Стояла ночь, как дружеский совет,
                                                                                                         как пауза в незавершённой фразе...



    Остаток зимы девяносто первого Василиса провела у «стенки» с художниками, фарцовщиками и братвой.
Ночевать у Альки не представлялось возможным из-за её родителей, и Василиса несколько раз попросилась на ночлег к Шиманскому, снимавшему однокомнатную квартиру на проспекте Обуховской Обороны рядом с речным вокзалом.
Между Алькой и Эдуардом существовала некая связь, возможно, близкая, но с появлением Василисы Эдик не раздумывая переметнулся к ней. Алька злилась и ревновала, однако не вмешивалась и постепенно отдалялась от подруги. В конце концов, она сняла свои работы с продажи и исчезла с Невского.
Шиманский выглядел лет на тридцать, хотя ему было около двадцати пяти. Много пил, беспрерывно курил, сносно лопотал по-английски и занимался левыми, явно противозаконными махинациями, связанными с валютой – Васька не вдавалась в подробности. Её устраивало, что у него часто водились деньжата и что с ним можно было ужинать в ресторане среди необычных людей, измерявших степень уважения друг другу количеством огнестрельного оружия и «зелени».
Высокий, плечистый, с копной тёмных волос, взлетающих на ветру, Эдик представлял собой вполне взрослого мужчину со сформировавшимся убеждением, что деньги и положение можно зарабатывать любыми средствами. Лицо его, отличавшееся сухой шелушащейся кожей с восковым оттенком и поначалу показавшееся Ваське жестоким и злым, выражало презрение к миру, наградившему его хроническим нейродермитом, из-за чего детство и юность стали для Шиманского тяжёлым и болезненным испытанием. Но несмотря на изматывающий недуг, делавший его жизнь в осенний и весенний сезоны мало приятной, а иногда и трудно переносимой, он занимался художественной фотографией и пытался чего-то достичь в чужом огромном городе, начав с ночёвок на вокзалах без гроша в кармане.
О чём думала Василиса, когда окончательно переселилась к Шиманскому? Она перестала отвечать Севке. Не читая его письма, она бросала их в ящик стола. Ей больше не хотелось никого спасать и никому быть нужной. Пришло приглашение в Америку, Василиса бросила в ящик и его.
День за днём она упорно искала неприятностей, ввязываясь в самые неподходящие компании и сближаясь с самыми опасными людьми из всех, кто окружал её в те суматошные дни.
В феврале девяносто первого они с Шиманским расписались в ЗАГСе без всяких колец и скромно отпраздновали свадьбу в ресторане на Невском среди знакомых и подельников Васькиного мужа.
Жизнь на съёмной квартире с чужой мебелью Ваське не нравилась, но по сравнению с бульваром Новаторов девушка находила своё существование вполне сносным.
Несколько раз они съездили в Солнечное, но Василису там мучили неотступные воспоминания о Севке. Их она гасила пивом, за которым они с Эдиком ходили пешком в Комарово, где на дачах жили знаменитые писатели и поэты и для них регулярно привозили хорошее, неразбавленное разливное пиво в железных бочках. Ходили вдоль берега по обочине шоссе. Васька с наслаждением втягивала морские запахи, и ветры свивали гнёзда в её опустошённой душе.
Эдик метался между «стенкой», Гостиным Двором и «Апражкой», сводя нужных людей и приводя покупателей. Доходы его на одной неделе могли быть изрядными, а на другой им с Васькой приходилось собирать бычки на речном вокзале и сидеть на диете из томатного сока и чёрного хлеба. Но Вася не жаловалась.
Переставший получать её письма Севка несколько раз звонил по телефону, но Васьки постоянно не было дома, а потом её мать стальным тоном сообщила ему, что Василиса вышла замуж, проживает с мужем отдельно и настоятельно просила её не беспокоить.
Сама она Ваське не звонила, кроме одного раза, запомнившегося им обеим.
– Василиса, мне нужно, чтобы ты приехала.
– Что-то случилось, мама?
– Я заболела. Хочу, чтобы ты приехала, почистила и сварила картошку – у меня нет сил.
– А что с тобой?
– Простудилась: кашель, насморк.
– Мама, у тебя же есть Гена и Юля – они что, не могут картошку почистить? Мне отсюда два часа туда ехать и два – обратно.
– Гена на работе, а Юле надо делать уроки, и она не хочет.
– Так заставь её, – Васька еле удержалась, чтобы не добавить: «Как ты меня заставляла».
– Так ты не приедешь? – запредельным по отсутствию живых интонаций голосом переспросила мать. – Ну, смотри, Василиса... – прозвучало угрожающе, после чего мать бросила трубку.
    Несмотря на ухищрения, Васька забеременела. Ребёнок был совершенно некстати в их нестабильной полуголодной жизни у чёрта на куличиках. Василиса ничего не ощущала внутри себя, и ей казалось что это просто болезнь, которую без особого труда можно вылечить. Эдуард договорился с врачом, заплатил, и Ваське сделали вакуумный аборт в новой современной клинике.
Через пару недель у Васькиного мужа наступила полоса безденежья, когда не хватало даже на томатный сок. «Попросим еды у моей матери, – предложила голодная Васька. – Не зверь же она, в конце-то концов!».
Ключи у Васьки мать сразу после замужества отобрала. Василиса позвонила в дверь.
– Чего надо?
– Можно нам войти, мама?
Мать неохотно пропустила их в прихожую, не предложив раздеться.
– Можно я возьму немного еды? У нас нет денег и совсем нечего есть вот уже несколько дней.
Мать напряглась.
– И ты думаешь, что здесь можно поживиться? – резко спросила она, впившись пронзительным, «вороньим» – определила Васька – взглядом в свою старшую дочь. – Нам самим не хватает. Ты вышла замуж, ушла из семьи – это теперь твои проблемы: что тебе есть или не есть вообще.
Эдик от такого приёма вжался спиной во входную дверь, словно надеясь, что она сейчас откроется и спасёт его от разъярённой тёщи. Васька переминалась с ноги на ногу, и в ней закипала ярость.
– Раз ты мне отказываешься дать пару котлет и несколько картошин, я возьму их сама, – решительно заявила она и уверенным шагом направилась на кухню, где сидел и курил, слушая происходящее в прихожей, отчим.
– Привет, папа.
– Привет, Василиса, – вроде бы даже обрадовался он.
– Я тут немного возьму нам поесть, ладно? – виновато улыбнулась Васька, пересиливая колотящую её дрожь.
– Бери, бери, раз такое дело.
Васька взяла миску с сушилки, открыла холодильник и достала кастрюлю с мясными котлетами. Отложив пару котлет в миску, она перешла к варёной картошке.
– Я сейчас милицию вызову! – послышался из гостиной истерический крик матери.
– Да вызывай! Мне по барабану! Я здесь прописана, если ты вдруг забыла! И вы всё это время жили и на мои талоны тоже! – нимало не испугавшись откликнулась Васька, нащупывая луковицу среди сырых овощей. – И ещё ОМОН вызови, не забудь!
Мать нарочито громко говорила по телефону с дежурным в участке. Васька разобрала только пару слов: «вломилась» и «грабит». Достала пакет, положила в него миску с едой и луковицу, добавила несколько кусков чёрного хлеба и из вредности захватила горсть карамели.
– Спасибо, дорогая мамочка! – прокричала она в сторону гостиной, вежливо попрощалась с отчимом, и они с Эдиком выскочили на лестницу, захлопнув за собой входную дверь.
Сбежав по лестнице, Васька подобрала булыжник во дворе и со всей силы «зафиндилила» им в окно своей бывшей комнаты, отошедшей теперь к её матери.
– Это чтоб милиция не зря приехала, – удовлетворённо пробормотала Васька, услышав звон разбитого стекла.
Они добежали до метро «Ветеранов» и беспрепятственно уехали.
      Васька не вспоминала о Боге – на том кругу ада, где она вращалась по инерции общего распада, Бога не было. Поставив перед ней задачу выжить, Он где-то ожидал результата, и Васька изо всех сил старалась не разочаровать Его.
Еда, «украденная» у матери, закончилась, и Василиса позвонила отцу, с которым не общалась после Севкиного отъезда.
Отец встретил их с пьяной радостью. На кухне у него сидел доходяга, похожий на бомжа, на столе красовалась пустая винная бутылка, по углам квартиры, сваленная в живописные груды, валялась замызганная порожняя стеклотара.
– Я замуж вышла, папа. Это мой муж, Эдуард.
– Дочь замуж вышла! Слышь, Толян? – ещё больше обрадовался подвыпивший отец. – Это надо отметить!
– На сортировочной вино продают на разлив прямо с вагона. Хотите выпить, молодожёны? – предложил кухонный бомж.
– У нас денег нет, папа, – призналась Васька. – Нам бы поесть что-нибудь...
– Ща устроим, – отец полез в холодильник и достал оттуда кусок варёной колбасы и яйца. – Василиса, сваргань-ка нам яичницу как молодая хозяйка, а Толян с Эдиком смотаются за винцом.
Получив от её отца деньги, мужчины ушли и довольно быстро вернулись, неся в пятилитровом молочном бидоне красное вино.
Ребята поели и выпили за компанию. Васькин отец позвал дочь в комнату.
– Какая женщина! – неподдельно удивился он, глядя на неё при тусклом свете торшера. – Как звать-то тебя, красавица?
– Пап, это я, Вася, твоя дочь, – попыталась образумить его Васька, но отец принялся теснить её к неубранной кровати.
Осознав безуспешность попыток достучаться до невменяемого алкоголика, Васька заорала во всю мощь своих лёгких:
– Эдик! На помощь!!!
В комнату влетел её муж и принялся оттаскивать отца от дочери. Васька высвободилась.
– Беги! – крикнул ей Эдуард. Сцепившись с Васькиным отцом, они покряхтывая катались по полу. В руке отца сверкнул нож.
– Беги! Я справлюсь!
Не помня себя от ужаса, Васька заскочила в лифт и раз десять ткнула кнопку первого этажа. Спустившись, она выбежала на улицу и остановилась перед домом в ожидании Шиманского, надеясь что мужчины не убьют друг друга.
Минут через десять, припадая на левую ногу, вышел Эдуард:
– Семейка у тебя, однако, – проворчал он и, опираясь на Васькино плечо, похромал к остановке.
– Отец жив?
– Жив, куда он денется. Пришлось ему по башке дать, чтобы вырубить. Поболит голова пару дней. Ничего, оклемается.
В маршрутке Васька осмотрела его ногу: около щиколотки кровоточил глубокий порез.
– Поедем в больницу? – спросила Вася.
– Не надо. На мне всё, как собаке, заживает, – успокоил её Эдик. – Только идти неудобно – ботинок хлюпает.
Шиманский не соврал: через пару дней он вышел на работу, предпочитая больше не вспоминать о посещении Васькиных родителей.


*  *  *

Ей снова приснился «американский сон».
В дверь позвонили, и она пошла открывать. На пороге ждала молодая женщина, держащая за руку девочку лет семи.
– Здравствуйте. Василиса Алексеевна? – неуверенно поздоровалась женщина.
– Здравствуйте. Это я. Заходите, пожалуйста, – пригласила их Вася. Гости прошли в прихожую Севкиной квартиры в Автово, сняли пальто и шапки, переодели обувь, и Вася провела их в свою комнату, где стояло её любимое пианино из красного дерева, подаренное бабушкой.
– Кто это? – высунул голову из другой комнаты Севка. – Опять твои ученики?
– Да, – шёпотом ответила Васька, – у меня урок, я же тебя предупреждала.
– Понял, – Севкина голова спряталась обратно за дверь.
– Расскажите о Кате, Ольга Николаевна. Что с ней произошло?
– Катя попала в автомобильную аварию и полгода пролежала в коме. Черепно-мозговая травма. У нас проблемы с речью и моторно-двигательными функциями. Вот, посоветовали к вам обратиться. Говорят, вы помогаете таким детям...
– Это громко сказано, – смутилась Васька. – Я просто учу их музыке, а остальное само собой как-то получается. Катя, – обратилась она к девочке, – хочешь научиться играть на пианино?
Катя засмущалась, но ответила, растягивая слова и заикаясь:
– Дда, ххоччуу.
– Вот и здорово, – улыбнулась Вася. – Сегодня я тебе буду играть, а в следующий раз ты мне – хорошо?
Катя кивнула, Васька села за инструмент и исполнила небольшую детскую пьесу.
– Нравится? – обернулась она к девочке.
– Оочченнь, – Катя старалась говорить ровно, но получалось с грехом пополам.
– Садись сюда, – указала Васька на свою круглую крутящуюся табуретку. – Так, хорошо. Теперь подними руки и положи их на клавиши – тихонько-тихонько, чтобы не разбудить музыку.
Девочка подняла трясущиеся руки. Она попыталась опустить их на клавиатуру, но мышцы не слушались. Катя нажала несколько клавиш и расстроилась.
– Ничего страшного, – утешила её Вася. – У всех сначала не получается. В следующий раз выйдет лучше, вот увидишь.
– Давайте попробуем, – повернулась она к Катиной матери. – Условия вам известны: два раза в неделю по сорок пять минут, оплата в конце каждого месяца. Если вы согласны, я жду Катю в пятницу в это же время.
– Спасибо вам, Василиса Алексеевна! Спасибо! – растроганно забормотала Катина мама.
– Пока не за что, – улыбнулась Васька. – До свиданья! До свиданья, Катя!
Проводив гостей, она заглянула к Севе.
– Пойдём чай пить?
– Ага, только сейчас допишу партию аккордеона на завтра, – пробурчал он, склонившись над нотным листом, испещрённым его каракулями. Добавив ещё пару «закорючек» и соединив их с предыдущими «загогулинами», он направился на кухню, где уже кипел поставленный Васькой чайник.
– Никак не пойму, что ты в этих убогих находишь? – Севка налил себе чая, добавил ложку сахара и энергично размешал его.
– Полно нормальных детей, которым преподавать можно. Сдались тебе эти калеки!
– Я в них родственные души ощущаю, – без тени шутовства ответила Васька. – И они это чувствуют, тянутся навстречу, стараются. Мне с ними интереснее, чем с нормальными. Ты мне зубы не заговаривай, – рассмеялась она, глядя как Сева маленькими глотками отпивает чай и часто моргает от поднимающегося пара из чашки. – Как у тебя в школе?
– Нормально вроде. Только идиоты достают. Вчера на педсовете одна дура спросила, зачем школе новые партитуры для оркестра. Я говорю ей: вы видели эти партитуры? Там же на некоторых страницах полный бред написан! Короче, я взялся отредактировать ноты. Ещё сегодня звонил препод из Концы и назначил пару дополнительных занятий на следующей неделе. Полный завал, Васёна!
– Жизнь бьёт ключом по больному месту, – констатировала Васька. – У меня тоже скоро прибавится часов на курсах. Отстаю по теории, как обычно. Думаешь, мы поступим на следующий год?
– Даже не сомневайся, – уверенно сказал Севка, поднимаясь из-за стола. – Ложись сегодня пораньше, у тебя опять подглазники чёрные. Место мне согреешь, – он обнял Ваську и поцеловал её, – Василиса Отумвинд.
– Сам ты – Отумвинд, – улыбнулась Васька.
Севка вернулся к партитурам, а она вымыла чашки и опустилась на стул около прибранного стола, чтобы немного отдохнуть от насыщенного событиями дня. На безымянном пальце её правой руки поблёскивал тонкий золотой ободок. Она машинально крутила его и обдумывала, с чего начать с Машей на следующем уроке. У Севки в кабинете вдруг с протяжным стоном распустил меха аккордеон. Васька вздрогнула и... проснулась.


*  *  *

      В начале весны позвонил Всеволод. Василиса обомлела, услышав в трубке его голос.
– Где ты достал это номер, Сева?
– Твоя мать дала. Подожди, Вася, не клади трубку. Я умираю.
– Это правда? – усомнилась Васька. – Ты болен?
– У меня рак желудка, как у моего отца, – тихо прозвучал в трубке голос Отумвинда. – На финальной стадии. Я хотел бы перед концом увидеть тебя и попрощаться: всё-таки мы с тобой любили друг друга. Ты ещё можешь воспользоваться приглашением, которое я тебе выслал, и поставить визу.
– Дай подумать, Сева. Всё это так неожиданно... – Васька замешкалась, пытаясь упорядочить хаотично мельтешащие мысли. – Ну, хорошо. Допустим, я поставлю визу. А билет?
– Билет в Нью-Йорк тебе придётся купить самой. Но обратный билет оплачу я.
– Это же целое состояние! Где мне взять столько денег?
– Не знаю. Спроси у мужа или у друзей.
– Мне нужно подумать. Сколько времени дают врачи?
– Следующей осенью предположительно. Так что осталось мне совсем недолго. Я перезвоню тебе завтра, чтобы услышать твой окончательный ответ.
Васька посоветовалась с Шиманским, и тот заверил её, что раз такое дело и человек реально умирает, он не против их прощания. Мало того, Эдуард пообещал жене, что сопроводит её в Москву в консульство и поможет всем, что окажется в его силах, чтобы Вася благополучно села на самолёт.
Пришлось снова ехать на Новаторов – за «приданым», о котором, если бы речь шла о её собственном благополучии, Вася вряд ли бы когда-нибудь вспомнила.
Мать заставила её ждать на лестнице. Минут через десять она вышла и всучила Ваське сберкнижку, загранпаспорт, Севино приглашение и небольшой бархатный футляр. Васька подняла крышку – изящное колечко с блестящим камнем в платиновой оправе было на месте.
– Эти деньги ты могла бы потратить, помогая своей семье, – смерив Ваську злобным взглядом, отчеканила мать. – А ты их пустишь по ветру, бессовестная неблагодарная свинья! Не являйся сюда больше! Ты мне не дочь! – она с грохотом захлопнула дверь перед Васькиным носом.
    Вася раздумывала, глядя то на сберкнижку, на которой бабушка собрала для неё приличную сумму, то на бриллиантовое колечко с платиновым ободком, подаренное ей тоже бабушкой, и сердце подсказывало, что нет таких денег и драгоценностей, которые смогут заменить ей последнюю встречу с умирающим Севкой. «Это из-за меня он заболел, – корила себя Вася. – Из-за меня от умирает. Я сердце ему разбила. Как я могу не поехать и снова оставить его там одного?»
На другой день Севка перезвонил и слабеющим голосом спросил, готова ли она дать ответ. Васька пообещала, что приедет. Севка начал кашлять и задыхаться. Разговор прервался.
Шиманский продал колечко. Сняли все деньги с книжки, и получилось достаточно, чтобы оплатить билеты в Москву на двоих плюс обратный проезд для Эдика, проживание в дешёвой гостинице и полёт в один конец до Нью-Йорка.
Поселившись в номере гостиницы на заброшенной ВДНХ, где выставочные павильоны сдавались под что угодно, только бы сдать, Шиманские явились в американское консульство. Отстояв громадную очередь, Васька заплетающимся языком поведала об умирающем друге, с которым она непременно должна попрощаться. Молодая симпатичная женщина вице-консул недоверчиво выслушала её и потребовала официальное письмо за подписью главврача из госпиталя, где лежит умирающий, пересланное по факсу прямо в Москву. «Иначе, – тоном, не допускающим возражений, завершила свою речь она, – мы не пустим вас в нашу страну».
Письмо так письмо. Василисе пришлось связаться с Севкой, благо он успел продиктовать ей свой телефонный номер в больнице, и рассказать ему о возникшей сложности. Севка заверил, что письмо перешлют по факсу на следующий день.
Василиса с Эдиком снова выстояли очередь на приём, но выяснилось, что вместо затребованной бумаги из госпиталя, Отумвинд прислал в консульство расписку, где обязался содержать Ваську, оплачивать её медицинские расходы, если потребуется, и купить ей обратный билет в Россию по истечении визы, – Васька узнала его почерк.
– Не понимаю, почему он не прислал необходимый документ. Вчера по телефону он клялся мне, что бумага из больницы будет лежать на вашем столе сегодня утром, – оправдывалась Василиса, но вице-консул была непреклонна.
– Давай я попробую поговорить с ней, – предложил Шиманский.
«Наверное, хуже уже не будет», – пронеслось в голове у Васьки, и она разрешила.
Эдуард протиснулся в консульство, отбиваясь от рассерженных посетителей, ожидавших своей очереди. Примерно через четверть часа он высунулся из двери и призывно помахал жене.
– Если бы вы сразу пришли со своим мужем, – вице-консул с интересом поглядывала на Эдика, – проблем было бы меньше. Раз вы состоите в браке, то не сможете заключить ещё один брак на нашей территории. Оплатите квитанцию и через три дня можете приходить за визой.
«Какой брак на вашей территории? – возмущённо думала Васька. – Человек умирает, придурки!».
Они сбегали в банк и оплатили визу.
– Ты её зацепил, – констатировала Василиса. – Глазки строил?
– Самую малость, – загадочно улыбнулся Шиманский. – Не ревнуй, янки не в моём вкусе.
Ещё три дня они просидели в гостинице, изредка выходя прогуляться и поесть шашлыков рядом с метро. Накануне получения визы в гостиничном ресторане праздновали чей-то день рождения греки – большая делегация, приехавшая в Москву по своим делам. Заметив скучающих Шиманских, греки пригласили их за свой стол, и, изрядно набравшись шампанским, которое лилось бесплатной рекой, Васька весь вечер танцевала сиртаки, а на следующее утро проснулась с раскалывающейся головой.
– Теперь я знаю, от чего бывает самое жуткое похмелье, – проворчала она, глядя на себя в зеркало, и рассмеялась.
Паспорт с визой был успешно получен, билет куплен ещё в Петербурге. Василиса волновалась перед перелётом и не находила себе места. Вылет намечался на восемь утра.
Кое-как заснув, посреди ночи она вскочила от дребезжания телефона. Звонил Севка.
– Слушай, Василиса, тебе не надо ко мне лететь. Я передумал.
– Что значит «передумал», – опешила не проснувшаяся до конца Васька.
– А так, взял и передумал. Я всё сочинил: про рак и про больницу. Просто хотел тебя ещё раз увидеть, чтобы понять, что мне не о чем жалеть.
Севка бросил трубку.
Василиса оползла на пол около телефона.
– Вот сволочь! Как так можно! – негодовал Эдуард. – Он же тебя на бабки кинул! Здесь за такое яйца бы оторвали!
– То здесь, а он – там, – уныло мямлила Васька, постепенно осознавая объём нанесённого ей ущерба.
– А знаешь что? – продолжал гневаться её муж. – Лети! Пошли его на х.. и лети! У тебя есть копия его расписки, где он обязуется тебя содержать, лечить и отправить обратно. Он подписал её. Пускай разделит последствия своего поступка, мерзавец! Его власти заставят выполнить все обязательства, а ты хотя бы на Большое Яблоко посмотришь – зря что ли мы тут с тобой жопу на американский флаг рвали?
– Нет, Эд, я не хочу больше связываться ни с ним, ни с этой Америкой, ни с её властями, чтоб их. Это мне придётся идти в полицию прямо в аэропорту, просить переводчика, вызывать консула... – Васька безысходно махнула рукой. – Пошло оно всё!
– Ну, как знаешь, – обнял её Шиманский. – Деньги-то твои и в душу он тебе насрал, а не мне.
Они вернулись в Петербург, и Васька сдала билет с большой потерей. Оставшиеся средства потратили на поездку к родным Эдика в Днепропетровск, где провели половину лета, объедаясь салатами из бельевых тазов, фруктами и ягодами. Ваську радушно приняли, но она печалилась и грустила, подолгу уединяясь в тенистых уголках большого фамильного сада.
Однажды, выпив сверх меры, они с Эдиком поспорили, что Васька не сможет переплыть Днепр.
– Нет, смогу! – упиралась она.
–Не-а, – подзадоривал её Шиманский.
Купальника с собой не было, и Василиса с разбега нырнула в воду прямо в сарафане, оставив босоножки на берегу.
Вода быстро привела её в чувство. Течение было сильным. Васька быстро выдохлась, и её начало сносить обратно к берегу. Оказавшись в паре километров от места, где ждал муж, она выбралась на частный причал с зажжёнными гирляндами и громкой музыкой. К ней направились два «амбала» в костюмах.
«Кажется, я не по тому адресу приплыла», – смекнула Васька и бултыхнулась обратно в реку, позволив течению отнести себя чуть дальше к зарослям прибрежной травы. Оказавшись на берегу, она босиком пошлёпала обратно, стороной обходя подозрительные пристани с огоньками.
    В Питере – Васька терпеть не могла это новое-старое название города – Шиманский вернулся к прежнему промыслу.
Осенью их пригласили поехать за грибами, и Эдик познакомил Ваську с Антоном Плакуновым, двухметровым студентом ЛГУ, и его подругой Мариной.
Ехали на электричке. Ваське почему-то вспомнилась сцена из «Москва слезам не верит», где Катя рассматривает грязные ботинки Гоши. Вася машинально уставилась на грязные сапоги Антона.
– Я тоже не люблю грязную обувь, – почти как в кино, произнёс тот, – но грибы того стоят.
Марина задремала на его плече, и Васька прикинула, что, наверное, оно костлявое и неудобное, но тут объявили их остановку.
– Вот тебе наш телефон – на всякий случай, – протянул ей узкую полоску бумаги Антон. – Звони, если понадобится помощь и вообще...
 Васька сунула бумажку в карман и тут же забыла о ней.


*  *  *

     ...Вздутый сумрак повсюду. Суровые песни слепых пустырей, мускулистые руки могильщиков, одинокое дерево, наколотое на белой спине неба.
Ноябрь.
Хочется провести кончиком языка по лезвию, которым только что нарезали лимоны – тонкий холод и блеск ещё тоньше, ещё холоднее, как звук на сверхвысокой частоте, как мурашки по коже от молчания там, где слова лопаются прозрачными пузырями растерянности, и стучит по стеклу тёмно-алый кулачок розы.

    Ноябрь выдался тяжёлым. У Шиманского снова не ладилось с бизнесом, а Васька скучала без дела и подумывала устроиться хоть на какую-нибудь работёнку.
Однажды Эдуард вернулся с Невского не в настроении, и от него сильно разило алкоголем.
– Дай мне что-нибудь поесть, – буркнул он жене, усевшись за стол на кухне.
Васька поставила греться кастрюлю с борщом, достала сметану из холодильника и, положив на доску хлеб, нарезала буханку хорошо отточенным длинным кухонным ножом.
Эдик зачарованно наблюдал, как лезвие движется сквозь хлебный «кирпич», затем молча встал из-за стола, подошёл к ней сзади и аккуратно вынул нож из её руки.
– Повернись, – приказал он.
Испуганная Васька повернулась, и он внезапно приставил лезвие к её горлу чуть пониже подбородка.
– А давай я тебя порежу , – то ли предложил, то ли подумал вслух Шиманский.
– Не надо, Эдик, – ещё больше испугалась Вася, боясь шелохнуться.
Шиманский начал медленно двигать лезвие по её коже. Васька ощутила боль, резко оттолкнула его и метнулась в комнату.
Муж погнался за ней, не выпуская нож из руки.
– Эдик, приди в себя! Это же я, твоя жена Вася, – уговаривала она мужа, когда ей удалось повалить его на пол и придавить коленями в грудь. Он на мгновение будто узнал её, но затем взгляд его снова помутнел. Ваське хватило этого мгновения, чтобы выскочить за дверь. Звоня во все квартиры, она добралась до пятого этажа, но открыли только в одной: из неё выглянула встревоженная женщина.
– Позвоните в милицию! Он убьёт меня! – успела крикнуть ей Васька. Шиманский догнал её и, схватив за волосы, поволок обратно на первый этаж.
Пока он запирал входную дверь, Васька заскочила в ванную, закрылась и, вооружившись маникюрными ножницами, приготовилась ждать, когда некрепкое деревянное препятствие поддастся ударам потерявшего рассудок Эдуарда. Но ей повезло: раздался звонок, и голос на лестнице громко произнёс: «Открывайте! Милиция!». Шиманский покорно отпер дверь, и Васька смогла покинуть своё убежище. С кровью, стекающей тонким кривым ручейком по шее, она путано и сбивчиво объяснила, что её мужа спьяну «перемкнуло» и он чуть не зарезал её обычным кухонным «тесаком».
Шиманского забрали, а ей велели приехать и написать на него заявление.
– Сколько вы его продержите? – заикаясь спросила она.
– Пятнадцать суток максимум, если вы не подадите заявление.
Оставшись одна, Васька лихорадочно побросала в полиэтиленовые мешки свои вещи и документы, кое-как отмыла кровь на шее и, не переодеваясь, поспешила на метро.
Всю дорогу до Новаторов её колотило от пережитого ужаса, и, когда мать открыла дверь, Василиса не сразу смогла объяснить, что с ней произошло. Пришлось начать с признания, что она «свинья» и «чёртова кукла», но идти ей некуда, и если мать не впустит, она останется жить на лестничной площадке, пока Шиманский не найдёт её и не довершит начатое.
Васькин растерзанный, перепуганный вид в окровавленном джемпере и с порезом на шее мог убедить даже каменное изваяние, а потому мать, одарив Василису очередной порцией презрительного взгляда, смиловалась и позволила ей остаться.
Васе вернули ключи от квартиры с непреложным условием, что отныне – «никаких Шиманских».
Заявление в милицию она не написала, зато сразу подала заявление о разводе. Только заглянув в глаза смерти, Вася осознала, как велико и неистово оказалось её желание жить.
– Теперь я буду руководить твоей судьбой, а ты будешь мне подчиняться, – с триумфальным видом подытожила мать.
– Да, мама, буду подчиняться, – пролепетала девушка, понимая, что ничего другого не остаётся и выбор невелик: либо играть по предложенным правилам, либо катиться на все четыре стороны от панели до панели, что, по Васькиным ощущениям, было хуже любой смерти.
К тому времени отбыли в мир иной родители отчима, оставив ему две коммунальные комнаты в старинном угловом доме на Фонтанке рядом с так называемой «Ватрушкой». Мать с отчимом периодически уезжали туда на выходные, оставляя Ваську за старшую – отчим опасался, что соседи по коммуналке отсудят его пустующие квадратные метры, если в них долгое время никто не будет появляться.
    Двадцать шестого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года прекратил свое существование СССР.
В воздухе, сверх всякой меры насыщенном тревожностью и неопределённостью, витали разные мифы, обрастая побочными слухами. «Сарафанное радио» транслировало самые невероятные предположения, люди нервничали и с каждым днём озлоблялись всё сильнее. Каждый старался «подстелить соломки» себе и своему ближнему кругу и отгрызть от минувшего благополучия любой плохо лежащий кусочек.
    Мать продолжала покупать замороженную мойву, пропускала её через мясорубку и из полученного фарша лепила котлеты, после приготовления приобретавшие жутковатый синюшный оттенок. Скумбрия же подавалась по праздникам, мясо уступали отчиму, а пустые прилавки в продуктовых магазинах с красующимися на них пирамидами из консервированной морской капусты стали нормой. Впрочем, к началу марта исчезли даже эти витринные украшения.
Дома за её отсутствие ничего не изменилось. Время в «живопырке» тянулось медленно и, входя в квартиру, Васька всякий раз словно проваливалась в чёрную дыру своего прошлого.
К апрелю продуктовая ситуация попахивала паникой. Начались невыплаты пенсий и зарплат бюджетникам.
– Ты не можешь дальше жить с нами нахлебницей, Василиса. Либо иди на завод, либо устройся на какие-нибудь курсы. Есть экспресс курсы секретарей-референтов. Я заплачу, если ты согласишься, – мать была настроена крайне решительно.
Васька выбрала курсы секретарей. Она представляла себе нудную, но ответственную бумажную волокиту и выполнение мелких поручений начальника типа: назначь-отмени встречу, позвони-договорись и тому подобное. При такой занятости оставалось бы время на подготовку в Консерваторию, о которой Васька время от времени всё же вспоминала.
Отправившись в центр города, она записалась на трёхмесячное обучение, после окончания которого получила диплом. Но найти работу оказалось не так-то просто.
Город заполнили автомобили, тормозящие возле каждой красивой девушки. Выкрикивая непристойные предложения, из автомобильных окон высовывались чернявые головы наводнивших северную столицу южан, или «гости нашего города» выскакивали сами и силой затаскивали незнакомых симпатичных девушек в машины.
    Пребывание на бульваре Новаторов угнетало, и Вася решила попробовать снова сбежать оттуда.
– Мама, у папы ведь есть жилплощадь на Фонтанке, – прощупывала почву Василиса. – Я могла бы присмотреть за комнатами, чтобы их не отсудили соседи. Если бы ты позволила мне пожить отдельно, я бы смогла больше заниматься на пианино – а здесь соседи начинают по батарее стучать, если я после девяти сажусь за инструмент...
– Надо папу спросить, – неопределённо ответила мать, но сразу не отказала, что обнадёживало.
Вернулся с работы отчим, и на кухне собрали семейный совет, постановивший перевезти Васькино пианино на Фонтанку и разрешить ей жить там с тем же условием: «никаких Шиманских». Плата за комнаты осталась на родителях. Ваське поручили оплачивать свет, телефон и полностью содержать себя любыми способами. Впрочем, на первый месяц ей ссудили небольшие подъёмные, которые Василиса должна была вернуть, как только устроится на работу.
Представлять Ваську соседям поехала мать. Угловой дом по Ломоносова и Фонтанке, где Васька гостила лишь однажды, знакомясь с родителями отчима, встретил её затхлостью лестничного полумрака, сумрачным двором-колодцем и надписью на площадке первого этажа, гласившей, что «Анархия – мадь порядка».
Поднявшись на четвёртый этаж, мать показала Ваське, как открывать две массивные двери в квартиру. Они попали в коридор, тускло освещённый одинокой, свисающей с потолка лампочкой, и прошли по нему до самого конца, где в упор уставились друг на друга двери Сверчковых и их соседей.
Комнаты были такими, как их помнила Василиса: с высокими потолками, они напоминали ей жильё на Дзержинского.
Соседкой оказалась потрёпанная алкоголическим прошлым Рута Яновна. Невысокая женщина средних лет, жившая с младшей дочерью Ингой и сожителем Николаем – хромым, изредка попивающем, мужичком чуть постарше её самой.
Инга родилась больным ребёнком и сильно отставала в развитии от своих сверстниц. Лицо её, пепельно-зеленоватого цвета, хранило чужие грустные тайны, она стеснялась и пряталась, чем напомнила Ваське её саму в детстве. Старшая сестра Инги, Виктория, жила отдельно со своим мужем-военным на Камчатке.
Мать привела Ваську на необъятную кухню, где почти всегда сидел у окна Николай и круглосуточно «гундел» пожелтевший от времени советский радиоприёмник. Васе показали её стол и шкаф с посудой и познакомили с Рутой.
Ещё пару дней заняла перевозка пианино и Васькиных вещей, и она снова вырвалась на относительную свободу.
Первую неделю Василиса привыкала к соседям и к новому месту обитания, выгребала рухлядь за почившими, подметала, мыла, расставляла и развешивала. По вечерам болтала с Рутой, рассказывая о себе и слушая её истории. Установить контакт с Ингой оказалось значительно сложнее: словно испуганный дикий зверёк, та продолжала избегать Ваську, но детское любопытство одержало верх, и через неделю Инга уже весело скакала по «Васькиным» комнатам, и её было оттуда не выгнать.
Васька вдруг вспомнила свой «американский» сон и осторожно предложила Руте бесплатно учить девочку музыке, в ответ на что та сначала замахала руками, но, поддавшись на уговоры Инги, в конце концов, согласилась.
Девушка разместила в газете объявление о частных уроках фортепиано, обзвонила всех своих знакомых по «Мусорке» и стала ждать результатов.
Наступила дата развода. Шиманского в ЗАГСе она, разумеется, не обнаружила. Прождав час, Васька кинулась умолять женщину, занимавшуюся разводом, ссылаясь на то, что чудом осталась жива и что муж её, наверное, уже давно вернулся домой в Днепропетровск и что ж теперь, ей век в замужних ходить или ловить сбежавшего супруга по всему миру?
Сочувственно её выслушав, «тётка» сжалилась и оформила развод без присутствия супруга.
Васька по многу часов в день занималась фортепиано, возвращая себе прежнюю форму, потихоньку учила Ингу, но глубоко внутри неё окончательно поселилась тёмная глухая пустота, куда девушка сама боялась заглядывать. Довольно скоро она набрала несколько учеников, стала немного зарабатывать и отдала долг матери. По вечерам Вася покупала бутылку мартини и выпивала её на кухне, зачарованно уставившись в грязное коммунальное окно, будто оно выходило не во двор-колодец, а в другой, светлый, радостный и добросердечный мир.


*  *  *

По ночам ей снились тревожные сны. Один она хорошо запомнила.
Васька барахталась посреди бескрайней чёрной воды. Штормовые волны захлёстывали её, рядом качались какие-то обломки, за которые она пыталась уцепиться, но их вырывал из её рук новый оглушающий порыв ветра. Где-то невдалеке мелькала спасательная шлюпка, полная людей, хватающихся друг за друга. При свете молнии Васька видела, как уходят под воду такие же, как она, одиночки, не смогшие найти никакой опоры в штормовом хаосе.
Чутьё подсказывало Василисе, что земля находится совсем близко, но волны почему-то мчались не к берегу, а в противоположном направлении, унося её всё дальше, дальше и дальше...


*  *  *

Разбирая свои вещи, она наткнулась на бумажку с номером Антона и Марины. Васька позвонила, и Марина сообщила ей, что Антон живёт теперь у своих родителей на «Академической» и дала другой телефон.
Васька позвонила Антону. Он сразу спросил: «как дел?» и не желает ли «Птицус» поехать с ним и с Мариной в лес за сморчками?
– Они безумно вкусные, хоть и выглядят по-марсиански, – настаивал он.
Ваське нужно было с кем-то поговорить и отвлечься, поэтому она согласилась на поход за «марсианскими» грибами.
Пока ехали и собирали отвратительные с виду грибы, которых той весной выросло столько, что хватило бы на «инопланетное вторжение», Васька тарахтела, как пулемёт, рассказывая о Шиманском и о Севке с его «закидоном».
На обратном пути она заснула, и её голова непонятным образом оказалась на коленях у Антона. Пару раз он наклонялся к ней и что-то шептал в ухо, согревая его щекотным дыханием, но что – Васька сквозь сон не расслышала. На вокзале Антон попросил у Васьки её телефон. Марина одарила Ваську ревнивым взглядом, но ничего не сказала.
Поев сама и накормив соседей «весенним деликатесом», Васька легла спать, и в полусне перед ней мелькала картинка из электрички, где Антон нагибается и что-то шепчет ей в ухо. В голове у неё толпились и перебивали друг друга вопросы, ответов на которые она не находила.
Через несколько дней объявился он сам и позвал её к себе домой на тусовку, куда была приглашена Марина и ещё человек пять-шесть его университетских приятелей с парами.
Васька поехала, напилась в стельку, и великодушный хозяин уложил её в спальне своих отсутствовавших родителей. Утром, в полусне, она почувствовала горячее прикосновение: Антон лежал рядом, точно как Севка когда-то в Солнечном, и дрожащими от возбуждения ладонями гладил её тело. Васька не противилась – у неё не было сил. Ласки становились всё более откровенными, потом её пронзила боль, к которой она уже привыкла и считала нормой. Антон целовал её и шептал, что любит с первого взгляда.
Сварив ей крепкий кофе, он принёс чашку в спальню. О Ваське ещё никто так не заботился, и она благодарно приняла его подношение. Высоченный, на две головы выше её, Антон выглядел худым и сутулым. Между рёбрами на груди у него зияла глубокая впадина – результат детского рахита. «Яма» сдавливала ему сердце, но врачи не решались оперировать – было слишком опасно. В юности он занимался спортивной греблей, чтобы натренировать сердечную мышцу, и никакого дискомфорта от своего увечья не испытывал.
Длинное узкое лицо его, обрамлённое светлыми вьющимися волосами и показавшееся Васе «лошадиным», благодаря чему она тут же вспомнила коня Дон Кихота Росинанта, – чаще всего улыбалось, а сильные нежные руки отнесли Ваську в ванную, наполненную тёплой приятной водой.
– Я ждал тебя, Васёна. Ждал, когда ты бросишь Шиманского.
– Это было так очевидно? – удивилась Васька, после принятой ванны уплетая за обе щеки яичницу с ветчиной.
– Мне, – Антон сделал ударение, – сразу было ясно, а за остальных не поручусь.
– Так ты из-за этого от Марины ушёл?
– И да, и нет. Понимаешь, у нас и так с ней в последнее время не ладилось, а после встречи с тобой я на неё вообще смотреть больше не мог.
– Мне это не нравится, – призналась Васька, которой претила роль разлучницы.
– Мне тоже, но так получилось.
– И что теперь?
– Теперь мы начнём писать нашу историю, если ты не против.
– Вообще-то, о моём согласии стоило поинтересоваться пару часов назад, когда ты под одеяло ко мне залез, – Васька допила кофе и попросила ещё.
– А рассола нет?
– Рассола нет, – засмеялся Антон. – Но кофе – сколько угодно! Родителям родственники привозят, так что пей, не стесняйся. Я вчера ещё хотел спросить твоего согласия, но времени не было – помнишь, сколько раз ты перед белым зверем харчами хвасталась?
Вторую половину апреля они встречались в городе. Потом Васька пригласила его на Фонтанку. Он остался на ночь – раз, потом – два, три, а в мае, с разрешения её отчима, переехал жить со своими учебниками, чертежами и скромным гардеробом.
Инге Антон нравился: он читал ей вслух и не мешал им с Васькой заниматься музыкой.
Потом явилась Марина. Поздним вечером она позвонила в дверь. Антона не было – он помогал родителям с домашними перестановками, и Васька вышла к ней на лестницу. Взволнованная женщина рассказала Ваське совсем другую историю об Антоне. По её словам, они провели вместе почти пять лет. Он жил с ней в отдельной квартире, доставшейся ей по наследству от умерших родителей, они любят друг друга и собираются пожениться, а Васька – всего лишь его новое краткосрочное увлечение в чреде точно также пустяковых интрижек, которыми он изводил Марину, а та терпела и прощала.
Шок пригвоздил Ваську к холодной щербатой стене. Марине было около тридцати: неказистая и неприкаянная, она выглядела одинокой и несчастной, и самое неприятное – не могла иметь детей по нездоровью. Антон же, по утверждению его прежней подруги, хотел ребёнка и готов был «смастерить» его с кем угодно на стороне. Плакунов и сам на пару лет был старше Василисы, но подробности, рассказанные Мариной, поразили девушку. Даже если слова этой странной болезненной женщины были выдумкой, Васька не понимала, как Антон мог допустить, чтобы такое случилось – почему не предупредил Васю, что Марина способна на подобную выходку? А если всё это правда, то как Ваське жить дальше?
Оставив Марину рыдать на скамейке во дворе, она дошла до ближайшего ларька, купила вина для гостьи, а себе – бутылку мартини. Вернувшись от родителей Антон застал двух пьяных заплаканных женщин, преисполненных осуждения в его адрес и бесконечного сострадания друг к другу. Он поднялся с Васькой к ней домой и уложил её спать, а сам пошёл провожать Марину.
Утром Василиса не просыпалась. Не проснулась она ни к обеду, ни к ужину, и лишь на другой день, к полудню с трудом разлепив глаза, обнаружила обеспокоенного Антона, собиравшегося вызывать ей «Скорую».
– Проснулась и ладушки, – выдохнул он. – Теперь послушай: всё что наговорила тебе Марина – это её сугубо личная версия. Свою я тебе озвучил в наш первый раз. Ты помнишь, Вася?
Васька не реагировала. Она уставилась в одну точку, и, кажется, не слышала Антона.
Затем она снова легла в постель, закрыла глаза и заснула.
Так продолжалось месяц. Плакунов уезжал в университет сдавать сессию, откуда-то доставал деньги, бегал в магазин, готовил еду, стирал бельё, – в общем, делал всё, чтобы поддерживать жизнь вокруг Василисы, но живинка внутри неё на глазах угасала, и он ничего не мог с этим поделать.
Раз в сутки, иногда по ночам, она вставала, чтобы сходить в туалет и поесть, и, не вымолвив ни слова, снова ложилась в постель и засыпала, отвернувшись к стенке. Антон не прикасался к ней, боясь сделать ещё хуже, хотя «хуже» было сложно себе представить.
К концу месяца Васька стала чаще бодрствовать и целыми днями лежала, уперев глаза в потолок, где двигались зловещие тени, доступные только её взору. Однажды она услышала рядом со своим ухом тоненький писк и открыла глаза: по её постели, то падая, то снова поднимаясь, на дрожащих тонких лапах неуклюже передвигалось рыжее пушистое существо. Василиса испугалась, что оно свалится с кровати и подхватила котёнка на руки.
– Как ты хочешь его назвать? – обрадовался Антон, внимательно наблюдавший за первой встречей существа с Васькой.
– Чебурашка, – произнесла Васька, удивившись звуку своего голоса и ощущению пересохших, едва слушающихся губ.
– Ему очень подходит. Да, Чебурашка? Вася тебе молочка нальёт.
С этого момента она начала медленно, но неуклонно выздоравливать. Заботы о Чебурашке, который озорничал и то и дело где-нибудь застревал, вернули Ваську к жизни, но она по-прежнему не желала обсуждать с Антоном свою встречу с Мариной.
В июне она спросила, откуда у него деньги.
– Я продаю лекарства.
– Какие лекарства?
– Как бы тебе сказать, Вася, ты такая впечатлительная... Короче, есть тётки, которым нужно по тихому, без больницы, избавиться от беременности. Я предлагаю им инъекции, вызывающие схватки: один укол, и всё в порядке.
– Это правда? – обалдела Васька. – Ты помогаешь убивать детей?
После аборта она почувствовала позднее раскаяние за содеянное и пообещала себе, что никогда не повторит подобное.
– Я – зарабатываю, а убивают – они.
– Но ты в этом участвуешь, Тошик.
– Если ты против, я брошу заниматься лекарствами. Найду что-нибудь другое, – он растерянно смотрел на Ваську, и она заметила, что у него подёргивается левое веко, – но денег, наверное, станет меньше.
Антон действительно «завязал» с продажей инъекций и метался в поисках любого доступного заработка. Ваське пришлось отдать ему для продажи трофейного бронзового медведя, доставшегося отцу отчима, служившему цирюльником у наркома обороны СССР К. Ворошилова в сорок пятом, но дела не налаживались, и в конце июня, собрав вещи Антона в большой чемодан, с которым он к ней приехал, Васька в буквальном смысле спустила этот чемодан с лестницы.
– У тебя на меня любви не хватило! – упрекнул её на прощание Антон. – Кто теперь тебя спасать будет?
– От кого спасать? – удивилась Васька.
– От тебя самой.
– Ах, это так теперь называется? – огрызнулась она и захлопнула дверь.
На следующий день позвонила мать и сообщила, что нашла для Василисы рабочее место.
Место представляло из себя секретарство в филиале австрийской оружейной фирмы, несколько недель тому назад арендовавшей офис в здании Лениздата на набережной Фонтанки. Руководил филиалом австрийский гражданин с ашкеназской внешностью, гордо именующий себя «Женей Биркиндом».
Низкого роста, круглый и сальный, как колобок-иностранец, перебравший сливочного масла, Женя придирчиво оглядел Васю, спросил её размеры, вес и зачем–то затребовал медкарту, которая тут же была ему предоставлена.
Помимо Васьки, в маленьком офисе, заваленном каталогами и бесчисленными бумагами, уже находилась пара нанятых девушек-секретарей: высокая Галя, вдобавок обожавшая ходить на шпильках, и Нина примерно Васькиного роста, носившая ажурные чёрные колготки и шёлковые блузки с меховыми горжетками.
Колобок растолковал Васе, что именно в каталогах нужно показывать клиентам и как оформлять заказы на специальных фирменных бланках, назначил ей внушительную зарплату и пообещал щедрые премиальные, если Васька не будет задавать «лишних вопросов» и станет подчиняться начальству, то есть лично Колобку.
Работа не бей лежачего да при таком заработке превосходила самые смелые Васькины ожидания. Не раздумывая, она подписала договор о трудоустройстве.
Весьма скоро офис посетил пожилой бородатый «дядька» в кожаном жилете и с часами на золотой цепочке. Он сразу заметил «обновку» в лице Василисы и предложил Биркинду «арендовать» его новую секретаршу «на денёк», мол узнать о её талантах.
Колобок пригласил Ваську в свой кабинет и начальственным тоном разъяснил ей, что «Часы на цепочке» это важный клиент, с желаниями которого необходимо считаться, а потому Василиса должна быть любезной, не капризничать, не выпендриваться, и что за этот день ей заплатят премию, если она будет пай-девочкой.
«Часы на цепочке» проводил Василису в «Газель», где их ждали другие незнакомые девушки, отвёз в гостиницу «Москва» и усадил за банкетный стол рядом с напыщенным господином, говорившим по-немецки. Васька поела, выпила немного шампанского и весь день ходила, как собачка, за своим «хозяином», улыбаясь ему и позволяя немного приподнимать свою и без того короткую юбку и расстёгивать ещё на одну пуговицу и без того глубоко расстёгнутую блузку. Это было противно, но терпимо, особенно после возвращения в контору и получения денежного вознаграждения за «понимание и сотрудничество».
– Ну, как тебе наша «полевая работа»? – поинтересовалась Галя на следующий день.
– Сойдёт, – уклончиво ответила Васька. – И часто нас в «поля» будут посылать?
– Ну, это смотря какие клиенты, – с осознанием собственной опытности сказала Галя. – А вообще – часто.
– Тебе повезло, – вмешалась в разговор Нина, – что не Курносый заезжал.
– Кто такой Курносый? – зашевелились самые скверные Васькины подозрения.
– Лучший клиент, – беззаботно прощебетала Галя. – Но там уже всё по-взрослому, ты ещё не созрела.
«Хорошо бы никогда до такого не созреть» – испуганно подумала Васька, но Курносый не обращал на неё никакого внимания, забирая с собой то Галю, то Нину, а то их обеих сразу.
Однажды, когда две другие секретарши «вкалывали на полях», Колобок снова позвал Ваську в свой кабинет и предложил ей выпить коньяка с ним за компанию. Вася из вежливости отпила глоток и, пока Биркинд тянул свою порцию алкоголя, гадала, что за инструктаж ожидает её на сей раз. Колобок осушил бокал, молча закрыл дверь на ключ и предложил девушке сфотографироваться сидя на его письменном столе – для рекламного проспекта фирмы. Васька попыталась отказаться, но начальник упорствовал, и ей пришлось подчиниться. Вопреки её ожиданиям, никакого фотоаппарата он не достал, а вместо этого подошёл к ней вплотную, дохнул Ваське в лицо коньячным перегаром, пухлой розовой ладонью зажал ей рот и повалил её на стол, попутно сбивая на пол стопки документов и телефонные аппараты (об один из них Василиса больно ударилась головой). Другой рукой он не торопясь расстегнул ремень и, не позволяя пытавшейся отбиваться Василисе вывернуться, содрал с неё бельё, а затем с громким пыхтением «оприходовал» её на своём письменном столе, как бы банально это обстоятельство ни выглядело. Васька не пыталась кричать – она удивлялась, что он так долго выжидал и не «трахнул» её раньше. Ничего не почувствовав, кроме боли и отвращения к начальнику и к самой себе, она слезла со стола, оделась, поправила причёску и, как механическая кукла, вышла из кабинета.
Рассказывать матери о нюансах своей работы Васька боялась. Что ответила бы её мать? «Ты сама виновата» – скорее всего или «Не смеши меня, переживёшь». И Васька продолжала оформлять редкие частные заказы в конторе, регулярно выезжать на банкеты с «Часами на цепочке» за приличные «премиальные», терпеть вошедшие в привычку домогательства Колобка, избегать встреч с Курносым и до полного онемения души напиваться по вечерам мартини на коммунальной кухне, уставившись в «чудо-окно».
Антон, не оставлявший надежды вернуть Ваську, звонил, приезжал, и иногда она даже допускала его в свою постель то ли по инерции, то ли пытаясь заполнить разраставшийся внутри вакуум, чтобы ощутить что-то живое. Но – тщетно: признаков жизни в вакууме не наблюдалось.
Как-то раз в августе он явился встречать её к зданию Лениздата. Они прогулочным шагом двинулись по набережной, когда из притормозившей на светофоре чёрной «Волги» вылез сияющий Гольдберг и направился к Ваське, широко раскинув руки.
– Мадемуазель Курбатова! А зохен вей, и танки наши быстры!
Сколько лет, сколько зим! Прекрасно выглядишь! – как на сцене, выдал «заздравную» речь Макс, чуть не задушив в своих парфюмерных объятиях растерявшуюся от неожиданности девушку.
– Здрасьте вам, – снисходительно бросил он Антону, оторопевшему от этой встречи не менее своей спутницы.
На светофоре загорелся зелёный, и машины начали гудеть в зад распахнутой «Волге».
– Мне надо бежать, Василиса, прошу прощения, – Гольдберг учтиво поклонился, напомнив Ваське о своей лысине, которая стала ещё шире и за которую в «Учёбе» Гольдберга прозвали «аэродромом для мух». – Вот моя визитка, позвони непременно! Слышишь – непременно!
Он вернулся в машину, и «Волга» рванула с места.
– Что это за чудо в перьях?
Васька усмехнулась.
 – Это Гольдберг.
И добавила с каким-то непонятным ей самой трепетом:
– Сева нас в «Мусорке» познакомил.
Всему, что касалось Отумвинда, в Васькиной памяти был отведён храм, куда она сложила самые дорогие воспоминания. Василиса научилась быстро забывать боль, а когда та пыталась высунуться из туманов забвения, Васька натренировалась мысленно сажать на этом месте дерево, в результате чего её память походила на бескрайний, вечно зелёный, лес из высоких раскидистых деревьев, в глубине которого, надёжно укрытое ветвями и туманами, покоилось святилище её первой любви.
Дома она внимательно рассмотрела визитку «Аэродрома». Там значилось, что Максимилиан Вольдемарович Гольдберг, джазовый и эстрадный пианист, а также композитор, кроме всего прочего являлся главным учредителем и президентом акционерного общества «Санкт-Петербургская Культурная Инициатива».
«Оба-на! – подумала Вася. – А он не терял времени даром. Вдруг для меня найдётся работа?» Ваське отчаянно не хотелось возвращаться в офис к Жене Биркинду.
Она набрала номер. Макс, как обычно, источал любезность и демонстрировал прекрасные манеры. Он поинтересовался, где она сейчас работает, и пообещал, что подумает насчёт её трудоустройства в «Инициативе».
На следующий день к Василисе на работу курьер доставил огромный букет, состоящий из роз, лилий, аспарагуса и пальмовых листьев.
Через день – новый букетище, потом – ещё один, в котором между цветами и листьями Василиса нашла открытку с приглашением на ужин.
За несколько минут до окончания её рабочего дня раздался звонок, и к телефону, как назло, подошёл начальник.
– Женя Биркинд. Чем могу быть полезен?
– Очень приятно, – послышался важный голос «Аэродрома» на другом конце провода. – Будьте ласковы, передайте госпоже Курбатовой, что я заеду за ней через десять минут.
– Это что?! Это что такое?! – с выпученными глазами заверещал подскочивший от такой наглости Колобок. – Курбатова! Ты уволена!!!
Васька даже обрадовалась. Собрав свои вещи и не забыв прихватить букет, она с облегчением выпорхнула из ненавистного офиса.
– Привет, Макс! Теперь ты просто-таки обязан взять меня на работу. Из тебя меня только что уволили, – задорно рассмеялась Васька.
– Вот так номер! – Гольдберг казался искренне обескураженным. – Такой ревнивый начальник?
– Не то слово, – Васька скорчила скорбную гримасу.
Они ужинали в камерном уютном ресторане на Петроградке, и девушка смогла внимательно изучить своего спутника.
Кроме преждевременной лысины, которую всё так же плохо скрывали налакированные «жидкие» прядки, и усов, выглядящих кривыми из-за узких губ, один уголок которых постоянно опускался, придавая лицу Гольдберга вычурно театральное выражение, взгляд Василисы привлекли неровные тонкие брови, часто подскакивающие кверху и собирающие кожу на лбу в глубокие продольные складки. Из-под толстых стёкол, покоящихся в золотой оправе, карие глаза Макса смотрели на неё с нескрываемым вожделением, и Васька засомневалась, что будущий начальник не воспользуется своим положением точно так же, как предыдущий.
Постоянно одевавшийся в костюмы с галстуками и шейными платками, словно он застрял в какой-то нескончаемой роли, «Аэродром» производил впечатление желчного сварливого старика, по счастливой случайности захватившего молодую телесную оболочку. Он и передвигался, как старик: покрёхивая и шаркая ногами, словно где-то позабыл любимую трость.
Дополнением к его импозантному облику служили часы, брелоки, булавки и кольца всегда одного и того же золотого цвета.
При мало привлекательной наружности, с другими людьми Гольдберг держался уверенно, даже нагло, словно барин, вечно недовольный нерасторопными холопами.
Если его что-то не устраивало, он без промедления заявлял: «Я вас уволю!» независимо от мест, где случались подобные инциденты, и должностей предстоявших перед ним граждан.
Ваське он не был симпатичен, но отсутствие работы и денег подталкивало её соглашаться на новые свидания. Через неделю он познакомил Ваську со своим родителями.
Семейство Гольдбергов занимало просторную двухкомнатную квартиру в старом фонде недалеко от Инженерного замка. Оба родителя оказались музыкантами: отец преподавал в Институте Культуры, прозванном в народе «Кульком», где на первом курсе числился и Макс. Мать учила детишек фортепиано в ближайшем ДК и на дому.
– Буфетчица, – презрительно отзывался «Аэродром» о своей матери.
После Педмуза (точно такого же, как тот, где училась Василиса), она поступила в «Кулёк» и там познакомилась с будущим мужем, после окончания Ленинградской консерватории преподававшим теорию музыки в институте. Когда мать Гольдберга сдала выпускные экзамены в «Кульке», они с отцом поженились, и с той поры Людмила Николаевна Гольдберг организовывала регулярные застолья для многочисленных друзей и приятелей мужа, в число которых входили самые разные знаменитости из мира музыки и кино – отец Макса подрабатывал аранжировщиком.
Гольдберги встретили Василису вежливо, но без особых эмоций. Людмила Николаевна показала квартиру, которой она явно очень гордилась, особенно чешским мебельным гарнитуром и всякими хозяйственными мелочами, подаренными ей друзьями Вольдемара Борисовича из ГДР.
Когда Макс вышел из кухни, обставленной не менее парадно, чем Васькина гостиная в «живопырке», Людмила Николаевна принялась жаловаться, что в её сына «вселилась душа старика, которая мучает его, а заодно и всех, кто его окружает». За каких-то пять минут она вывалила на девушку кучу информации: о том, что родной дед Макса был шизофреником, закончившим свои дни в психиатрической клинике; что все музыкальные достижения сына – плод многолетней работы его отца, силой заставлявшего неблагодарного отрока развивать имеющийся у него талант; что отец устроил двенадцатилетнему Максу сольный авторский концерт в Волгограде, и что Макс променял музыку на преступные авантюры, которые могут стоить жизни ему и его окружению.
– Опять включила заезженную пластинку? – грубо перебил её вернувшийся сын. – Я предупреждал тебя: не в этот раз, мама!
– Я что, не могу уже и слова в своём доме сказать, Максик?
Она моментально сникла и взялась усиленно оттирать какое-то, заметное лишь ей одной, микроскопическое пятнышко на кухонном столе.
Ещё Людмила Николаевна, приторно улыбаясь и по-кошачьи пофыркивая от удовольствия, как будто ей предстояло произнести откровенную скабрёзность, успела рассказать Ваське, что после той встречи возле светофора на Фонтанке, вернувшись домой её сын воскликнул:
– Мама, я сегодня встретил настоящую принцессу!
Ваське стало неловко, поскольку никакой принцессой она не была – максимум княжной с неудачным прошлым.
Отец Макса понравился ей чуть больше – он отдалённо напоминал её отчима: такой же невозмутимый, как лом, и полностью зависимый от своей жены, словно она была не женой ему, а родной матерью.
– Как же она меня достала! – бранился Макс, спускаясь к машине. – Дура! Электровеник!
– Ты очень груб с матерью, – возразила Васька. – Она тебе добра желает...
– Добра?! Она делает всё от неё зависящее, чтобы я остался около неё, понимаешь? Всех девушек от меня отогнала. Она и тебе успела наговорить всякой х..ни, – Макс матерился, не стесняясь Васькиного присутствия.
– Терпеть её не могу! Ни минуты покоя, когда я дома. Даже когда я принимаю ванну, она умудряется открыть дверь и просочиться за «губочкой», «тряпочкой», «прищепочкой», – кривлялся Гольдберг, изображая свою мать, – а сама смотрит только туда, где... ну – ты понимаешь.
Васька поняла и покраснела.
– Тебе стыдно об этом слушать, а ей, б...ь, не стыдно вламываться к взрослому сыну и рассматривать его гениталии! – он аж побагровел от злости. – Ей мало моего отца, которого она сделала своим домашним животным, ей и меня надо сделать таким же, как он, безвольным импотентом!
Василисе стало жаль Макса. При внешнем благополучии он начал казаться ей чуть ли не мучеником, которому срочно требовалась её помощь и спасение.
«Сюня» – называл её Гольдберг. Васька сначала сопротивлялась, а потом смирилась с этим странным именем, совершенно ей не подходящим...
    – Грёбаная ты мать Тереза! – не сдержался Антон, выслушав Васин рассказ о Гольдберге. – Не понимаешь, что происходит? Сегодня он тебя по ресторанам водит, дарит тебе всякие дюлинки и довинки и в жилетку плачется, а завтра – трахнет тебя, использует на всю катушку, а потом умоет руки и свалит. Хорошо ещё, если не втянет в свои криминальные афёры! Нет, я, конечно, понимаю, что всё это не для средних умов, но растолкуй мне, дураку, зачем ты с каждым встречным «мучеником» в постель прыгаешь? Или это тоже часть твоей «программы спасения мерзавцев и обманщиков»?
И тут его осенило.
– Постой, а может, ты замуж за Гольдберга собралась?
– Кто знает, – Василиса отвела глаза. – Не исключаю такой возможности.
– Ты меня поражаешь, Вася, – обескуражено признался Антон. – Неужели нет черты, которую ты бы не переступила? Ответь мне, на что ты способна ради спасения другого человека, несмотря на то, что он человек неблагодарный, недостойный, прямо говоря, негодяй?
– На всё, – не раздумывая ответила она.
– Князь Мышкин в юбке, вот ты кто! – в сердцах выпалил Плакунов. – То ли дура, то ли святая, то ли и то, и другое в одном флаконе! Ты о себе думаешь когда-нибудь? А я подумал о тебе: Марина ходит за тебя в вечернюю школу.
– Зачем это?
– Она сдаст экзамены и получит аттестат о законченном среднем образовании – на твоё имя. Я заплатил там кой-кому.
– Опять Марина? – вздохнула Васька.
– Какая разница кто? Ей всё равно нечем заняться.
– И что мне с этим аттестатом делать? – Васька растерялась.
– Ты же вроде в Лесотехническую собиралась или на океанолога учиться? Сдашь вступительные и – вперёд! В науку и природу!
– Спасибо, Тошик. Мне, наверное, поздновато уже...
– Ерунда! Поступишь, будешь свободной и самостоятельной, а главное – займёшься тем, к чему душа лежит.
     Но Васька уже впустила Макса в своё сердце и изо всех сил старалась защитить его от «духа старика» и одиночества, нисколько не задумываясь о том, что ждёт в итоге её саму.
Через непродолжительное время их отношения стали близкими, а Макс, чего и следовало ожидать, переселился на Фонтанку, предварительно нанеся визит Васькиной матери.
Как ни странно, он пришёлся ко двору – мать сразу почувствовала исходящий от Гольдберга запах денег и власти.
«Всё, что не приносит дохода – дурь, не стоящая потраченного на неё времени», – говаривала она Василисе, являя собой разительный контраст по сравнению со своей собственной матерью, относившейся к деньгам исключительно, как к средству достижения высокой цели.
Макс заискивал перед ней, ласково называл её «будущей тёщенькой» и без усилий получил «благословение» на совместную жизнь с Василисой.
После новоселья он отвёз Ваську в Пушкин, где в ателье работала его знакомая швея, и заказал своей «невесте» новый гардероб. Постепенно Василиса выяснила, что в «Инициативе» работало всего несколько человек: сам «президент», его приятель, занимавшийся культурной частью, бухгалтер, секретарша Катя и представитель питерской братвы Игнат Симагин, когда-то закончивший «Мусорку» по классу тромбона.
Вся эта небольшая компания в основном промышляла спекуляцией сигаретами и спиртным, примерно раз в году организуя для отвода глаз гастроли какому-нибудь провинциальному театру.
Макс за что-то невзлюбил кота, и Василисе пришлось отдать Чебурашку Антону.
– Так, да? – обиделся Антон. – Уже и от кошика избавляешься? Он же тебя с того света вытащил!
Но Василиса продолжала строить новые отношения вопреки Плакунову, так или иначе олицетворявшему голос разума.
Она научилась гладить рубашки для «президента», вела домашнее хозяйство, ходила с ним на званые вечера, ради чего ей сшили вечернее платье; делила постель и отвечала на бесконечные телефонные звонки, переведённые на её коммунальный телефон с согласия Руты Яновны, которую Максик умудрился околдовать так же, как «будущую тёщеньку».
Василисе нравилось, как свободно Макс владел инструментом и мог на слух сыграть что угодно вплоть до «Голубой рапсодии» Гершвина. Васька забросила свои занятия фортепиано и всё своё время посвящала только Максу и Инге, ходившей за ней «хвостиком».  
    Развелась с мужем и вернулась с Камчатки старшая дочь Руты Виктория, привезшая с собой маленького ребёнка.    
По вечерам, когда малыш и Инга ложились спать, взрослая молодёжь собиралась у Васьки, все изрядно выпивали и до трёх часов ночи, перевирая слова и смеясь до изнеможения, пели песни под эстрадный аккомпанемент Макса.
 Постепенно Василиса привыкла к «неординарной» внешности своего «жениха», а жалость к нему постепенно стала восприниматься Васькой как любовь и уважение, хотя последнего он всё же заслуживал, «открывая ногами» двери в Смольный и выделывая такие фортели, что любой иллюзионист мог бы ему позавидовать.
До Васьки долетали разные слухи о связи Гольдберга с секретаршей Катей и другими девушками преимущественно из «Мусорки», регулярно названивал разгневанный директор автобазы, которому Макс задолжал астрономическую по тем временам сумму, при редких встречах намекала на серьёзные проблемы бухгалтер, но Василиса верила, что «Аэродром» выкрутится из любой передряги, и продолжала скрашивать его досуг, исполняя роль ассистентки во всех сферах его сногсшибательной карьеры.
    Незаметно наступил девяносто третий, и Макс сообщил ей, что уезжает с родителями в Германию.
«Дежавю» – усмехнулась Вася, но никакого надрыва не ощутила. Привыкла.
Гольдберг посвятил её в детали еврейской эмиграции, пообещал передать ей своё акционерное общество, присылать деньги по надобности, приезжать и, как только так сразу, выслать ей приглашение.
«Я – не Отумвинд!» – провозгласил он, и семейство Гольдбергов занялось приготовлениями к отъезду.
     Однажды Василиса возвращалась по Загородному проспекту после очередной примерки в Пушкине, и к ней внезапно приблизилась отделившаяся от встречного потока прохожих женщина лет сорока-сорока пяти.
– На тебе порча! – выдохнула она в лицо Ваське. – Надо снять, пока не поздно.
– Спасибо, спасибо, – Вася отмахнулась и поспешно зашагала прочь от странной особы.
– Я бесплатно сделаю! – крикнула та ей вдогонку, но Васька не обернулась.
    Пролетела весна, за ней – лето, а в августе в Питер нагрянул Всеволод.
Как ни странно, никаких снов накануне Васька не увидела.
Он позвонил на Фонтанку, снова раздобыв телефон у её матери, и предложил ей встретиться, словно ничего не произошло.
– У меня есть кое-что для тебя, – пробасил в трубку Севка. – Я сам выбирал. Если не хочешь меня видеть, то хотя бы возьми подарок.
На том и порешили. Гольдберг привёз её на место встречи и поднялся вместе с ней поприветствовать старых знакомых.
Севка остановился у Страшилы, его собственная квартира давно ушла с молотка.
Увидев Гольдберга рядом с Васькой, Сева на мгновение онемел.
– Оставлю вас наедине, – снизошёл Макс. – Сюня, жду тебя в машине.
– «Сюня»?! – брови Отумвинда взлетели так высоко, что, казалось, ещё немного и они покинут лоб, повиснув в воздухе над своим изумлённым хозяином. – Вы вместе?!
– Да, – резко ответила Васька, – но тебя это уже не касается.
Севка растолстел, но в остальном мало изменился. На нём была надета стилизованная под украинскую вышиванку рубашка из плотной бежевой ткани с жирным пятном спереди, наверняка посаженном во время приёма пищи в самолёте. Васька не мигая уставилась на это пятно и сглотнула отвращение.
– Я не ссориться тебя позвал, – примирительно сказал он и протянул ей аккуратную плоскую коробочку: внутри лежало ожерелье из натурального жемчуга и золотые серёжки-гвоздики.
– Нравится? – заволновался Севка.
– Красивое, – Васька взяла жемчуг: он приятно ощущался на коже.
– Носи на память о нашей любви.
Васька открыла было рот, чтобы заорать что-то типа: «Ты нашу любовь променял на свою сраную Америку, идиот!», но сдержалась. Стараясь не смотреть на жирное пятно, вежливо поблагодарила, зашла в лифт и спустилась к ожидавшему её Гольдбергу.
Потом сорока принесла ей на хвосте, что Отумвинда видели в компании Востряковой, но Васька никакой ревности не почувствовала, а если что-то мимолётное и кольнуло её, то оно сразу было вытеснено воспоминанием о жирном пятне.


*  *  *

После встречи с Отумвиндом «американский» сон не заставил себя долго ждать.
На этот раз они с Севкой находились в его комнате: Вася сидела за его чёрным тусклым пианино, а Сева дирижировал её исполнением.
– Я же показал тебе «диминуэндо»! – нетерпеливо остановил он её.
– Плохо, значит, показал, – парировала Вася. – И позже, чем надо – я не сориентировалась, значит, оркестр тем более не успеет. Может, достаточно на сегодня? Если хочешь, встанем завтра пораньше и ещё порепетируем.
– Хорошо, завтра так завтра – согласился Севка. – Прогуляемся перед сном?
Незаметно для самих себя за беседой они дошли до Ленинского проспекта.
Сны не передают запахов, зато Васька явственно ощутила чуть заметное дыхание осени – тихую печальную музыку, так хорошо известную ей по их прежним прогулкам с Севой. Звуки, подобные ласковой колыбельной, напеваемой умирающей листве ещё тёплым душистым ветром, покачивались в воздухе, уже подёрнутом тлением и предчувствием прозрачного безмолвия.
– За что ты меня полюбил? – неожиданно задала вопрос Василиса, когда они присели на скамейку на бульваре.
– Если бы я знал ответ, тебе, наверное, стоило бы начать беспокоиться, – улыбнулся Севка. – Я до сих сам недоумеваю.
– Бу, – Васька по-рыбьи вытянула губы и приняла обиженный вид.
– Но если проанализировать нашу первую встречу, то основным двигателем, конечно, были раздражение и ревность, смешанные с искренним удивлением.
– Я тебя бесила?– Васька насторожилась.
– Не то, чтобы бесила, но порядком доставала, – снова улыбнулся Севка. – Представь: из какого-то зачуханного Педмуза является талантливая девица и сразу переключает всеобщее внимание на себя. Я был вне себя от возмущения.
– Так ты поэтому меня третировал? – хитро сощурила глаза Вася.
– Поначалу да – ты меня раздражала. А потом... – Севка на мгновение замолчал, словно вспоминая что-то, – потом я надел те ботинки, помнишь?
– Разве можно такое забыть? – рассмеялась Вася. – Ты в них скользил, как корова на льду.
– Скорее, бык на льду, – довольно улыбнулся Севка. – Ты меня взяла под руку, чтобы я не падал, и я почувствовал тогда нечто труднообъяснимое, но прекрасное – благодарность, может быть ... нет, не то, – я ощутил рядом с собой близкого человека, настолько близкого и родного, будто ты всегда была частью меня самого.
– Для меня тот момент тоже стал откровением, – отчего-то застеснялась Васька. – Скоро начало третьего курса, – сменила тему она. – Как думаешь, мы правильно поступили тогда в девяностом?
– Тут нечего и думать – конечно, правильно! Смотри, – Севка воодушевлённо начал перечислять их достижения, по очереди загибая пальцы на правой руке, – во-первых, мы поженились, и никаких погромов не случилось. Во-вторых, мы успели поработать, получить некоторый опыт и отдохнуть от учёбы. Моя язва испугалась и почти перестала меня беспокоить – в-третьих. А ещё мы вместе поступили в Консерваторию, вместе учимся, и скоро вместе поедем на стажировку к Германию.
– Ну, насчёт стажировки пока ещё вилами на воде, – засомневалась Васька, – а вот что поженились, и никаких погромов не произошло – это действительно между собой как-то связано.
– Теория хаоса?
– Вполне возможно.
– Хватит умничать, – Севка притянул её к себе. – Я тоже рад, что мы остались. – Ты даже представить себе не можешь, как я рад...


*  *  *

    В начале сентября улетел в Германию Гольдберг. Оставив Василисе несколько мешков с беспорядочно насованными в них документами, он поручил ей закрыть акционерное общество, а оставшиеся на счетах деньги забрать себе.
Инга полностью заменила Василисе младшую сестру, и всю нерастраченную сестринскую любовь Васька с радостью отдавала этой необычной девочке. Только телефон по-прежнему разрывался от звонков кредиторов и оставленных с носом клиентов Макса.
     Приближался октябрьский расстрел Дома Советов.
После отъезда Гольдберга к Василисе зачастил Антон. Васька не пыталась скрывать связь с ним, отдавшись на волю полноводного течения молодости. К тому же в её рукавах ждали своего часа козыри, подаренные ей беспорядочными любовными метаниями Макса, её острым нежеланием уезжать из Ленинграда, вмещавшего для неё всю Россию, и отторжением любой мысли о новом замужестве – в особенности это касалось Гольдберга.
Сентябрьским погожим днём Инге сделали долгожданную операцию: провели дренаж из мозга в желудок, и Васька суетилась возле девочки, чтобы по возможности скрасить её хрупкое послеоперационное существование. Инга выбрала картинку в книжке, и Васька занялась склеиванием на полу огромного, метра на два, плаката из альбомных листов, а затем срисовала на него улыбающегося Крошку Енота и привлекла девочку к раскрашиванию. Они извели несколько коробок акварели, стёрли себе колени, ползая по паркету, но получилось ярко и выразительно – плакат торжественно водрузили на стену коммунального коридора так, чтобы выходя их своей комнаты, Инга видела радостного «мультика».
Но енотом Васька не ограничилась, и скоро весь коридор был завешан их с Ингой рисунками.
На телевизионных экранах круглыми сутками транслировали «Лебединое озеро». Васька позвонила Антону и попросила его приехать. Он тут же «нарисовался» на Фонтанке, покинув её только после четвёртого октября, когда миновала угроза ввода танков в город.
Они бродили по обеззвученному опустелому центру, пытаясь вникнуть в происходящее и сжиться с ним.
– Объясни, каковы перспективы твоих странных отношений с Гольдбергом? – допытывался Плакунов. – Это же ненормально, что вы изменяете друг другу – то есть я не против, – спохватился он, – что мы с тобой вместе, но у меня такое чувство, что нас не двое, а трое, понимаешь? Пердомонокль какой-то. Как в том анекдоте: трёхспальная кровать «Ленин с нами».
Васька задрала голову, чтобы поймать взгляд собеседника.
– Тох, я сама ещё не разобралась. Перспективы рассматриваются, пока есть деньги, а дальше – вот тогда и вернёмся к этому вопросу.
Слова её прозвучали необдуманно и эгоистично.
Их взорам открылась улица Герцена, в двух местах перегороженная баррикадами из разнообразной чердачной рухляди, старых отопительных батарей, и допотопной мебели.
– И это должно остановить танки?! – Антон сокрушённо покачал головой. – Бардак!
– Тебе свойственно идеализировать и романтизировать всех, с кем ты сталкиваешься на своём пути, Птицус. Ты замечаешь в людях только хорошее, а если ничего похожего нет в помине, придумываешь его сама. И даже не придумываешь, а загадочным для меня образом видишь, каким бы мог стать человек, его духовный потенциал что ли... И собой компенсируешь, замещаешь – да понимай как угодно – нехватку света в людях. Ты отвинчиваешь ржавые душевные шурупы и стачиваешься сама. Потом тебя, покорёженную и чуть живую, твои высшие силы выправляют, надставляют, выплавляют по новой и снова тобой открывают путь – себе, наверное. Вроде бы тут всё ясно, но проблема в том, что люди не хотят быть ангелами. Хорошему человеку, сама знаешь, как живётся. Люди хотят быть тварями. Такими, какие они есть. От ваших – с высшими силами – «откручиваний» и «осветлений» они страдают, злятся, и в итоге становятся ещё хуже, чем до «спасения». И я ещё могу понять, что ты не догоняешь эту простую истину, но почему Он этого не замечает – для меня тайна, покрытая мраком. А если замечает и продолжает тебя стачивать, то тут уже и я не понимаю – зачем.
– Может, Он хочет из меня иголочку тоненькую сделать или струну, например, – мечтательно произнесла Вася и рассмеялась.
 Антон смотрел на неё сверху и от этого сам немного напоминал страуса. – Чего ты смеёшься?
– Ты на страуса похож, – зашлась от смеха Васька. – Извини!
– Так всегда: я с тобой серьёзно, а ты – «на страуса похож».
– На учёного страуса в очках, – не могла остановиться она.
– Смейся, смейся, – с досадой проворчал Антон. – Я посмотрю, стрекоза, как ты запоёшь, когда твой очередной «прынц» забудет о твоём существовании.
– А ты злой, – задумчиво произнесла Василиса. – Или ревнуешь?
Он остановился и развернул её к себе.
– Посмотри на меня внимательно – кто, по-твоему, перед тобой?
Васька отвернула голову, пытаясь вырваться.
– Опять не хочешь быть взрослой? Но когда-то придётся, Курбатова – я не смогу всю жизнь быть для тебя запасным вариантом.
– Я думала, ты мой друг, – посерьёзнела Вася. – А ты, значится, «запасной вариант»?
– Ага, такой друг, с которым ты бежишь в постель, как только твой очередной «спасаемый» выходит за дверь? Ты сама это знаешь, только боишься себе признаться.
– И что с того? – упрямилась она.
– Да ничего, – сказал Антон с деланным безразличием. – Тебя тянет ко мне, это же очевидно. Ты будто бы заблудилась в своём офуитительном мире, где ты бог, который всех жалеет и спасает. Но ты не бог, Вася, пойми это наконец! Вот давай, давай возьмём твоих хахалей и вытащим их из твоей всепрощающей розовой вселенной. Разрешите представить, мистер Отумвинд!
Васька подавленно безмолвствовала, и Плакунов продолжал.
– Редкий говнюк, бессердечный эгоист, мстительный подон...
– Хватит! – перебила она, пожалев, что доверилась Антону, рассказав ему свою «подноготную».
– Хватит так хватит. Мне монопенисуально, если что.
Следующий номер – товарисч Игорёк: самовлюблённый избалованный шалопай, промышляющий «девушками на лето» и разбивающий их хрупкие наивные сердца!
Дальше – больше: пан Шиманский. Какая встреча! Белогорячечная шпана провинциального разлива, паразитирующая на наивных девушках с разбитыми сердцами.
– Я тебя ненавижу, – прошептала Васька и вдруг заорала во всю глотку: – Ненавижу тебя! Ненавижу!!!
Она била крепко сжатыми кулаками в его грудь, а потом уткнулась в неё носом и разревелась.
– Вот и хорошо, Васюня, – Антон ласково гладил её по волосам, – до тебя дошло, это маленькая победа.
– Чья победа? – сквозь всхлипывания спросила Васька.
– Ну, уж точно не моя, – горько усмехнулся он. – Победа разума, который у тебя редко включается в мыслительный процесс.
– Чем же я тогда думаю? – попыталась улыбнуться она, по-детски размазывая слёзы по щекам.
– Я и сам не знаю, – печально улыбнулся Антон и поцеловал её.
– Если тебе непременно нужно кого-то жалеть – пожалей меня, – он посмотрел на неё преданным, грустным, почти собачьим, взглядом. – Но ведь не пожалеешь, не так ли? Меня не за что жалеть, у меня всё нормально – «шурупы» не заржавели. Разве что любимая женщина никак не хочет понять, что она – любимая и полюбить в ответ...

    – Василиса, эти документы надо сжечь! – тон бухгалтера «Инициативы» не предвещал ничего хорошего. – И чем скорее, тем лучше! Я вообще не понимаю, каким образом Гольдберг умудрился избежать тюрьмы.
– А деньги на счетах? – Василисе стало неуютно и зябко.
– Барышня, о каких деньгах вы говорите?! Там одни долги, причём долги колоссальные! Послушайте добрый совет: если хотите сохранить репутацию и свободу, вам необходимо срочно отмежеваться от «Инициативы» и забыть о Гольдберге, потому что ему просто так с рук это не сойдёт. Вот поверьте: его разыщут, и повезёт, если не убьют.
Василиса снова оказалась на мели. Пришлось позвонить в Германию Максу.
– Ты знал, что «Инициатива» банкрот?
– Ничего без меня не могут, бездари! – без тени раскаяния принялся возмущаться Гольдберг. – Дармоеды! Стоило мне уехать, они обанкротили самое преуспевающее предприятие в городе! Но ничего, Сюня, скоро всё наладится. Я сейчас на языковых курсах, поэтому звони ты мне, ладно? А то у меня здесь кредит исчерпан.
– А я чем буду платить? Телефон-то коммунальный, от расплаты не уйдёшь.
– Скоро пришлю тебе деньги, не волнуйся. Ну, пока! Опаздываю!
Ваське стало совсем не по себе. Но к январским праздникам, без предупреждения, Гольдберг явился в город на машине, доверху забитой провизией. Не осталась забытой и «тёщенька», для которой заботливый «зять» прихватил бутылку миндального ликёра и палку сырокопчёной колбасы.
Макс нагрянул неожиданно. Василиса едва успела прибраться, предупредить соседей, чтобы они помалкивали об Антоне, и позвонить ему самому.
– Ох, Вася, – сокрушённо вздохнула Рута Яновна, но Ваську не выдала.
– Значит, этот чмошник нанесёт тебе устрашающий по силе визит, а мне опять на скамью запасных?! – разозлился Антон. – И сколько так будет продолжаться, Вася? Мне уже впору учредить и возглавить «Общество пострадавших от Курбатовой». О себе не думаешь – о моей жизни подумай!
    Новый год встретили у «тёщеньки», а через неделю Макс продал машину и на поезде вернулся обратно в Германию.
Он оставил Ваське немного денег, но очень скоро их перестало хватать.
Обиженный Антон не давал о себе знать, Васька тоже его не беспокоила. Зато на Фонтанку зачастил Игнат Симагин, которому Макс остался должен круглую сумму за сигареты. Вася знала Игната: его представил ей Макс, однажды пригласив «братана» на чай к Ваське.
Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы Симагин не был уверен, что Гольдберг использует девушку точно так же, как и его, а значит, Васька – на стороне потерпевших и трогать её не стоит.
    Пришёл счёт за телефон. Василиса глянула на сумму и ахнула.
Она позвонила матери – та отказалась помочь даже взаймы; Васька всё-таки набрала номер Антона.
– Обращайся к своему «золотовалютному резерву», – отрезал он.
Рута Яновна сердилась и угрожала устроить скандал матери Василисы, Гольдберг обещал, что «вот-вот», но ничего не менялось, а телефон могли отключить в любое время.
Васька купила газету и, просматривая объявления о найме на работу, наткнулась на десяток предложений для «красивых девушек».
После Колобка подобное занятие уже не представлялось ей чем-то табуированным или невозможным. Отчаяние толкало её безрассудство. Она позвонила по одному из указанных в газете номеров, узнала условия, собралась с духом и решилась.
Комната ожидания напоминала большую гримёрную. Девушки, человек двадцать, обменивались модной одеждой и косметикой, вертелись перед зеркалами и без умолку болтали о своих «выездах» и о клиентах, будто речь шла не о проституции, а о выступлении перед публикой. Василису встретил рослый обладатель спортивного костюма и провинциального выговора. Всучив ей с десяток презервативов, он провёл девушку к остальным и приказал ждать.
– Привет. Я – Тонька. Ты почему здесь? – неожиданно обратилась к ней соседка в обтягивающем мини платьешке, смахивающем на комбинашку.
– Привет. Я – Вера, – соврала Васька. – Деньги нужны.
– Ну, так они всем здесь нужны, – Тонька растянула ярко накрашенные губы в безмятежной улыбке. – Но всем по-разному. Я, например, зарабатываю маме на лекарства, некоторые долги отбивают, а ты?
– Я тоже в некотором смысле долги отбиваю, – призналась Вася.
– Долги это жуть. Но поправимо, пока молодая и здоровая. Первый раз?
– Угу, – кивнула Василиса.
– Первый раз фигово. Но потом втягиваешься и привыкаешь. Держись рядом – я подстрахую, если что.
«Если что?» – так и вертелось на языке у Васьки, но лучше было не знать, и она промолчала.
Ожидание тянулось бесконечно. Перелистав все модные журналы, какие только смогла найти, Васька начала клевать носом, несмотря на страх перед предстоящей встречей с клиентом. Почти все девушки разъехались по вызовам, остались только она, Тонька и ещё одна хмурая нелюдимая блондинка с крашеными короткими волосами, одетая в лосины и зелёную шёлковую блузку.
– Вы, трое, на выход! – скомандовал обладатель спортивного костюма. – Три клиента, домашняя тусня, оплата за один час, машина будет ждать у подъезда. Антонина, введёшь в курс новенькую.
Пока ехали, Тонька объяснила Ваське, что их водитель всегда начеку, и если что-то пойдёт не так, надо сразу бежать к нему.
– Что может пойти не так? – шёпотом спросила Вася.
– Да много чего, – невозмутимо ответила Тонька. – Вместо трёх мужиков может оказаться целая футбольная команда, или кого-то из нас накачают наркотой – да мало ли что на такой работе случается! Вон недавно одну деваху на куски извращенец порезал. Жалко, красивая была, хотела заработать денег, чтобы за бугор свалить.
– Понятно, – у Васьки душа ушла в пятки, но давать задний ход было уже поздно.
Клиентами оказались трое изрядно подвыпивших мужчин, явно семейных и отрывающихся на квартире у приятеля, «свалившего» в командировку.
Васька досталась тощему, лет пятидесяти, похожему на инженера какого-то завода, «дядьке», у которого тоже был «первый раз» с «красивыми девушками».
«Спокойно, Василиса, спокойно, – уговаривала себя Васька, – один раз, и больше никогда с тобой такого паскудства не произойдёт». Она позволила инженеру пощупать себя и затем сама улеглась поперёк кровати.
Запах алкоголя, судорожные рывки и прерывистое дыхание.
«Думай о чём-нибудь другом», – выручил Ваську её внутренний голос. Оставив клиента делать своё дело, она переключилась на детские воспоминания о Евпатории.


*  *  *

Васька часами плескалась на мелководье. Там из-под камней иногда выползали крабы, за которыми интересно было наблюдать.
За медузами, особенно за большими, приходилось проплывать метров пятьдесят, но оно того стоило: подогнать такую прозрачную студенистую лепёшку к берегу, взять на руки, подкрасться к лежащей с закрытыми глазами Ирине, неожиданно опустить медузу на её обнажённый горячий живот, а потом убегать по раскалённому мягкому песку, нарезая круги и падая с восторженным визгом.


*  *  *

Инженер навис над Васей. Она смотрела сквозь его глаза и череп куда-то далеко-далеко лучистым детским взглядом. Казалось, девушка улыбалась, во всяком случае её безмятежное лицо наполнял внутренний, идущий из невидимого источника, нежный, безусловно никак не вписывающийся в происходящее, свет.
Толчки прекратились. Клиент не мог оторвать глаз от Василисы, и она заметила, что они наполнились слезами.
Это выглядело так странно... «В каком фильме была такая сцена?» – принялась ускоренно перематывать память Васька, но, так и не найдя нужного кадра, быстро оделась, взяла деньги и спустилась к машине.
Когда девушки вернулись на «базу», их выручку пересчитал обладатель спортивного костюма, отложил часть себе, а остальное вернул – полученной суммы Ваське хватало и на оплату счетов за телефон и на еду на пару недель. Она тут же попрощалась и заторопилась домой.
– Завтра придёшь? – Тонька догнала её на улице.
– Не знаю, – Ваське не хотелось огорчать новую подружку.
Метро уже открылось, и многоголовая, как гидра, толпа яростно втискивалась в поезда, став единым организмом в порыве завладеть свободным вагонным пространством.
Василиса стояла в проходе, опустив глаза. Ей стыдно было смотреть на людей и казалось, что на лбу у неё крупными буквами написано, кто она такая после ночной смены.
Дома она яростно тёрла кожу мочалкой и провела под душем больше времени, чем обычно, вызвав недовольство Руты Яновны.
Выспавшись, Васька позвонила матери.
– Привет, мама. Ты там вроде собиралась руководить моей судьбой? Нет ли у тебя кого-нибудь на примете в смысле выдать меня замуж?
– А с чего вдруг тебя это интересует? – удивилась мать. – Как же Максик?
– Не напоминай о нём, пожалуйста, – Ваську мутило от мысли о подставившем её Гольдберге. – Есть у вас на кафедре кандидаты в мужья?
– Ты серьёзно?
– Более чем.
– Есть один. Дмитрий Свеев. Кандидат наук, доцент, тридцать лет, не женат. Могу познакомить.
– Знакомь! И чем скорее, тем лучше.
Все метр восемьдесят шесть Свеева с нескрываемым любопытством разглядывали Василису. Ей подумалось, что никогда ещё она не встречала человека, умеющего всматриваться всей кожей. Несмотря на миниатюрную голову при большом теле, что придавало Дмитрию некоторое сходство с Битлджусом из комедии Тима Бертона, это был домашний, ухоженный, благообразный молодой человек, живущий с родителями, любящий оперу и нахваливающий «мамины клопсики». Он не раздумывая пригласил Васю к себе, и по такому случаю её угостили «клопсиком», представлявшим из себя запеканку из фарша с луком, начинённую рубленными крутыми яйцами.
Молодой специалист, Свеев писал докторскую, и ему – по всем законам термодинамики – светило отличное будущее.
Узнав, что Вася живёт одна, Свеев предложил устроить у неё скромные дружеские посиделки, пригласив своих друзей, оказавшихся художниками-реставраторами.
Все уселись за большой овальный стол. Гости принесли салат, Васька нажарила картошки, а Дмитрий откуда-то раздобыл красной копчёной рыбы, шампанское и пирожные.
– Сидим мы здесь, как большие, – удовлетворённо промурлыкал он, когда все немного выпили и расслабились. Они с Васькой стеснялись друг друга, отчего выглядели смешными и милыми.
А потом Свеев предложил Васе съездить с ним «на недельку» на дачу в Ижору.
Она сразу смекнула, что приглашение не простое и что дача выбрана Дмитрием с легко предсказуемой целью, но ей не терпелось закончить свои мытарства и определиться, поэтому она согласилась.
Как раз накануне Василиса получила приглашение от Гольдберга, равнодушно повертела его и отложила в сторону.
    Февральская Ижора ослепила Василису нетронутым снегом, деревьями в белых меховых полушубках, застёгнутых на пунцовые пуговки снегирей, и большим деревянным домом, обросшим инеем и зимней особенной тишиной.
Им повезло, и метелей не было, только по вечерам ветер бился в окна, и деревянные рамы вздрагивали от его ледяных прикосновений.
– Сейчас я растоплю печку, – потирая замёрзшие ладони, Дима пытался зажечь растопку. С третьей или четвёртой попытки ему удалось оживить пламя, дом протяжно скрипнул, будто зевнул, и уставился сонными глазами на своих, осматривающих комнаты, непрошенных гостей.
– А вот и свободная комната, – Свеев вежливо пропустил Васю вперёд.
Кровать, покрытая вязаным покрывалом, окно с заглядывающими в него яблоневыми ветвями, старый шкаф и письменный стол со стеклом поверх полировки, на котором одиноко расположился потрет Есенина в деревянной рамке.
 – Когда-то здесь был мой кабинет, но сейчас эта комната, если захочешь, может быть твоей.
– Да-да! – как маленькая захлопав в ладоши, обрадовалась Васька. – Теперь у меня есть своя комната с Есениным!
«И в этой комнате я смогу, наконец, бросить якорь, который удержит меня на одном месте, на моём месте – в России», – с надеждой подумала она.
Её снова и снова одолевали мысли о Пюхтицком монастыре, зовущем сквозь время и расстояние, но с каждым днём Василиса всё сильнее отдалялась от удивительного чувства дома, завладевшего ею у дверей храма, перед которым цвели незабываемые розы.
«С каким лицом я появлюсь там? Кому я нужна после всего, что я натворила? Сама себе противна, а уж Богу-то, наверное, тем более.» – Василиса горестно вздохнула.
– Пойдём, покажу тебе что-то, – позвал Свеев.
Он вывел Василису в сад, под снегом выглядевший вылепленным из гипса.
– У нас тут яблони, вишни, даже груша есть. А там – крыжовник, смородина и малина, – похвастался он.
– А там что? – Васька заметила обрубок дерева, прикрытый снегом. – Больное дерево?
Дмитрий помрачнел.
– Это берёза, точнее, то, что от неё осталось. Отец срубил её после того, как я на ней повесился.
– То есть как повесился? – Васька растерялась.
– Это грустная история, но ты должна всё обо мне знать, если мы собираемся строить серьёзные отношения, – Дмитрий склонился над ней и заговорил тихо, но очень внятно, словно каждое слово давалось ему с большим трудом.
– Ничего особенного: я полюбил девушку, а она меня бросила.
Васька распознала родственную душу.
– И ты вот так – раз, два – и повесился?
– Типа того. Отец вовремя заметил и успел меня из пели вытащить уже синего. А потом срубил дерево, чтобы оно не напоминало о том злосчастном дне.
    В свой приезд Гольдберг подарил ей изящную длинную трубку, привезённую им из Голландии, и круглую банку душистого сигаретного табака. Ваське нравился ритуал трубочного курения, и она захватила трубку в Ижору.
Затянувшись ароматным дымом, она представила себе картину снятия Димки с берёзы, и ощутила прилив нежности к нему, такому непохожему на неё и в то же время смутно знакомому, будто она годы прожила с ним.
Откровенность за откровенность – Вася вкратце рассказала свою историю, включая приглашение Гольдберга, полученное на днях.
– Я не понял: так ваши отношения закончены или нет? – уточнил Димка.
– Точка не поставлена, поэтому у тебя сложилось такое впечатление.
– Значит, ты ещё не выбрала между ним и мной?
– Скорее, между Россией и Германией, – печально улыбнулась Васька. – И расклад явно не в пользу заграницы.
    В доме Васька часто напевала себе под нос, когда готовила.
– Василиса, можно я попрошу тебя не петь? – приученный к академическим оперным голосам Дмитрий не выносил Васькин, как он его называл, «пионерский» голос. Вокальными данными она не обладала, впрочем, чистый детский голосок её мог исполнить мелодию любой сложности. Васька обиделась, но не подала вида.
На третью ночь она сама пришла к Димке и юркнула под его одеяло.
– У тебя здесь теплее, чем в моей комнате, – оправдала она свой приход. – А вдвоём ещё теплее станет.
Прижавшись к нему, она вдыхала новый запах – смесь собственных надежд и Димкиной неуверенности.
– Давай попробуем? – предложила она. – Мы же взрослые.
Он согласился, но ... ничего не получилось. Васька ещё не оказывалась в подобной ситуации: Свеев не мог. Не то, чтобы совсем, но почти.
– Извини, – извиняющимся тоном бормотал он, – мне, наверное, надо больше времени.
– Ничего страшного, – попыталась замять неловкость Василиса, – конечно, нужно время. Не расстраивайся! Считай нашу попытку ещё одним шагом к узнаванию друг друга.
Она поняла, что показалось ей знакомым в Свееве – он был слегка видоизменённой версией её отчима.
Единственный раз в жизни совершивший поступок, выбивающийся из общего фона благополучия и спокойствия, по сравнению с ней самой, Свеев представлялся Ваське ангелом, хотя и не верил в Бога. Но повторить безрадостную и безлюбовную судьбу матери ей не хотелось – Васька знала наверняка, к какому печальному итогу приводит жизнь с нелюбимым человеком, пускай даже он самый распрекрасный на свете.
К концу недели Васька в полной мере надышалась ижорскими красотами и заскучала.
Отношения с Дмитрием навевали тоску, и, хотя он смотрел на Ваську глупыми влюблёнными глазами, девушка иногда еле-еле сдерживала раздражение, нянчась с будущим доктором наук, как с маленьким привередливым ребёнком. Постепенно её всё меньше привлекало будущее, где приходится снимать крестик перед тем, как лечь в постель (Димка считал интимную близость чем-то сродни греху), где нельзя петь «пионерским» голосом и где всё должно идти по установленному распорядку с «клопсиками» и пирожками с капустой, а по выходным нужно непременно сопровождать супруга в оперный театр, при том, что Василиса терпеть не могла оперы, кроме, пожалуй, некоторых, включая «Травиату». Для полноты картины Ваське не хватало только представить дарёные хрустальные вазы на шкафах и фарфоровых слоников на полке.
Памятуя о прошлом трагическом опыте Димки, Василиса остереглась торопиться с отказом, когда он сделал ей предложение через пару месяцев после знакомства. Но попросила позволения «поставить точку» в отношениях с Максом, для чего была намерена оформить визу и слетать в Германию – Гольдберг прислал и деньги на билет тоже.
Свеев разрешил – после их похода в ЗАГС и подачи заявления.
– Будем считать, что этот месяц за границей – твой слегка затянувшийся девичник. Я всё подготовлю к свадьбе, не переживай, – успокоил он невесту.
Васька и не переживала. Ей хотелось посмотреть на другую страну и ещё раз хорошенько обдумать брак с Дмитрием.
В апреле Василиса поцеловала жениха и села в самолёт. Ей стало немного грустно: почти с такими же чувствами, как теперь Димка провожал её в Германию, она прощалась с Отумвиндом, улетающим в Америку.
    Запад встретил её доброжелательно и многоцветно.
Германия. Небольшая по сравнению с Россией, аккуратная страна с «игрушечными» домиками, окружёнными цветниками и садами; с похожими друг на друга пешеходными зонами старинных городов, городков и городочков; приветливые люди, полные магазины, дорогие машины на улицах; изобилие и стабильность. Знаменитый немецкий Порядок.
Гольдберг умудрился завалить экзамен на престижных языковых курсах в Гамбурге, зато обзавёлся очередным автомобилем, брюшком и бородой, отчего приобрёл патриархальный вид и говорил с посторонними новым отрепетированным голосом на несколько тонов ниже своего обычного диапазона.
В первый же вечер Василиса сообщила, что выходит замуж за другого и приехала попрощаться.
Гольдберг явно не ожидал такого поворота.
– Нет, Сюня, – заявил он, – ты выйдешь замуж только за меня.
– Это предложение? – не без ехидцы осведомилась Вася.
– Разумеется. Я приеду в Россию, и мы поженимся. А на медовый месяц отправимся в деревню и обвенчаемся.
Васька не верила своим ушам.
«Может быть, на него эмиграция так подействовала?» – недоумевала она.
– Я хочу только русскую жену. Мы оба музыканты, у нас есть общее прошлое, так что выброси из головы своего учёного ухажёра – ничего, он как-нибудь перебьётся.
«Ладно, посмотрим, как пройдёт этот месяц» – решила подождать с ответом Василиса.
Но Гольдберг старался изо всех сил. Подпортила впечатление Людмила Николаевна, неосмотрительно «брякнув» отцу Макса: «Неужели наш сын женится на этой необразованной, некультурной женщине?!», когда Васька стояла поблизости и всё слышала.
«Не хочу я замуж ни за одного, ни за другого, – пришла к выводу Василиса. – И вообще замуж не хочу. Поступлю в Академию и буду жить так, как мне хочется: петь «пионерским» голосом и не зависеть ни от каких аферистов и их мамаш».
    В мае, прямо в день бракосочетания с Дмитрием, Василиса сошла с поезда и объявила о своём отказе.
Свеев был раздавлен.
Но не сдался. До приезда Макса, то есть до июня, он продолжал названивать Ваське и приглашать её на свидания, но та вежливо отказывалась.
    Она снова набрала учеников и кое-как сводила концы с концами, обеспечивая себя необходимым.
Симагин словно что-то почувствовал и явился за неделю до Гольдберга.
– Я слышал, ты замуж за Макса собираешься?
– Интересно, от кого? Я вроде никому не сообщала.
– Ходят слухи. Послушай, я к тебе нормально отношусь, Курбатова. Ты же хочешь оставаться красивой?
Васька сразу подумала о кислоте, которой плескали в лицо женщинам должников.
– Вот что мы сделаем: он приедет, и, когда соберётся выходить от тебя, ты позвонишь по номеру, который я тебе дам. Это в твоих интересах, уж поверь. У тебя по моим сведениям ещё младшая сестра есть? Юля, кажется?..
Выражение лица Игната не оставляло сомнений, что в противном случае Ваське не миновать кислоты или ещё чего-нибудь в том же духе, а произнесённое вслух имя Юльки и подавно настроило её на переговорный лад.
– Но ты ведь не убьёшь его?– осторожно «закинула удочку» Васька.
– Мне нужны только мои деньги. Мы просто ограбим его, ну, может, бока намнём.
Ваське облегчённо вздохнула.
– Давай номер.
Симагин протянул Ваське неряшливый клочок бумаги с цифрами.



                                                  (продолжение следует)


Иллюстрация: ИИ