После прохождения паспортного контроля отойти за сыном она уже не могла. Ребята беспомощно наблюдали, как она стучала в прозрачную перегородку посреди зала, пытаясь что-то сказать им, но слов было не разобрать.
– Мама, всё будет хорошо! Напиши, когда устроитесь! – прокричал ей Севка, изображая в воздухе, как человек пишет. К его матери подошли служащие аэропорта и увели её под руки в посадочный терминал, где заждались растерянные и напуганные остальные члены семьи Отумвиндов.
     Ребята проследили за взлётом австрийского рейса и поехали на вокзал покупать Севке билет плюс к имеющемуся у Василисы обратному билету. Им повезло со спекулянтом, заметившим их у кассы. Частично потратив благословенные рубли, мгновенно изменившие их судьбы, и не успев до конца поверить в случившееся, ребята сели в поезд. Васька положила голову на Севкино плечо и ...
И на этом её сон закончился.

                
*  *  *

    Июльским вечером приятно ловить прохладу на бульваре Новаторов, круглый год насквозь продуваемом ветрами всех существующих направлений, словно забытая между небом и землёй, непонятно кем и с какой целью подвешенная на невидимых тросах, труба.
Васька торопилась домой, надеясь, что отчим не забывал кормить бабушку.
Дома никто не встречал. Бабушка уже улеглась спать, отчим перед утренней сменой – тоже. В раковине и на столе громоздилась грязная посуда, тянуло тухлятиной из помойного ведра. Васька схватила его и понесла на помойку, до которой нужно было пройти вдоль дома, а потом – до конца следующей пятиэтажки.
Вернувшись, Вася отмыла ведро, проложила в него свежие газеты, затем сама встала под душ и долго-долго вслушивалась в шум водяных струй, наблюдая, как они стекают по её телу.
Есть не хотелось, поговорить было не с кем. До трёх ночи она писала письмо Севке, рассказывая ему про крыс на вокзале и свой удивительный сон в поезде, и только потом заснула на старой скрипучей тахте, положив обе ладони под щёку и подогнув колени.
На следующий день, вскочив около девяти от необъяснимой тревоги, она проверила бабушку, которая прохладно отнеслась к появлению внучки, и занялась приготовлением еды. Морозильник был забит мясом и рыбой, и Ваське оставалось только разморозить выбранные куски, сварить из них суп и сделать что-то на ужин.
Пока на плите варилось и тушилось съестное, она набрала Алькин номер, и, дрожащим голосом пролепетав в трубку обыденное «привет» и «как дела», отчаянно разрыдалась.
– Ты чего ревёшь, Курбатова? – забеспокоилась Алька. – А ну выкладывай, что у тебя стряслось!
– Севка... Севка вчера улетел в Америку.
– Да ты чё! Врёшь? – не поверила Вострякова.
– Не вру-у-у, – с новой силой заревела Васька.
– Так, слушай сюда! Прекрати распускать нюни, ничего не предпринимай, из дома не выходи, жди меня – я через полтора часа приеду. Да?
– Да, – как ребёнок, которому пообещали игрушку, всхлипывая, согласилась Вася.
Положив трубку, она всё-таки смогла остановить поток слёз и умыла лицо холодной водой.
     – Так на чём мы остановились? – прямо с порога продолжила разговор Алька. – Я слышала, что Отумвинд будто бы собирается свалить за бугор, но не придавала значения – мало ли кто о чём языком треплет.
После травмы руки она забрала документы из «Мусорки» и пребывала в вопросительно-подвешенном состоянии вольного художника.
Девушки прошли на кухню.
– Пить будешь? – поинтересовалась она у Василисы, доставая из сумки бутылку дешёвого портвейна и завёрнутые в серую торговую бумагу «песочные кольца», посыпанные измельчёнными орешками.
– Буду, – буркнула Васька и пошлёпала домашними тапками в гостиную к серванту, где прозябал бабушкин хрусталь, фарфор и другая ценная посуда. Вернувшись с двумя бокалами, она предложила Альке пообедать, но та отказалась, и они сразу приступили к десерту.
Васька рассказала об Арбате, о советской мелочи в аэропорту и о крысах. Алька сочувственно выслушала её, потом, конечно же, спросила о перспективах.
– Обещал, что пришлёт приглашение, – неуверенно произнесла Вася, и собственные слова показались ей кругами на воде – настолько всё выглядело зыбко и непредсказуемо.
Алька достала пачку сигарет и протянула ей одну:
– Угощайся!
– Не знала, что ты куришь...
– Я и сама не знала, пока не закурила, – сострила Алька. – На, бери, легче станет.
Васька взяла предложенную сигарету, достала с плиты большой коробок спичек и прикурила. Она даже не закашлялась. Табачный дым и правда успокаивал. Она докурила сигарету до фильтра и вполне уверенным движением раздавила его о дно материнской финифтяной пепельницы.
– Тебя и учить не надо, – похвалила Вострякова, разливая остатки вина по бокалам. – Я тут собираюсь свалить из города и хотела тебя попросить проводить меня.
– Куда ты намылилась?
– В Прибалтику, в монастырь.
– В монастырь?! – Васька подавилась вином и нечаянно плеснула из бокала на кухонную клеёнку.
Пока она вытирала винную лужицу кухонной тряпкой, представлявшей из себя кусок рукава старой рубашки отчима, Алька снова закурила и между затяжками и облаками выдыхаемого дыма поведала подруге о своих приключениях.
– Помнишь, я про Юру рассказывала? Ну, на новоселье у Егорова? Ну, художник такой. У нас завязались отношения, а потом оказалось, что он женат и у него двое детей.
– И всё? – Васька была слегка разочарована. – Ты из-за этого Юры в монастырь собралась?
– Ага, кто бы говорил! А ты из-за своего Отумвинда ревёшь дни и ночи напролёт, так ведь? Все мужики – сволочи, – вынесла приговор Алька. – Всех их в один пучок и на свалку!
– Севка пришлёт приглашение, вот увидишь, – пыталась оправдываться Вася.
– Пришлёт, пришлёт. Когда рак на горе свиснет, или когда ты на пенсию выйдешь, – Вострякова докурила и затушила сигарету. – Так поедешь меня провожать или нет? Я хочу там остаться. Может, мы с тобой после этого больше никогда не увидимся, Вася.
– Да я бы поехала. У меня даже деньги есть, те, из Шереметьево. Но надо с отчимом договориться, чтобы он бабушку кормил. А мы надолго туда?
– Ты – на день, максимум на два. А я – насовсем.
– Я тебя отговорю, – нашла силы на улыбку Васька.
– Или я тебя уговорю остаться там вместе со мной, кроме шуток.
– Ладно. Но с тебя эстонское мороженное!
– Не килограмм, надеюсь? – рассмеялась Вострякова.
    А дело было в том, что на втором курсе Педмуза они с Васькой поспорили, что Курбатова сдаст экзамен по хоровому дирижированию на отлично. Василиса упиралась, заверяя, что «ни в жись» не сдаст на пятёрку, а Вострякова почему-то была уверена в обратном. Проигравшая обязалась купить и съесть за один присест килограмм мороженного.
После экзамена Алька потащила подругу на Невский в мороженицу «три ступеньки вниз». Там продувшая спор отличница заказала один кило мороженного крем-брюле – его выложили на блюде шариками по пятьдесят граммов и щедро полили зелёным сиропом.
Василисе потребовался всего час, чтобы справиться с любимым десертом. Алька следила за процессом и от души потешалась над подругой. С той поры крем-брюле был переименован в «крем-блюэ», но ничего такого, о чём можно было бы подумать, с Васькой не случилось. Даже горло не заболело.
    Куда-то подевалась Алькина «котёночность». Перед Васей сидела взрослая, разочарованная женщина, мечтавшая поставить крест на себе и всех окружающих. «Неужели и я теперь так выгляжу?» – с ужасом подумала Васька и потянулась за новой сигаретой.
– О, да ты, я смотрю, вошла во вкус! – обрадовалась Вострякова. – Бери все, я себе по дороге ещё куплю.
Васька поблагодарила и забрала сигареты.
Проводив подругу и закончив кухонную возню, она отнесла обед бабушке, накормила вернувшегося с работы отчима и договорилась с ним о своей небольшой отлучке из дома, на которую он согласился без всяких проблем.
К вечеру подаренные Алькой сигареты закончились, и на следующий день Васька купила новые, решив попробовать «Родопи» после Алькиных «Ту».
Через пару дней они взяли билеты, и Василиса снова вырвалась на свободу, на сей раз в направлении Эстонии.


*  *  *

    В школе, кажется, в шестом классе, Васька посетила Ригу с трёхдневной автобусной экскурсией, организованной учителями и родительским комитетом. Рига её очаровала: узкие мощёные улочки старого города, яркие черепичные крыши, аккуратные дома и тротуары, множество цветов в городе; со вкусом, а главное – не только в серые тона, одетые люди. От женщин исходили ароматы хороших духов, но особенно Ваське запомнилась сметана в столовой – до чего же вкусной она была!..
                

*  *  *

Девушки сошли на станции Йыхви и на автобусе добрались до деревни Куремяэ, где и располагался выбранный Алькой монастырь.
– Ты юбку и платок захватила? – Алька остановилась, чтобы порыться в своём чемодане. – Надевай юбку прямо на штаны и платок завязывай!
– Бред какой-то, – недовольно проворчала Вася и тоже полезла в пакет за юбкой. – Богу не всё ли равно, в юбках мы или в джинсах? Может, ещё платком по самые глаза замотаться?
Выкурив напоследок по сигарете на небольшом лугу, заросшем высокой сухой травой и чертополохом, натянув длинные юбки и повязав головные платки прямо перед оградой обители, девушки подошли к задним воротам, что оказались ближе всего. На обочине, в пыли, сидела скрюченная старушка и просила подаяния. Васька порылась к кошельке и дала ей несколько монет.
– Благослови, Господи! – беззубо прошамкала старушка и перекрестила Василису.
Девушки миновали ворота, за которыми сразу увидели указатель для паломников. Войдя в невысокое ухоженное здание, они встретили милую женщину, тут же спросившую, кто из них крещёная.
– Я крещёная, – призналась Алька.
– А я приехала проводить подругу. Она хотела бы здесь остаться, – добавила Василиса и почему-то покраснела: то ли от стыда за то, что она не крещёная, то ли из-за того, что не думала оставаться в монастыре.
– Некрещёным в храмы заходить нельзя, – строго предупредила женщина. – Свободные кровати есть на втором этаже в девятой комнате. Трапезничать будете там же с другими паломницами. Кто из вас собирается здесь задержаться, завтра после утренней молитвы пусть подходит к игуменскому корпусу. Матушка благочинная найдёт для неё послушание.
Девушки поблагодарили, поднялись по вполне цивильной лестнице на второй этаж, нашли девятую комнату и положили свои вещи на свободные кровати возле двери.
– Поброжу, осмотрюсь, – Ваське не терпелось исследовать территорию монастыря.
– Топай. Потом мне всё расскажешь. Я пока передохну и вещи свои разберу, – Алька настороженно рассматривала комнату и находящихся в ней женщин. Две девушки, ни на кого не обращая внимания, стояли на коленях перед иконами, читали молитвы и били земные поклоны. Ещё две женщины сельского вида раскладывали посуду на деревянном столе посреди комнаты. Пожилая интеллигентная дама в очках в пластмассовой оправе сидела на кровати и вышивала красным крестиком полотенце.
Васька направилась к «теремку», что выглядел повыше остальных и издалека притягивал взгляд своими пятью «луковицами», одна из которых, центральная, напоминала носовую часть космической ракеты со сверкающим на солнце золотым шаром и высоким крестом. «Это штурвал» – решила Вася.
Подойдя к храму, она остановилась, как вкопанная: всё пространство перед ней покрывали благоухающие розы, бережно подвязанные к аккуратным деревянным столбикам. Тонкий освежающий аромат цветов умиротворял её мятущееся сердце, разрывающееся между желанием быть с любимым и страхом перед неизвестностью, которую сулил ей переезд в Америку. Багровые, розовые, белые, пурпурные, жёлтые пышные цветы покачивались на стеблях при малейшем колебании воздуха. Васька опомнилась и, продолжая восторженно поглядывать на розы, приблизилась к раскрытым дверям храма. Внутри было темно. Вася почувствовала аромат свечей и ладана, и ещё какой–то неизвестный ей запах утешения и еле слышной печали обо всём сущем. Из дверей не торопясь вышла молодая монахиня, перекрестилась на икону над входом, и, низко опустив голову, размашистым шагом направилась к сестринским кельям.
Проводив её взглядом, Василиса ещё раз жадно втянула церковные запахи и грустно побрела к гостинице: ей мучительно не хотелось покидать это место, странно притягивавшее её и только лишь не говорившее с ней человеческим голосом, но всем остальным дававшее понять, что здесь ей рады.
Перед корпусом она обнаружила Вострякову.
– Где тебя черти носят? – зашипела на неё Алька. – Шило в жопе. Я тебя уже обыскалась!
–Тише ты со своими чертями, – шикнула Василиса. – Что стряслось-то?
– Я не могу здесь оставаться! – наклонившись к Васькиному уху продолжала шипеть Алька. – Мне нельзя! Это православный монастырь, а меня крестили в католической церкви.
От её энергичного шипения у Васьки зачесалось ухо.
– О чём ты раньше думала? – зашептала она, удивляясь легкомыслию подруги. – Завтра спросишь у игуменьи, как теперь быть.
– Не пойду я к игуменье, – нормальным голосом упрямо сказала Алька и снова перешла на шёпот:
– Утром сбежим отсюда!
– С ума сошла? – удивление Василисы потихоньку переходило в разочарование. – Как это сбежим? Почему нам «бежать» куда-то надо?
– Ты вот прохлаждалась, а я наблюдала за нашими соседками, – Вострякова перестала шептать, но голос её оставался приглушённым и прерывистым. – Это «палата номер шесть»! В чистом виде! Ты не поверишь: они там исповедовали друг другу грехи за день. Одна – что кошке на лапку случайно наступила, другая – что посмотрела на кого-то и подумала фигню, типа позавидовала. А потом принесли на ужин кастрюлю с бурдой.
– С какой бурдой? – не поняла Васька.
– Варёная картошка с гречневой кашей перемешаны и чёрный хлеб в прикуску – всё, понимаешь? Ни рыбы, ни мяса, – ни-че-го!
– А ты как думала! – невольно улыбнулась её негодованию Васька, – Это ж монастырь, а не ресторан. Мне здесь нравится, я бы ещё на пару дней задержалась...
– Никакой «пары дней»! Сейчас вернёмся, поешь, если сможешь это есть, и – спать. Завтра в пять я тебя разбужу.
– В пять-то зачем? Все же дрыхнут ещё.
– Вот и хорошо, что дрыхнут! Просто уйдём и всё. Никому не надо ничего объяснять.
Ваське монастырская еда пришлась по вкусу. Она опустошила тарелку и попросила добавки.
Потом они с Алькой легли в кровати, и Васька быстро заснула под тихое пение вечерних молитв и чтение Псалтири.
Ранним утром она проснулась от того, что Вострякова пихала её кулаком в бок. Соседки ещё спали. Девушки оделись и на цыпочках прокрались к двери. Они миновали коридор, вышли на лестницу, начали спускаться, и тут у Альки неожиданно раскрылся чемодан, с грохотом откинув крышку на ступени и задев металлические перила. «Боммм» – раскатисто пронеслось по корпусу, будто колокол зазвонил.
– Чёрт! Зараза! – Алька ринулась впопыхах собирать вывалившиеся вещи обратно. Васька помогла ей, и через несколько минут они уже бегом мчались к задним воротам. У ворот так и сидела та же старушка. Похоже, она вообще не ложилась спать и жила на улице.
Завидев бегущих девушек, старушка погрозила им костлявым пальцем:
– Беси-то, беси-то как вас гонють! Не сбежите от них, окаянныя!
Девушки пробежали мимо, затормозив только посреди сухой травы, где стянули надоевшие юбки и платки и бросили их к остальному багажу.
Закурив и размахивая сигаретой, Алька продолжала «пыхать кипятком»:
– Нет, ты видела, Василиса? Одна тётка даже спала в платке! Она в нём и моется, наверное!
Потом они долго ждали автобуса, Алька радовалась своему счастливому избавлению, а Васька радовалась её хорошему настроению.
– Я представила себе, что каждую минуту буду извиняться за то, что птичка на меня покакала! – хохотала Вострякова.
– А прикольно вышло с твоим крещением в католичестве, – смеялась Василиса, и обе они совершенно забыли о своих невзгодах, приведших их в Пюхтицкий монастырь.
В Ленинград возвращались на автобусе. На автовокзале Алька купила обещанное мороженное, и Вася снова подумала: «Какая же вкусная «молочка» в Прибалтике!».


*  *  *

    На четырнадцатилетие мать подарила Васе открытку со своими стихами. Васька прочитала их и моментально забыла, но одна строчка врезалась ей в память – мать назвала Васю «наследница моей души».
Васька не прекращала крутить в голове эту строчку, пытаясь вникнуть в её смысл, но он упорно ускользал от неё.
«Почему «её души»? – ломала голову Василиса. – Почему не папиной? Он писал музыку и стихи, и я пишу музыку и немножко стихи. А если я «наследница» матери, то почему я всегда перед ней во всём виновата?». Но ответа не находила, как, наверное, не находила ответа и её мать, занимавшая то одну, то другую сторону, и маятник её настроения не подчинялся никаким законам человеческой логики.
Так или иначе, примерно с четырнадцати и до шестнадцати Васкиных лет настал период, когда у её матери возникли к ней запоздалые чувства. Но Василиса не то, чтобы в них не поверила – она боялась поверить. Привыкшая к частым и непредсказуемым сменам настроения своей родительницы, Вася опасалась, что, поиграв с ней в «дочки-матери», мать охладеет, и всё вернётся на круги своя, а, возможно, станет ещё хуже. В итоге так и вышло: несмотря на осторожность, Васька позволила себе расслабиться, а когда расслабилась, матери надоело налаживать их отношения.
                

*  *  *

  ...Скоро тротуары покроются мелкими жёлтыми листьями, и вернётся ощущение сна, в котором все говорят, и никто не слышит друг друга, и каждый одинок.
А ещё лужи, лужи, в которых рядом с моим лицом всегда отражается твоё: мы пытаемся оставаться серьёзными, как на фотографии на паспорт, и вода смеётся над нами.
И письма. Чтобы обводить пальцами шероховатые буквы,
вслушиваться, как дышат пробелы, и запятые слоняются по улицам, словно потерявшие память в электрическом шорохе времени...

    Вернувшись домой, Василиса снова попала в прошлое: всё вокруг напоминало об отъезде Севы. Её жизнь как-то невзначай перестроилась под нью-йоркское время. Васька засыпала в пять утра, просыпалась в полдень, а то и позже, никуда не выходила, кроме магазина – за продуктами и за сигаретами; ничего не делала: сидела в своей комнате и на кухне, курила по полторы пачки в день и писала Севке длинные слёзные письма, начинавшиеся со слов: «Ненаглядный мой Осенний Ветер». Раз в неделю она отправляла одно письмо из пачки написанных, остальные бросала в письменный ящик стола и забывала о них. Иногда садилась за пианино, но никакого желания разучивать ноты или даже сочинять, – у неё не возникало.
Невозможность поговорить с Севкой, посмотреть в его глаза и почувствовать себя защищённой в его объятиях, – минута за минутой по капле высасывали из неё остатки жизни. Бездна, прежде пугавшая девушку, чёрной крутящейся воронкой успешно переселилась внутрь Василисы и беседовала с ней на равных.
– Вспомни, сколько раз он тебя обижал, – вкрадчиво шептала воронка. – Он думал только о себе, ты для него – ничто, он тебя бросил.
– Осень, – отвечало эхо в глубине Васьки.
– Он лгал тебе, не верь ему, он выбрал, но это – не ты, – со всех сторон захлёстывал необъятный голос пустоты.
– Следы, – снова откликалось эхо.
– Это неправда! – вспенилась навстречу волна Васькиного сопротивления. – Он любит меня! Ему угрожала опасность!
– Оправдания, жалость, жертва... Где же любовь? – продолжалось шипение.
– Это и есть любовь! – защищалась Васька.
– Любовь это радость – где твоя радость, Василиса? Он бросил тебя здесь и бросит снова, но уже там. Ты окажешься одна посреди чужой страны и людей, даже не зная их языка.
– Наверняка... – вторило эхо.
Так продолжалось днями и ночами, и через пару недель каждая мысль или воспоминание о Всеволоде причиняли Василисе нестерпимую боль. Девушка отчаянно боролась, но мало по малу стала избегать самой себя, чтобы не сойти с ума от разговоров с пустотой.
«Надо жить дальше» – твердила она, как мантру. Отъезд Севы потихоньку переставал жечь её. Погребальный костёр разлуки медленно остывал, и на его месте образовалась зола, клубившаяся на ветру и оседавшая на всё окружавшее Василису.
    Вернулись с моря мать с сестрой, но Ваське было всё равно. Она продолжала существовать в «полустаночном состоянии», утратив интерес к происходящему и с каждым днём теряя последние крупицы надежды.
    Потом позвонила Алька:
– Чего делаешь?
– Ничего.
– Отличное занятие, – похвалила Вострякова. – Есть билеты на «Юнону и Авось» в ДэКа Ленсовета. Завтра без четверти девять встречаемся у метро «Петроградская».
– Ладно, – нехотя буркнула Васька, повесила трубку и пошла курить на кухню.
Если мать и удивилась, по возвращении с моря обнаружив, что её старшая дочь не спит ночами и постоянно курит, то ничем своё удивление не выдала. Теперь они, а иногда и отчим, виделись чаще, чтобы дружно глотнуть едкого дыма в напряжённом, как атмосфера перед экзаменами, безмолвии.
От Алькиного приглашения Ваське полегчало. Встретившись у метро, девушки сходили на рок-оперу, и им захотелось пешком прогуляться до метро «Горьковская». Ваську зачем-то понесло в Петропавловскую крепость, щедро подсвеченную и почти безлюдную после дневного наплыва туристов. Они с Алькой обсуждали понравившиеся моменты из спектакля, как вдруг их кто-то окликнул. Девушки обернулись – их догоняла пара молодых людей. В полусвете Васька разглядела, что парни были их возраста.
– Девчонки, погодите! – окликнул один из них, пониже ростом.
– Идём дальше и не оглядываемся, – процедила сквозь зубы Вострякова, локтем пихая Василису в бок.
– Извините! Здравствуйте! – парни ускорили шаг и приблизились. – Мы нездешние, приехали из Москвы посмотреть город и заблудились. Не поможете нам?
Хвалёная ленинградская гостеприимность. Разве могла Василиса сделать вид, что не помнит об этом качестве своего города?
– Здравствуйте. А куда вам нужно? – обернувшись, любезно поинтересовалась она.
Обе пары остановились и в упор рассматривали друг друга.
– Мы ищем ...ммм ... как его там ... – парень, что пониже ростом, посмотрел на своего спутника в поисках поддержки.
 – Зимний дворец, – выручил тот.
– Да, Зимний дворец. Не подскажете, как нам туда добраться? – спросил тот, что пониже, уставившись на Вострякову.
Алька замялась, видимо, прикидывая, как проще объяснить ребятам путь до дворца, и только раскрыла рот, как её перебил низкорослый «гость»:
– Ой, мы не представились! Андрей, – он слегка наклонил голову. – А это мой друг Игорь, – Игорь кивнул. – А как вас зовут?
Девушки переглянулись, но представились.
– Александра, – назвала себя Алька. – Моя подруга Василиса.
– Очень приятно! – обрадовался Андрей. – Какие имена у вас красивые! Может быть, покажете нам город, если, конечно, вы ничем не обременены...
– Только недолго, – уступила Алька. – Не то метро закроется: вы-то небось в гостинице в центре устроились, а нам с Васей в разные концы города по целому часу ехать.
– Да-да, – охотно согласился Андрей, потянув за собой Игоря. – Да, мы понимаем. Совсем чуть-чуть. Здесь ведь где-то рядом Петроградская сторона, правильно я называю?
– Правильно, – улыбнулась Алька, – тут пара шагов.
Восторгаясь изысканной архитектурой, они вдоволь насмотрелись на Петроградку и не заметили, как быстро пролетело время. Андрей и Алька оживлённо болтали, как давние знакомые, а Васька с Игорем держались чуть поодаль и чаще молчали, вслушиваясь в ночное дыхание города и близкой реки.
Перейдя через Тучков мост, ребята оказались на Васильевском острове, стрелка которого освещалась пламенем Ростральных колонн и подсветкой Зоологического музея.
– Смотрите, Дворцовый мост разводят! – вернувшись к своим прежним манерам, вдруг вскричала Аля.
– Не подскажешь, который час? – спросила Вася у Игоря.
– Час тридцать пять, – ответил он, взглянув на запястье. – Секунда в секунду, можно часы сверять.
– Для москвича ты неплохо осведомлён о наших традициях, – с подозрением произнесла Василиса.
– Когда ты догадалась? – улыбнулся Игорь. Его улыбка выглядела искренней и вместе с тем в ней было что-то решительное. Васька поймала себя на мысли, что с этим парнем она чувствует себя надёжно и беззаботно, а главное – непредсказуемо.
– Да почти с самого начала, – улыбнулась она в ответ. – Я видела москвичей. Вы нефига на них не похожи.
– Это комплимент, – то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал Игорь.
Он был высокого роста, на голову выше Васьки. Широкоплечий, спортивный, с чёрными коротко остриженными волосами и правильными чертами лица. Карие глаза его смотрели на Василису с любопытством и будто бы любовались её длинной шеей, изгибами груди и бедёр. Ваське стало жарко.
– Не замёрзла? – спросил Игорь, заметив, что ей не по себе.
– Замёрзла, – непроизвольно соврала Васька, и он накинул ей на плечи свою ветровку. – Есть хочется, – призналась она.
 – Этому легко помочь, – Игорь взял её за руку и направился к поднятой части моста. – Любишь свежий хлеб?
– Ещё как! – обрадовалась Вася. – Самый чёрный, за двенадцать копеек.
– Я тоже, – Игорь постучал по кабине хлебного фургона, ожидавшего на стрелке сведения моста. – Мужик, продай хлебушка! Пожалуйста!
Из кабины вылез водитель и охотно продал им два ещё тёплых «кирпича» прямо с лотков из кузова. Игорь отнёс одну буханку Андрею с Алькой, в обнимку мёрзнувшим на скамейке у воды, а другую они с Васькой съели сами, с аппетитом отрывая ломоть за ломтем и озорно поглядывая друг на друга. В этом, на первый взгляд, простом действии было что-то давно позабытое, такое, что Васька спрятала сама от себя и боялась к нему возвращаться. «Может, это и есть счастье, – невольно подумалось ей, – а всё прочее придумано писателями от нечего делать?».
Где-то далеко-далеко осталась Америка, крысы на железнодорожных путях, бессонные ночи и дни с пустыми глазницами облаков, равнодушно глядевших на неё сквозь пыльные оконные стёкла тесной, пропитанной слезами и безысходностью квартиры; так далеко, что Васька уже не различала черты Севкиного лица и даже не могла вспомнить его голос.
    Они с Игорем часто гуляли по Петроградке, где, как выяснилось, он жил по соседству с Князь-Владимирским собором. Васька удивилась и обрадовалась совпадению: её молодая бабушка, приехавшая в Петроград, снимала комнату в тех местах. Наконец-то, Василиса могла зайти внутрь: они с Игорем подолгу останавливались около каждой иконы, и он объяснял Васе, кому из святых и по какому поводу нужно ставить свечи.
– Видишь прямоугольный стол с небольшим распятием? Это канун. Туда ставят свечи за умерших, – уточнил он.
– Подожди минутку.
Васька купила свечу и поставила у распятия – за свою так ярко вспыхнувшую на осеннем ветру и так быстро прогоревшую почти дотла любовь к Севке.
    Ритм жизни постепенно восстанавливался. Василиса и Игорь виделись каждый день, а через неделю он отвёл её в квартиру своей бабушки, которая проводила лето на природе и потому милостиво предоставила своё жильё к услугам единственного любимого внука. Первый раз получился сносным, хотя Ваське, как всегда, было больно, несмотря на бережное обращение Игоря. Потом она «втянулась», но «сияние в животе» больше не появлялось.
Игорь настоял, чтобы она перестала курить. Ей нравилась его властность, гармонично соединявшаяся в нём с нежностью и заботливостью. Он учился на ювелира, и, по его просьбе, Васька принесла ему обломки серебряной ложки и кусочки малахита, без прока валявшиеся в её письменном ящике – Игорь хотел смастерить ей серьги. По такому случаю она даже проколола уши в парикмахерской – процедура прошла быстро и безболезненно.
    В квартире бабушки было чисто и уютно, они проводили там целые дни, а то и сутки. Игорь обучал Ваську медитации и читал ей книги по восточной философии.
В один из сеансов Василису посетило странное видение.


*  *  *

Она очутилась посреди просторного древнего храма, босиком стоя на холодных каменных плитах. Пальцами ног она ощущала каждую трещинку и шероховатость камня. Перед ней высилась лестница с широкими плоскими ступенями из того же камня, и на двух высоких резных деревянных или костяных – трудно было разобрать – престолах сидели Царь и Царица в длинных багряных одеждах.
– Подойди, Василиса, – услышала она, хотя никто не произнёс ни слова. Голос был женским, грудным, удивительно родным и приветливым, Васька даже сказала бы – материнским.
Во сне она послушно подошла к престолу Царицы и вдруг почувствовала, что пристальные взгляды сидящих видят её насквозь. Границы тела начали пропадать, приятное тепло охватило её... Она испугалась и от испуга мгновенно пришла в себя.
                

*  *  *

Васька рассказала видение Игорю. Он внимательно выслушал её и задумчиво произнёс:
– Тебе креститься пора.
В конце августа он познакомил её со своими родителями, встретившими Ваську тепло и радушно; отец Игоря «поколдовал» над ними биорамкой и сообщил, что у ребят общее биополе.
– Знаешь, что это означает? – тихо спросил Игорь, когда провожал Ваську до метро.
Васька отрицательно помотала головой.
– Слышала выражение: «браки свершаются на небесах»? Это то самое.
Пока Василиса переваривала услышанное, он посоветовал ей читать Псалтирь для усиления «защиты Свыше».
– Ты веришь в Бога, Вася?
– Верю, – призналась девушка.
– Тогда надо принять Крещение. Это поможет тебе в жизни. Но только если ты на самом деле веришь и всем сердцем хочешь этого.
Васька заглянула в себя и увидела свою одинокую фигуру у раскрытых дверей Пюхтицкого храма...
– Да, я верю, – твёрдо повторила она. – Я хочу, а что нужно делать?
– Сократим расстояние? – Игорь поцеловал её на прощание. – Я всё устрою. До завтра! Увидимся!
В следующую субботу он отвёз Василису в церковь на улице Пестеля, мимо которой они сотню раз проходили с Отумвиндом, если шли с Моховой на метро «Чернышевская». На мгновение ей стало грустно, но уже через минуту она вошла в храм и думала только о предстоящем таинстве.
Оглашенных набралось около дюжины. Всех поставили в круг, Игорь держался за её спиной, и она чувствовала его дыхание на своей коже.
В воскресенье они вернулись в храм, чтобы Васька впервые исповедалась и причастилась. Исповедь была общей, не страшной. Васька разволновалась только когда подошла к Причастию.
– Сегодня я буду целовать тебя весь день, – предупредил Игорь, с усилием заставив себя оторваться от её губ. – Ты сегодня – как ангел: ветхозаветные грехи тебе прощены, а новых ты ещё не успела натворить с момента Крещения.
Васька ничего не имела против. Потом они поехали к его родителям, которые троекратно целовали Ваську в щёки, обнимали её и устроили маленькое домашнее застолье в честь Васиных крестин.
    А чуть позже Васька получила письмо из Америки. Сомневаясь, что поступает правильно, она вынула из конверта с кучей наклеенных заграничных марок листки из обычной советской тетради в клеточку и решила прочитать их.
Севка писал, что приземлился в другом мире, что там всё красочно и ярко в отличие от «Совка», люди здороваются и улыбаются друг другу, что он теперь ничего не боится и ищет работу, чтобы заработать денег на Васькин приезд. Ещё он писал, что ему придётся снова учить английский, что её письма он регулярно получает, скучает по Ваське и что приглашение удастся выслать не раньше следующего года.
Прочитав письмо, Васька ничего не почувствовала: ни вины за свой роман с Игорем, ни угрызений совести за то, что месяц не писала Севке. Но ей стало жаль его – одинокого, надеющегося на её приезд и их совместное будущее, которое на её глазах в начале июля сожрали толстые равнодушные крысы на железнодорожных путях Ленинградского вокзала, о чём Севка, вероятно, даже не догадывался.
Тем же вечером она написала ответ, вскользь коснувшись похода на гастроли московского «Ленкома» и прогулки по Петропавловке, разумеется, не упомянув о его ночном продолжении. Написала, что скучает и желает Севке добиться того, чего он сам для себя желает, и это не было ложью – в глубине Васькиного сердца всё ещё теплился огонёк любви к нему, и этим огоньком она оправдывала свои умолчания, щадя адресата, оставившего её одну на «Титанике» за минуту до столкновения с айсбергом.
    Осенью начались занятия в «Мусорке». Как обычно, за лето Василиса ничего не разучила и «огребла по полной» от Вольперт на первом же уроке.
На лестнице она внезапно столкнулась в Гольдбергом, который после окончания училища «за каким-то хреном» в нём околачивался.
– Азохен вей, товарищи бояре! Я шо-то Шуйского не вижу между тут! – театрально продекламировал Макс. – А где наш «лыцарь печального образа»?
– В Америке, – нехотя ответила Васька, пытаясь прошмыгнуть мимо.
– Ой, вей! Вот шлемазл! – притворно заохал Гольдберг. – Моё предложение в силе, Курбатова, – он недвусмысленно подмигнул, и Ваську передёрнуло от отвращения.
– Как я могу забыть, – отшутилась она. – Ой, я на следующую пару опаздываю! – воскликнула девушка и заторопилась вверх по лестнице.
В «Учёбе» на неё снова нахлынули воспоминания. Казалось, каждый угол и ступенька кричали ей о безвозвратно утерянном счастье. В метро Ваське несколько раз стало плохо от нехватки кислорода. Приходилось садиться на пол в переполненном вагоне. Её толкали, но внизу, по крайней мере, она могла отдышаться и пересилить подступившую тошноту и головокружение. Василиса пробовала пользоваться только наземным транспортом и ездила на электричке до Балтийского вокзала, а там – на перекладных до «Мусорки», но такая дорога выматывала и отнимала много времени, и Васька стала пропускать занятия, особенно у Риммы Моисеевны, училась спустя рукава и лишилась стипендии.
В сентябре Игорь неожиданно захотел встретиться у метро «Ленинский проспект», где Василиса со Всеволодом обычно назначали свидания. Ваське пришло на ум, что это плохая примета.
Они покружили по бульвару, подышали нежной осенней радостью, и Игорь засобирался домой. Уже в метро, с трудом подбирая слова, он признался:
– Мы должны расстаться, Вася, – и, предупреждая её недоумённые расспросы, добавил, – не спрашивай меня ни о чём, просто поверь: так надо, так лучше для нас обоих.
Оставив Ваську растерянно стоять посреди павильона, он не оглядываясь спустился по лестнице на платформу.
Ни жива ни мертва Василиса вернулась домой, так ничего и не уяснив в их расставании. Звонить Игорю она не решалась – он ясно дал понять, что отношения закончены.
Она снова закурила и до ноября с грехом пополам заставляла себя ходить в «Мусорку» и что-то делать.
От Севки раз в месяц приходили письма. Василиса продолжала на автомате писать ответы, окончательно разуверившись в смысле своего существования. Но письма Севке кое-как помогали ей чувствовать себя живой и приносящей пользу. Отумвинд настаивал, чтобы она справила заграничный паспорт, и Васька, чтобы не огорчать его, подала документы в ОВИР. Через месяц-два её загран был готов. Она расписалась в получении и положила паспорт в ящик к Севкиным письмам.
В ноябре Вася перестала посещать «Учёбу» и зачастила к Востряковой, которая предложила учиться икебане и оформлять вместе с ней концертные залы города. Они неплохо зарабатывали и даже подумывали, не организовать ли им выставку в каком-нибудь кафе, где Васька могла бы обеспечить музыкальное сопровождение и почитать стихи. Через Альку Вася вышла на связь с Андреем, другом Игоря. Они с Александрой «разбежались» после пары свиданий, но телефонный номер та сохранила. Андрей согласился встретиться.
Васька вывалила на его голову все накопившееся у неё вопросы. Андрей присвистнул:
– Полегче, полегче! Слушай, Вася, ты ни в чём не виновата, если ты об этом, – он выглядел немного растерянным, словно находиться в роли буфера между девушкой друга и самим другом было для него внове.
– И Игорь не виноват. Ты пойми, у него никогда не получалось серьёзных отношений, а с тобой... – Андрей замолчал, подыскивая правильные слова, – с тобой он попал, что называется.
– Что значит «попал»?– переспросила Вася.
– Ну, как бы это сказать-то... – любит он тебя, – наконец выдохнул Андрей.
– Дюша, тогда почему мы расстались? Я понять хочу, не сердись на меня, – чуть не заплакала она.
– Да ладно, грузи меня вашими проблемами, – обречённо вздохнул Андрей.
– Просто понимаешь, он ещё не готов к таким отношениям, ну, к таким серьёзным. Ему была нужна девушка на лето, а тут ты...
– Девушка на лето? – Ваське показалось, что она ослышалась. – На лето?
– Мы после школы всегда так делали: кадрили девчонок, а осенью с ними расставались, потому что учиться надо, понимаешь?
Ошеломлённая Васька на несколько минут онемела, затем, заставила себя выговорить:
– Спасибо, Дюха, ты настоящий друг.
– Да я-то что... Я тут вообще никаким боком...
– Передавай привет Игорьку, если увидишь. И спасибо тебе, что всё объяснил.
– Всегда пожалуйста, Васята. Извини, если что...
Андрей выглядел виноватым, и Васька сочувственно улыбнулась ему.
 – Нормально всё. Пока!
– Пока!
 Ещё через две недели позвонил Игорь и привёз серьги. Васька спустилась в подъезд. Сначала она его не узнала: постаревший, похудевший, издёрганный и недосказанный, он напоминал тень от самого себя. Но серьги были прекрасны – из тонкой серебряной проволоки и малахитовых бусин, они невероятно подходили Ваське.
– Носи на здоровье! – пробормотал Игорь, нежно обнимая её. Не дожидаясь продолжения разговора, он попрощался и ушёл. Больше Васька его никогда не видела...
    После Нового года пришло письмо из «Учёбы», где сообщалось об отчислении Василисы Курбатовой, учащейся четвёртого курса училища по классу классического фортепиано, за регулярные пропуски занятий и не сданную сессию.
Мать восприняла новость безучастно, сосредоточив своё внимание на Юльке и на слухах о грядущих проблемах с зарплатами для бюджетников, к коим она относилась.
 Василиса редко бывала дома, проводя все дни с Востряковой, без устали рисовавшей свою графику, и девушки вместе торговали Алькиными работами на «стенке» напротив метро «Невский проспект», куда из валютного ресторана, выходящего окнами на канал Грибоедова, каждый вечер захаживали изрядно набравшиеся иностранцы в поисках чего-нибудь разэтакого.
Художников, предлагавших свои работы за запрещённую валюту, нашлось предостаточно. Среди них встречались и люди, не имевшие к живописи никакого отношения. Одним из таких был Эдуард Шиманский, торговавший чужими картинками на соседнем участке стены. Молодой предприимчивый парень из Днепропетровска, прибывший в Ленинград за острыми впечатлениями и высоким заработком.
    За год Васькины волосы доросли до лопаток, и она собирала их в тугой пучок на затылке, из-за чего многие принимали её за балерину. Васька похудела, но спортивность её фигуры никуда не делась. Зрение капитально съехало, и приходилось везде таскать с собой ужасные очки в розовой пластмассовой оправе, приобретённые ей ещё в школе, когда с задней парты, где её обычно сажали с очередным двоечником, Василиса не могла разобрать написанное на доске. В довершение ко всему Васька потеряла коренной зуб. И это был не какой-нибудь там зуб мудрости, это был здоровенный жевательный зуб разлуки, превратившийся в труху за считанные месяцы.
Неосознанно Василиса разделила судьбу своей страны: на полном ходу столкнувшись со свалившимися на неё несчастьями, она буквально разваливалась на части, не понимая, что пути обратно не существует, и что «прекрасное далёко» подошло на расстояние вытянутой руки и уже дышит ей в лицо, замерев перед смертельной хваткой.
   

                                                 (продолжение следует)

Иллюстрация: ИИ