Я вздрогнула от холодка вороньего,
                                                                                               и над обрывом времени, вдали,
                                                                                               во мгле метнулась птица, словно молния
                                                                                               с постапокалиптической земли.


    Передвигаться под Ла-Маншем было страшновато. Казалось вот-вот разверзнутся бетонные хляби, и многотонная толща воды обрушится с потолка туннеля, погребая под собой мчащиеся поезда, машины и управляющие ими теплокровные разумные песчинки.
    Июньский Лондон гостеприимно распахнул свои туманные объятия. Матушка Темза по обыкновению спрятала противоположный берег под строгой английской блузкой из белёсой мороси, и Василису не покидало ощущение, что мир сузился до фотообъектива, как волшебный фонарик выхватывающего явное из скрытого, причём явленное тут же погружалось обратно в тайну, окутывающую город.
    Костя Костромской – щуплый, небольшого роста человечек с острым птичьим взглядом и не менее острым языком, принял Гольдбергов в своей студии на Би-Би-Си, предложив им шампанское. Василиса, как обычно при виде этого напитка, вспомнила про греков в гостинице на ВДНХ...
– Спасибо, но для шампанского ещё слишком рано, – вежливо отказалась она.
Костромской прищурил глаза, и они стали похожи на линзы перевёрнутого бинокля.
Остальные выпили по поводу месяц назад отпразднованного Дня Победы, в пустой болтовне размяли языки перед прямым эфиром, и началась передача.
– Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня у нас на дворе конец июня, и вслед за прошедшими праздниками в Лондон по специальному нашему приглашению, по специальному билету, из Германии далёкой в ближний Лондон приехали он и она – муж и жена. Прошу любить и жаловать: Максимилиан и Василиса Гольдберг!


* * *

    Из всех многочисленных названий своего города Василиса выбрала «Петроград». То ли её одолевала ностальгия по началу двадцатого века, то ли город и впрямь стал напоминать Петроград времён НЭПа.
На улицах попадались люди, дошедшие до края нищеты, ярко накрашенные девушки в натуральных мехах (о, Васька уже знала цену этому роскошеству!), плечистые парни в кожанках и публика среднего достатка – не выехавшая за границу интеллигенция и студенты. К многочисленным нищим и алкоголикам, собирающим пустые бутылки, все быстро привыкли. Сословные различия становились с каждым днём острее и кололи всё болезненнее. Общественное хамство, расцветшее при позднем Союзе, вошло в привычку, но в те дни к нему прибавилась пугающая жёсткость, иногда доходящая до мордобоя прямо в каком-нибудь магазине или сразу за его дверями.
«Ничего, – твердила себе Вася, – и это пройдёт. И город снова станет самим собой – моим Петроградом».
    Гольдберг нагрянул в начале лета. Позвонив Ваське с финской границы, он почему-то добирался до Фонтанки целый день вместо пары часов и ступил на порог только когда стемнело. На следующее утро они подали заявление в ЗАГС на Петровской набережной, где обслуживали иностранцев, и вечером отправились на поклон к тёщеньке. На Новаторов Макс торжественно объявил, что сделал Ваське предложение и что дата бракосочетания уже назначена.
Под испытующим взглядом матери, крайне недовольной Васькиным разрывом с начинающим светилом отечественной науки, Василиса солгала, что согласна – надо же было как-то поддерживать непринуждённую обстановку, чтобы не спугнуть Гольдберга.
Улучив момент, когда в гостиной никого не было, она дрожащей рукой набрала номер Игната.
– Мы на Новаторов. Через полчаса он спустится к машине.
– Хорошо, Курбатова, – ответил Симагин, будто речь шла о дружеской встрече. – И не вздумай выкинуть какой-нибудь номер.
    – Спускайся, Макс, я приду через минуту, – слизнув мелкие бисеринки пота над верхней губой, пообещала она Гольдбергу, прощавшемуся с её родственниками.
– Жду в машине, Сюня! – Макс вышел за двери и спустился на первый этаж. На лестнице послышался шум борьбы и сдавленные булькающие звуки, словно кому-то зажали рот, не позволяя кричать.
Васька бросилась к двери и закрыла её на все замки, не забыв про цепочку. Аккуратно выглянула в окно кухни: пустая улица. Автомобиль Макса, припаркованный у подъезда, будто испарился.
Ничего не объясняя матери, минут через десять она вышла и на метро добралась до Фонтанки, не чувствуя ни малейших угрызений совести.
«Слава Богу, что и это закончилось!» – с облегчением выдохнула Васька и легла спать.
Посреди ночи её разбудил дверной звонок: на пороге стоял Гольдберг собственной драгоценной персоной.
– Всё кончено. Зачем ты явился?
– Мне больше некуда идти, Сюня. Можно я у тебя побуду, пока документы не восстановлю?
Он не спросил Васю о грабеже.
«Наверное, сам догадался, – мелькнула у неё мысль. – Что теперь делать? Если прогоню, он пропадёт без паспорта и без денег.»
Она впустила его.
Какая-то часть её, упорно отказывающаяся черстветь и озлобляться, завела старую заезженную пластинку о милосердии.
– Только пока документы не справишь.
Она постелила ему в другой комнате.
На следующий день выяснилось, что избили Максика по-божески: пара синяков и ссадина. Он не оказал никакого сопротивления, так что его слега потолкали и ювелирно «подрихтовали» физиономию.
– Я знаю про Катю, – не откладывая в долгий ящик, стальным тоном, скопированным со своей матери, объявила Васька. – Странно, что ты к ней не обратился за помощью.
Гольдберг впервые выглядел растерянным и жалким. Он предпочёл ограничиться молчанием, боясь окончательно впасть в немилость.
Ваське пришлось продать серьги от Игоря и подарки Отумвинда, чтобы кормить «президента», пока тот получал новый паспорт и высланные его матерью средства.
«Зачем я помогаю этому прохвосту? – удивлялась на себя Василиса. – Неужели мне опять его жалко?!»
«Ты просто пытаешься сохранить в себе человека, когда вокруг всё расчеловечивается, – отвечал её внутренний, по-прежнему ко всему внимательный, голос. – Ты наказала прохвоста, но не желаешь ему зла».
Это было правдой. Единственное, чего хотела Васька – избавиться от Гольдберга и всерьёз заняться своей жизнью. Но тут Максик преподнёс ей сюрприз. Получив паспорт и деньги Людмилы Николаевны, он не только ни сдвинулся с места, но попросил прощения за историю с Катей, признав, что «ошибся» и «что преданность ценит выше всего».
– Так я же сдала тебя Игнату, – недоумевала Васька.
– В тот вечер он признался, что угрожал тебе и твоей семье, – это чтобы я не предъявлял тебе претензий.
Василису взбесило внезапное упрямство Макса.
– Как мило с его стороны! – горько усмехнулась она. – И я должна расчувствоваться и бежать с тобой под венец? Ты подставил меня с «Инициативой», потом – с телефонными счетами, постоянно лгал мне, изменял, втянул меня и мою семью в разборки с братвой. А я должна всё простить, забыть и стать тебе верной женой?
«Может быть, это его изменит? Не всё потеряно? Может, он действительно вынес урок из случившегося?» – мучили её вопросы, подсказанные внутренним голосом, но девушка не сдавалась.
Тем временем Макс прикупил себе новый гардероб и пару мобильников для себя и Васьки.
– Я признателен тебе за продажу твоих украшений, Вася. В Германии подарю тебе новые золотые серёжки.
«Агась, – пронеслось у Васьки в голове, – я так и поверила!».
– Когда съедешь, Макс?
Гольдберг тянул время под разными предлогами и продолжал канючить, чтобы Василиса вышла за него. Он даже приобрёл обручальные кольца и водрузил бархатный футляр на видное место, чтобы тот мозолил Ваське глаза.
Наблюдая все его потуги, она постепенно втягивалась в предсвадебные приготовления, так что нежелательный брак с Гольдбергом начал казаться ей вполне сносным.
Присланных Людмилой Николаевной денег не хватало на ресторан и пышную церемонию, поэтому решили ограничиться застольем у тёщи.
От платья Василиса отказалась, и ей купили красивый белый костюм, расшитый крупными нежными цветами.
За неделю до назначенной даты снова позвонил Игнат.
– Ничего мне от тебя не надо, – ответил он на раздражённый вопрос Васьки. – Я хотел кое-что сказать до того, как ты повесишь на свою шею Гольдберга: в день своего приезда он побывал у Кати точно с таким же предложением «руки и сердца», и она ему отказала. Просто, чтоб ты знала.
– Откуда тебе это известно? – поперхнувшись и прокашлявшись, прохрипела Васька. – Следишь за ним?
– У нас везде свои люди, Курбатова.
Василиса положила трубку. Любви к Гольдбергу она не испытывала, но женская её гордость, так и не втоптанная в асфальт Васькиными непрекращающимися прыжками и кульбитами, поднялась на дыбы.
«Так он всё время водил меня за нос! – лихорадочно соображала девушка. – Обманывал на каждом шагу, манипулировал моим расположением и использовал как «запасной вариант».
Ваське пришли на память слова Антона, произнесённые им на улице Герцена.
«Радуйся, Тошик, ты отмщён!» – ненавидя себя за наивность, подумала она.
– Где ты был перед нашей встречей в день твоего приезда? – разгневанная Василиса ввинчивала в Макса свой ледяной взгляд. – Учти, я знаю правду, так что лучше не выкручивайся.
– Ну, раз знаешь, к чему вопрос? – он невозмутимо смотрел на неё.
– Собирай свои манатки и выметайся!
Гольдберг не стал возражать, собрался и уехал, оставив разъярённой Ваське кольца и на прощание напомнив ей, что будет ждать в ЗАГСе.
Васька схватила бархатный футляр, со всей силы швырнула его о закрывающуюся за Гольдбергом дверь, и драгоценные ободки со звоном раскатились в разные стороны.
Её оскорблённое достоинство бушевало ещё несколько дней, но она так и не пришла к окончательному решению.
– Тох, привет! Надо встретиться.
– Ты бросила Гольдберга?
– Ещё нет, но – в процессе.
– Тогда приезжай – я у родителей.
Антон отвёл приехавшую Василису на остановку. Они сели в подошедший автобус и через полчаса вышли на краю города.
Туманный день состоял из мороси и ворон, то и дело всхрипывающих в самых неожиданных уголках мироздания. Трудноразличимые капельки воды висели в воздухе, создавая иллюзию белых спутанных нитей, и в невесомое полотно тишины временами врывался вороний крик, словно некто изобрёл звуковые ножницы, чтобы прорезать ими бледный безмолвный свет.
На расстоянии пятидесяти метров уже ничего не было видно, но Васька догадалась, что Антон привёз её на какую-то заброшенную стройку: бетонные блоки с торчащей арматурой, огромные лужи с мутной водой – точь-в-точь старинные зеркала, пустые кабельные катушки... Чем сильнее они углублялись в эту «тарковщину», тем гуще становился туман, словно им навстречу его выдыхала большая река или болото.
Дорога перешла в мост, но уплотнившаяся мгла скрывала, куда вёл этот мост и над чем он возвышался.
– Постапокалипсис в чистом виде, – зрелище заворожило Василису.
– Знал, что тебе понравится, – довольный Антон наблюдал за выражением её лица. – Подожди, главное – впереди.
Они дошли до середины моста.
– Стой, дальше нельзя, – мягко остановил её Плакунов.
– А что там? Куда ведёт этот мост?
– В том-то и дело, что он ведёт в никуда. Полмоста построили и бросили – наверное, разорилась контора. Ещё метра два и – обрыв.
Васька машинально вытянула вперёд правую руку, ладонь которой тут же поглотило туманное скопление, и замерла над белёсой бездной, подступавшей к ней отовсюду.
В тумане пронзительно вскрикнула ворона, и её тень метнулась совсем рядом.
– Господи! Сюр какой... – вздрогнув, прошептала Василиса.
– Случайно набрёл на это место и никому его не показывал – для тебя берёг.
– Спасибо, Тошик. Место удивительное!
– Насмотрелась? Мне всегда жутковато здесь, будто я в другой, посмертный, мир заглядываю, – признался Антон. – Пойдём что ли?
Они сошли с моста и пешком двинулись к метро.
– Теперь рассказывай, что там у тебя происходит, – Плакунов держал Ваську за руку. Её миниатюрная ладонь полностью умещалась в его тёплой ручище. Туман не рассеивался, отчего иллюзия одиночества посреди беспредельного пространства только усиливалась.
– Хочешь моё мнение узнать? – спросил Антон, выслушав рассказ о Васиных приключениях.
– Во-первых, я крайне сожалею, что тогда не помог тебе деньгами – прости меня, если сможешь. Чувствую себя последним уродом.
Антон с минуту молчал, как будто ожидая возражений со стороны Василисы. Но они не последовали. Он тяжело вздохнул и продолжил:
– Во-вторых, как я тебе уже говорил, брак с Гольдбергом – это приговор тебе как личности и ему, кстати, тоже, потому что на твоём фоне он смотрится, мягко говоря, неприглядно. А в-третьих, если ты всё же, как обычно, забьёшь на меня и на наши отношения и свалишь в Германию, моя жизнь на этом закончится.
– Нет-нет, я ничего с собой не сделаю, – поспешно уточнил он, заметив Васькин испуг. – Шантажировать тебя я не собираюсь. Но моё существование после твоего отъезда продолжится лишь технически. Понимаешь?
Васька кивнула.
– Хорошо, Птицус. Теперь о том, что я тут надумал, пока ты сражалась со своими демонами. Меня осенило: а не связана ли череда твоих, ммм, неудач с Севкиной эмиграцией? Точнее, не с самим фактом его предательства, а с твоей обидой?
– Это само собой разумеется, – разочарованно проронила Вася.
– Не знаю, как тебе объяснить, – Антон задумался. – Складывается ощущение, что все твои поступки продиктованы одной целью: сделать ему назло, а заодно отомстить и себе самой.
– За что отомстить?
– За то, что не спасла Севку и что никто не спас тебя.
– Слишком сложно, – Васька потёрла лоб. – Не для средних умов.
– Для тебя с твоей гипертрофированной восприимчивостью – в самый раз. Будто ты так и не простила ни Севку, ни свой тогдашний срыв и теперь наказываешь себя за вас обоих. Уничтожаешь. Скармливаешь себя другим.
– Похоже на то, Тошик, – Ваське некогда было анализировать себя, но сказанное Антоном заставило её задуматься.
– Тебе необходимо остановиться – остановиться и отпустить Отумвинда раз и навсегда. Затоптать свою обиду. Оставить её в прошлом и жить дальше.
– Да я так и пытаюсь, – оправдывалась Васька. – Но выходит только то, что ты видишь.
За неторопливой беседой они дошли до станции.
– Я тебе аттестат принёс – вдруг мы больше не увидимся. Твои десять классов среднего образования, – он протянул ей серую книжечку.
– Спасибо. И Марине от меня благодарность передай, – Василиса спрятала аттестат в сумочку, даже не взглянув на оценки.
– Пускай этот мост останется только нашим местом, ладно? Не рассказывай о нём никому, – Антон сжал Васькину ладонь обеими руками. – Не уверен, что ты поступишь правильно, но я буду надеяться и ждать твоего звонка.
– Спасибо, Тошик, ты мне очень помог, – Васька привстала на цыпочки и поцеловала его.
– Надеюсь, что помог, Птицус, – неуверенно ответил он и, посадив её на поезд, не торопясь зашагал сквозь туман к дому своих родителей.
    На другой день Васька отправилась к матери.
– Так ты не пойдёшь замуж за Гольдберга? – сразу взъерепенилась мать. – Ни за Свеева, ни за Гольдберга! А за кого?!
– Ни за кого, – Васька нервно вертела в руках зажигалку. – Буду жить одна, поступлю в высшее – Антон помог с аттестатом.
– Ты хотя бы иногда замечаешь, что вокруг тебя творится? Гена, один из старейших работников фабрики, один из первых акционеров, лишился всего. Директор сбежал, прихватив с собой документы. Это означает, что даже пенсию папе назначат минимальную, потому что архива нет. Я, доцент, получаю гроши. Бабка еле ходит. Юленька заканчивает школу. Как ты думаешь, мы сможем кормить тебя, пока ты учишься?
– Там стипендия предусмотрена.
– Предусмотрена! Ха-ха-ха! Моя зарплата тоже «предусмотрена», как и папин стаж, однако, я продолжаю получать копейки или не получаю их вообще, а папа лишился всех наработанных им лет. Давай начистоту: Макс – твой последний шанс устроить жизнь по-людски. И либо ты воспользуешься им, либо я откажусь от тебя и никакие уговоры тебе больше не помогут.
«Еврей – не роскошь, а средство передвижения», – Ваську обожгли слова Гольдберга, сохранившиеся в её памяти и всплывшие в это мгновение.
На кухню зашёл покурить отчим.
– Гена, скажи ты ей, что брак с Гольдбергом единственный правильный шаг для неё!
– Пусть сама выбирает, – отчим затянулся и выпустил облако дыма в форточку. – Это её жизнь.
– Её жизнь? – «завелась» мать. – А когда она наш холодильник потрошит и деньги выпрашивает – это чья жизнь?! Уж нет, либо она выходит замуж, либо пусть катится на все четыре стороны!
Васька тоже начала «закипать».
– Он аферист и бессовестный обманщик, мама! Он подставил меня несколько раз и сначала предложение другой женщине сделал, а когда она ему отказала, ко мне приплёлся. И я должна за него выйти?
– Сама дура! Ты же его выбрала, теперь расхлёбывай! Со Свеевым тебе было скучно, развлекайся с аферистом!
– Скучно? Ты хочешь, чтобы и мне на лестнице оплеухи раздавали, как тебе жена Игоря? – сорвалась Васька.
Забыв о присутствии отчима, она выложила матери историю, свидетельницей которой стала в детстве, и тут же пожалела о своём поступке.
– Это правда, Рая? – без выражения спросил отчим.
– Правда, – отрезала Васькина мать.
Он поднялся и ушёл в свою комнату.
– Довольна? – мать злобно сверкнула глазами на Ваську. – Мне больше нечего сказать тебе, Василиса. Выходи замуж за Гольдберга и уезжай из этой проклятой страны!
Ещё день Васька проревела в одиночестве. Как она ни пыталась переставить свой локомотив на другой путь, он неминуемо съезжал на отполированные материнской судьбой рельсы.
    Семнадцатого июня тысяча девятьсот девяносто четвёртого года Василиса Курбатова стала Василисой Гольдберг.
Медовый месяц, как и запланировал Макс, они провели в деревне у какой-то дальней его родственницы, неподалёку от озера Селигер. Там, в тихой и полутёмной деревянной церкви, их обвенчал приходской батюшка. Василиса пошла под венец с букетом васильков – она сама нарвала их перед таинством, которое едва не проспал её будущий супруг.
По возвращении Макс проследил, чтобы все формальности в немецком консульстве были улажены и осенью чинно отбыл в Европу. Васька осталась ждать визы на ПМЖ. Муж обещал, что пришлёт ей новое приглашение и три зимних месяца они проведут вместе на «его» территории.
Неожиданно позвонил Свеев. Он поздравил Ваську с замужеством и пригласил её прогуляться на прощание – Дмитрий собирался в Японию, где ему предложили работу по контракту.
– Прекрасно выглядишь, – сделал он комплимент.
– Спасибо, Дима. Ты тоже.
– Ну, я-то, само собой, – усмехнулся он. – Чуть не умер после того, как ты отменила нашу свадьбу. Но выжил, как видишь.
– Извини, что так получилось. Я не хотела.
– Не понимаю, хоть убей, что ты нашла в этом Гольдберге? Я даже к экстрасенсу обращался.
– Вот как, – оживилась Васька. – И что ты узнал?
– Узнал, что тебя ждёт много испытаний и что мать Макса не даст вам спокойной жизни, несмотря на то, что ей всё равно, кто её сыну будет рубашки гладить.
– Это мы ещё посмотрим, – задумчиво ответила Василиса, с неудовольствием вспомнив свекровь. – У меня к тебе одна просьба.
– Слушаю, – с готовностью откликнулся Свеев.
– Та комната с Есениным – можно мне когда-нибудь приехать и пожить в ней?
– Странное желание после всего, что ты натворила. Но будь по-твоему: комната твоя – приезжай, когда захочешь. Мой телефон у тебя есть.
    После прощания с Димкой, Васька прикинула: а не обратиться ли и ей к экстрасенсу? Всё же любопытно было узнать, что ещё приготовила ей судьба.
Она расспросила сведущих знакомых и, получив телефонный номер, договорилась о встрече.
Пришлось ехать на Юго-Запад. Ваське вспомнился их с Севкой визит к Витьку Фомину и его ужасная варёная чечевица.
Заблудившись в новостройках, она позвонила снова.
– Поверни направо, потом прямо до конца и снова направо. Второй подъезд, – посоветовал женский голос.
«Как она узнала, где я сейчас?» – удивилась Василиса, но сделала, как велено, и без труда оказалась перед нужной квартирой.
Открыла неопределённого возраста дама. Ни совы на плече, ни распущенных длинных волос при ней не оказалось.
Женщина усадила Ваську за стол, вручив ей лист бумаги и ручку.
Васька написала несколько имён по её просьбе.
– Твой отец скоро умрёт, – предупредила экстрасенс. – А мать сделает нечто такое, чего ты от неё не ожидаешь.
– А что ждёт лично меня? – Васька навострила уши.
– Потерпи, я должна кое-что проверить.
Женщина вышла из комнаты и отсутствовала примерно четверть часа. Вернувшись, она торопливо попросила Ваську удалиться, ничего не объяснив и даже не взяв с неё плату за сеанс.
Василиса вышла со смешанными чувствами. С одной стороны её огорчило, что она так ничего и не выяснила о себе, а с другой – она обрадовалась незнанию, обещавшему ей немало сюрпризов.
    Через некоторое время мать сообщила о смерти Васиного родного отца.
– Пьяный, в Солнечном задохнулся в подушке, – лишённым интонаций голосом отрапортовала она. – Софья прикарманит наследство, если ты не обратишься к юристу, – мать моментально перешла к делу. – Тебе ведь нужны деньги? А там квартира и дача.
Под её нажимом Василиса написала заявление на наследство.
О смерти отца она не переживала. После случая, когда он чуть не изнасиловал её, Васька перестала воспринимать его как близкого человека и, может быть, как человека вообще.
Заявление было подано. Очень скоро позвонила тётка и предложила мировую. Васька сразу согласилась, и они договорились поделить вырученные за квартиру средства, а дачу – ту самую, где начиналось и заканчивалось не одно поколение Курбатовых – Василиса отдала тётке в пользование без всяких условий: слишком пугающим и памятным стал для неё дом на Финском заливе.
– Ну и дура, – устало пробормотала мать, узнав о Васиной щедрости и её причинах.
    Получив очередное приглашение от Макса, Вася оформила визу и прилетела в Германию с приданым – своей долей за отцовское жильё.
    Гольдберг встретил её в аэропорту. На поезде, почти бесшумно скользящем по рельсам мимо аккуратных деревушек, они с ветерком доехали до городка, где Макс снимал однокомнатную квартиру. В соседнем доме жила ещё одна семья из России: петербуржцы Владимир Сергеевич и Ольга Александровна Семёновы, у которых Гольдберги проводили значительную часть своего времени.
Семёнов долгое время заведовал сетью книжных магазинов «Иностранная литература», был замечательным рассказчиком и обладал завидным чувством юмора. Ольга Александровна, его жена, изящная милая женщина, казавшаяся рядом со своим дородным мужем фарфоровой статуэткой, кормила всех домашней выпечкой и разными деликатесами из еврейской кухни.
Семёновы не терпели мата, и Максу приходилось сдерживаться, что позволяло Ваське отдохнуть от его чудовищного «лексикона».
Узнав, что она ждёт визу на ПМЖ и в Германии всего второй раз, добродушные соседи взялись за её адаптацию к новым условиям.
Ольга таскала Ваську по магазинам и потихоньку учила немецкому, а Владимир Сергеевич рассказывал ей о Германии и объяснял, что и как здесь устроено.
Неожиданно для себя Васька начала сочинять стихи. Она показала несколько своих опытов Семёнову.
– Да у тебя талант, Василиса! – воскликнул он. – Пиши! Тебе развивать его надо!
«Неужели ещё один талант?», – затравленно подумала Васька.
– Владимир Сергеевич, я просто балуюсь. Забудьте!
– Нет-нет, Вася! Пиши! Кто знает, может из тебя выйдет вторая Цветаева или первая Гольдберг? Поверь старику, я много книжек прочитал за время своей работы – у тебя дар.
Васька засмущалась, но послушалась и продолжила стихописание.
    Забрав у неё приданое, Макс купил автомобиль, чтобы возить Ваську и Семёновых, куда им вздумается. Прежнюю машину ему пришлось продать, чтобы раздать долги после языковых курсов.
Всё складывалось вполне пристойно, а местами – даже радостно.
    Гольдберги старшие приняли её, как повелось, с искусственными улыбками и безупречной любезностью.
– Кисонька, предложи Василисе чаю, – елейным тоном обращался к Людмиле Николаевне Вольдемар Борисович, напоминавший Ваське толстого очкастого «жабоквака».
– Конечно, Вольдемарчик, – в тон ему отвечала Васина свекровь.
– Пчёлкин-кормилочкин, – умилялся Вольдемарчик, вытягивая некое подобие складчатой шеи, чтобы дотянуться до рук Людмилы Николаевны. – Целую твои ручки: мммм...., мммм...., – с причмоком мычал он, имитируя поцелуи.
Гамельн, который они почтили своим постоянным присутствием, сочетал в себе черты райцентра и музея под открытым небом, предлагающего приезжим все виды услуг: от нотариальных контор и торговых галерей до ежедневного представления на главной площади, когда из старинных часов выезжали фигурки персонажей легенды о Крысолове. Вообще, весь центр города был утыкан разноцветными крысами всех мастей и размеров, а в лавках продавались сладкие булочки и марципановые фигурки в виде вышеупомянутых млекопитающих.
Васька вспомнила Севку, точнее, Ленинградский вокзал с этими мерзкими жирными грызунами, снующими по путям, и подумала, что родители Гольдберга не случайно выбрали Гамельн в качестве места проживания и что есть в этом какая-то злая ирония судьбы.


* * *

– Недавно мне прислали плакат. «Привет защитникам Пскова от фашистско-немецких захватчиков!» – было написано на этом плакате. Вы угодили в самое логово. Вы живёте сейчас в Германии, откуда к нам приехали. Музыканту пробиваться за границей очень сложно, потому что музыка завязывается в некий национальный стереотип: мы выросли из одной кадушки, немцы выросли из другой, и мы со своей музыкой, со своим фикусом, там совершенно не подходим под эту рощу.
– В Германии всегда охотно брали русских музыкантов, с большим-большим удовольствием, – Гольдбергу стало немного обидно за собратьев.
– Вы ведь не симфонического плана музыканты? Вы в ограниченном таком поле действуете. Я это всё веду к тому, что в частности, среди многих ваших жанров, есть жанр музыкальной сказки, который вы сами придумывали и сами разрабатываете.
– Совершенно верно.
Затаив дыхание Васька ждала, когда ведущий обратит на неё внимание.
– Мне вообще кажется, что с детскими писателями мы ещё как-то разобрались: есть писатели и в Англии и в Германии, но , как у нас раньше, в Советском старом Союзе, когда были дворцы пионеров, когда была целая индустрия, направленная на воспитание подрастающих поколений, и композиторы работали, и мультипликаторы. Скажем, здесь совершенно точно этого нет. Есть какие-то люди отдельные, что-то делают. Но направленного и пакетного такого производства нет. И вот вы, видимо, нашли, быть может, удачно нишу в Германии, потому что музыкальных сказок для детей в больших количествах там явно никто не пишет.
– Трудно не согласиться, – Гольдберг с признательностью взглянул на Костромского. – Для нас это было открытием, когда мы обнаружили, что музыкальных сказок не так много, а так как девяносто шестом году у нас родился сын, а в девяносто восьмом дочка, то детская тема пришла в наш дом сама собой. И именно в этой связи нас подвигла сама жизнь к созданию чего-то для детей. А так как у нас в доме были детские книги – именно детские книги послужили толчком для создания этой продукции – мы ею и занялись.
– Мы хотим сейчас проиграть два примера из ваших сказок. Если, господа, у тех, кто нас слушает сейчас, дети есть в доме, тащите их поближе к приёмнику. А взрослым циникам, зачерствевшим душой, которые сказку уже совершенно не могу принять в силу своей внутренней жёсткости – вы можете пока отойти перекурить или налить себе чайку.


* * *

    Петербург девяносто пятого встретил Васю обиженным дождём со снегом и всё теми же обледенелыми тротуарами.
Васька соскучилась по городу и по Фонтанке, уныло «торкавшейся» ледяными волнами в каменное русло.
На мосту Ломоносова цепи раскачивались от ветра, как скакалки, через которые прыгали потоки влажного морского воздуха.
«Господи, неужели я когда-нибудь смогу прожить без всего этого?» – терзалась она сомнениями.
Прилизанные немецкие улицы и леса без подлеска нагоняли на неё тоску сродни Свеевской. Ваське не хватало пустырей, заросших чертополохом, бурьянов, свалок, гаражей и той беспорядочной свободы, которая была присуща её родному городу и стране, его приютившей.


* * *

    Гудок электрички издалека, рыжая собака с пушистым хвостом
бежит по заросшему пустырю, перемахивая через мокрою траву и
невысокий кустарник; двое десятилетних сорванцов, присев на корточки, подкладывают на рельсы железные пробки от пива, – зачем? Чтобы нежгучее ленинградское солнце подольше задержалось в нескончаемых рядах хрущовок на окраине города? Может, так нужно для разрабов, которые изготавливают вечность по эскизам заказчика. Или затем, чтобы через тридцать лет кто-нибудь написал об этом и не нашёл слов, чтобы сказать что-то
ещё...

    Кроме города, прощаться Ваське оказалось не с кем. Ещё месяц она бродила по любимым улицам, съездила в Князь-Владимирский собор в тайной надежде случайно встретить Игоря, пару раз побывала на Новаторов, дождалась звонка из консульства и, оформив новую визу весной девяносто пятого, без всяких проводов покинула Россию.
    Ей было по сердцу размеренное дорожное настроение. Прокуренный тамбур с переполненными пепельницами почему-то нравился особенно. Васька могла часами смотреть из окна поезда на мелькавшие деревеньки: сначала русские, потом польские и немецкие. Если бы можно было ехать дальше и дальше, вокруг света, и желательно без остановки, и бессчётное количество раз, она бы с радостью согласилась жить в поезде.
В последнюю ночь на колёсах ей снова приснился Севка.


* * *

     Он сидел рядом с её кроватью и покачивал на руках чмокающего во сне младенца.
– На тебя похож, – улыбнулся Всеволод, глядя то на неё, то на
малыша. – Твой нос «уточкой».
– А по-моему – на тебя, – Василиса отдыхала после родов. – Сильный и талантливый, как его папа. Через пару дней нас выпишут.
– Как тебе сервис в немецкой клинике? – Сева бережно положил ребёнка на руки Василисе.
– Нормально. Все вежливые и доброжелательные, несмотря на мой корявый немецкий. А вообще, я соскучилась по дому. Скорей бы закончился этот год: не хочу, чтобы малыш заговорил по-немецки.
– Владислав заговорит по-русски. И к тому же он ещё слишком мал, чтобы разговаривать, – улыбнулся Сева. – Пока что ему нужны мама с папой, молоко, памперсы и набор ползунков с распашонками.
– Мне нравится имя, которое мы ему выбрали, – Васька согревала дыханием крошечный кулачок сына. – Мёрзнет немножко.
– Так давай прибавим отопления, – Севка встал и направился к батарее. – Потерпи, Васюня, ещё несколько месяцев, и будем дома.
– А что говорит герр Лампрехт?
– Лампрехт пока мной доволен. Обещал дать рекомендации и замолвить за нас словечко итальянским коллегам.
– Почему «за нас»? – Васька подняла брови, – За тебя. А мы с Владиком – довесок к будущей звезде европейской музыки.
– Не говори так, Вася, – Севку огорчило, что жена считает себя и сына малозначимым приложением к нему. – Ты и так много сделала: закончила Концу, родила нам сына. Вернёмся, я пойду в аспирантуру, а ты займёшься музыкой – может быть, для кинематографа или театра.
– Лучше для театра, – Васька благодарно взглянула на мужа. – Не знаю, как ты отнесёшься к моей идее, но я хотела бы открыть частную школу для детей-инвалидов – музыкальная терапия и всё такое...
– Почему меня это не удивляет? – Севка принял профессорский вид. – Нет, нет, – спохватился он, – я не против! Ты давно шла к этому. Если тебе интереснее работать в экспериментальной сфере – я всеми конечностями «за». Напишешь детские пьесы и сама ими отдирижируешь или можешь меня пригласить.
– «Можешь меня пригласить», – передразнила его Васька, наморщив нос. – Как смешно!
– Кроме шуток, Вася! Обменяем нашу хрущобу на центр, подрастёт Владик, и – вперёд! Если выгорит с Италией, я смогу оплатить аренду и всё необходимое для твоей школы.
– Но тогда мы станем совсем редко видеть друг друга, – сникла она. – Ты в Италии, мы с мелким – в России...
– Ты всегда сможешь взять нашего сына и приехать ко мне, родная, – Севка склонился над ней. – Всё, что я делаю, я делаю ради нас с тобой и теперь ради вот этого – «губки бантиком».
– Что за звук? – вдруг прислушалась Васька. – Тихо!.. Слушай... Шум колёс, как в поезде...
– Это тебе, наверное, снится Васёна. Поспи, поспи... – доносился до неё Севкин голос, становясь всё тише, тише, тише...


* * *
           
    Прибыв в Германию на ПМЖ, Василиса погрузилась в домашние хлопоты, отдыхом от которых оставались частые визиты к Семёновым и одинокие прогулки по окрестностям городка.
    Осенью она забеременела.
– Мама, я беременна, – Васька понадеялась обрадовать мать. – Уже три месяца.
– Поздравляю, – безразлично прозвучало из трубки, будто Васька разговаривала с автоответчиком. – Можешь и нас поздравить: мы скоро переедем в Германию.
Васька открыла рот, но слова выпорхнули и суматошно разлетелись в разные стороны, потерявшись в пространстве. Мать, приняв Васькину оторопь за немой восторг, продолжала:
– Я подала документы – Гена ведь тоже еврей. Поедем мы втроём: я, Юленька и он.
– А бабушка? – безголосо прохрипела Васька.
– Бабку я пристраиваю в дом престарелых в Стрельне.
– Ты её спрашивала? Может, она тоже хочет поехать с вами? – Ваську прямо-таки колотило от недоброго предчувствия.
– На бабку я не брала анкету, – Ваську поразило, как быстро и просто мать решила вопрос со своей родительницей. – Ты не могла бы подключить к нашему выезду Максика? У него везде связи. Пусть задействует их, чтобы нам побыстрее дали разрешение.
– Да, конечно, я передам ему.
Ваське стало нехорошо, и она закончила разговор.
Беременность ещё сильнее отточила её восприятие. Она стала нервной, плаксивой, и чувствовала себя чужой и ненужной в незнакомой стране среди странных людей, разговаривающих на непонятном языке.
Васька где-то вычитала, что «эмиграция – это репетиция смерти»*.
«Если так, – размышляла она, – то после смерти я очутилась в каком-то новом, притворно-приторном аду, где всё выглядит красивым и благополучным, но это – всего лишь ширма, за которой скрывается в любой момент готовая тебя сожрать пустота».
Если бы на бабушку существовал документ, поданный в немецкое консульство, Васька могла бы «смотаться» в родной город, оформить визу и вывезти старушку, поселив её рядом, чтобы ухаживать за ней. Но мать, похоже предусмотревшая и такой вариант, отсекла любую возможность выезда «бабки», чем обрекла больную старуху доживать последние дни под чужой крышей среди незнакомых и вряд ли приятных людей.
Собственное бессилие бесило Ваську. Она вспомнила, как бабушка жаловалась ей маленькой, что родная дочь непременно «сдаст» её на старости лет в «богадельню».
«Что же делать? – мучилась Вася. – Вернуться в Россию и ухаживать за бабушкой, пока та не встретит свой конец дома рядом со мной?». Но Васина беременность перечёркивала любые идеи, приходившие ей в голову.
Пусть бабушка нещадно порола её, пусть Васька не слышала от неё доброго слова и не видела ласки, но, несмотря на суровость, старуха оставалась единственным человеком, кому Васька была обязана своей жизнью.
    Макс с готовностью ринулся хлопотать за тёщеньку. Он с утра до вечера названивал в различные министерства и ведомства, проталкивая документы Васькиного отчима важным театральным басом, безукоризненными манерами и виртуозными нагромождениями лжи.
В декабре девяносто пятого семья Геннадия Сверчкова выехала на ПМЖ в Германию.
Мать успела продать обе квартиры со всеми вещами, включая Васькино пианино. «Бабку» определили в пригородный дом престарелых, где, отказавшись принимать пищу, она одиноко скончалась в следующем феврале как раз в день рождения своего ненавистного зятя. Похороны оплатило государство, и покойницу закопали на кладбище отказников, представляющем из себя пустырь за чертой пригорода. На похоронах присутствовала только её племянница, сама одной ногой стоящая в могиле и, через непродолжительное время, мирно присоединившаяся к своей многострадальной тётушке.
    Новоприбывшие родственники при распределении попали в другую область, где при помощи Макса, не слезавшего с телефона, уже через месяц получили квартиру в большом городе на Рейне.
    – Сейчас мы малышу (Васька ждала мальчика) поставим настоящую музыку, – Вольдемар Борисович с кряхтением наклонился над проигрывателем, ставя пластинку. – Маленький должен уже сейчас привыкать ко всему прекрасному, чтобы потом у него был безупречный вкус.
– Приятного аппетита, – пожелала Людмила Николаевна, с плохо скрываемой неприязнью ставя, почти швыряя, на стол перед Васькой мелодично застонавшую фаянсовую тарелку, где вповалку лежали два куриных окорока, истекавшие жиром под пюре из пакетика и пару маринованных огурцов. – Съесть до конца! – приказала она. – Малышу нужно здоровое полноценное питание!
«И это «здоровое питание»?!» – Василиса с трудом подавила приступ тошноты и навернувшиеся слёзы.
Из колонок гремела сороковая симфония Моцарта, под которую Василиса должна была побить рекорд по обжорству, и если бы куриные окорока умели гримасничать, они бы обязательно показали Ваське язык.
Она почти смирилась с отношением к себе как к безгласному сосуду, вынашивающему маленького Гольдберга. Родители Макса не тратили времени даром: Людмила Николаевна, использовавшая в немецком языке глаголы исключительно в неопределённой форме, за год пребывания на чужбине умудрилась обрасти приятельницами и учениками, которые щедро платили «русской учительнице»; Вольдемар Борисович поигрывал джаз в компании немецких коллег, за что тоже получал «нехилое» денежное вознаграждение. Работу и доходы Гольдберги-старшие тщательно скрывали, продолжая получать социальное пособие и при удобном случае плакаться в жилетку знакомым немцам, мол как тяжко жить на государственный паёк.
– Они что-то выиграли, – поделился своей догадкой Макс. – Я видел у них целые ленты лотерейных билетов на письменном столе, мать покупает книги тоннами – знаешь, сколько здесь стоят книги?
Васька знала.
– У неё шкафы от барахла ломятся, а она продолжает шастать по галереям и скупать новые дорогущие шмотки. Нет, они точно выиграли в лотерею, а деньги спрятали на счёте в Штатах.
– Откуда такая информация? – поинтересовалась Вася, поглаживая округлый живот.
– Я подслушал их разговор в спальне.
Макс не стеснялся своего увлечения подглядыванием и подслушиванием. Не скрывал он и тяги к воровству, частенько принося домой «добычу» в виде дорогих оправ для очков, булавок для галстука, перьевых ручек, курительных трубок и прочих предметов роскоши.
Васька пыталась вернуть его на «путь истинный», но – куда там!
Она вспомнила, как свекровь не раз с таинственным видом заявляла сыну:
– После моей смерти ты узнаешь, кем была твоя мать!
Но Максика подобная театральность не впечатляла – он и сам умел виртуозно пускать пыль в глаза. Вот если бы она подарила ему пару десятков, а ещё лучше – сотен тысяч на новый автомобиль или построила бы дом, тогда он, возможно поверил бы в уникальность своей матери, а так...
Их склоки продолжались, и многочисленные Васькины попытки примирить враждующих родственников заканчивались либо ничем, либо её попаданием под перекрёстный огонь.
Между тем Людмила Николаевна ударилась в религию и менторским тоном читала Максу поучения святых отцов, грозя сыну генной огненной, на что тот обычно отвечал матом, захлопнутой перед носом матери дверью или брошенной телефонной трубкой.
Васька заметила, что муж не платит по счетам. Им отключали то городской телефон, то электричество, а потом стали приходить письма о том, что они должны в короткий срок освободить квартиру.
– Прекрасно, – обрадовался Макс. – Нас скоро станет трое и нам нужна, как минимум, двухкомнатная квартира.
Он нашёл подходящее жильё в другом городке – на сей раз на родине барона фон Мюнхгаузена.
Услышав об этом, Васька истерически рассмеялась.
Переезд и долги Максика оплатила свекровь.
«На тебе, сыночка, денежку – дырочку на попке прикрыть», – её коронная фраза, когда Макс приходил за деньгами.
При этом она жаловалась Ваське и всем подряд, какие мучения чинит ей сын, как она от него страдает и что это её «крест».
– Мученица ты моя! – сокрушался Вольдемар Борисович и с пыхтением лез обниматься.
Среди огромного количества её книг по искусству, религии и эзотерике Васька набрела на небольшую книжицу с поучениями преподобного Серафима Саровского.
Раскрыв её наугад, Василиса прочла: «Бог есть огонь, согревающий и воспламеняющий сердца и утробы». Она продолжила чтение, и каждое слово селилось и прорастало в её мятущемся неприкаянном сердце, как будто сам преподобный говорил с ней спокойным отеческим голосом.
«Если я попрошу книгу, свекровь мне наверняка откажет – она дрожит над своей библиотекой. Прочитаю и незаметно верну на место», – размышляла Вася. Она спрятала книгу под одеждой и тайком увезла её домой.
Откровения святого потрясли её. Васька читала и перечитывала украденное сокровище, не в силах расстаться с ним.
– Простите меня, Людмила Николаевна, я без спроса взяла вашу книгу, – повинилась Вася, протягивая заветный томик, когда через неделю снова увидела свекровь.
– А, эту, – разочарованно сказала та. – Можешь оставить себе. У меня есть подарочное издание в большом формате и с цветными глянцевыми иллюстрациями – я себе из Москвы специально заказывала. Сейчас меня больше интересуют Блаватская и Рерих.
    После очередной ссоры, во время которой Максик обозвал Ваську «беременной сукой», её терпение лопнуло. Она собрала вещи и пешком отправилась на вокзал.
– Сюня! – невозмутимо проворковал он, бережно вынося себя из автомобиля. – Я приехал забрать тебя домой.
– Я возвращаюсь в Россию, Макс. Оставь меня в покое! И никакая я тебе не «Сюня»!
Но Гольдберг, хорошо изучивший Васькин отходчивый характер, ныл и давил на жалость до тех пор, пока она не села рядом с ним в машину.
    Новое жильё выявило ещё одну, до того момента неизвестную, особенность Васиного мужа: он ничего не умел и не желал делать по хозяйству.
Вольдемар Борисович нашёл сыну работу – требовался аккомпаниатор для актрисы, выступающей в жанре кабаре. Максик успешно прошёл прослушивание, но финансовое положение молодых Гольдбергов продолжало оставаться шатким, поскольку почти вся выручка уходила на оплату прихотей Макса.
– Как мы назовём ребёнка? – Васька воспользовалась мужниным редким присутствием дома.
– Не знаю, – машинально просматривая новые счета и сразу отправляя их мусорную корзину, ответил Макс. – А как ты хочешь?
– Владислав.
– Мне нравится. Почему именно «Владислав»? – Гольдберг швырнул последние просмотренные счета в корзину и ногой задвинул её под стол. От резкого движения корзина опрокинулась, вывалив содержимое на пол.
– Приснилось, – Васька никак не могла забыть свой последний «американский» сон.
– Раз приснилось, тем более! Так и назовём.
Макс встал и чинно проследовал в ванную, а Василиса принялась собирать бумаги, ползая на четвереньках по полу.
    Ей пришлось взять в руки молоток и дрель. На девятом месяце она забивала гвозди, вворачивала шурупы и собирала мебель, пока Максик разъезжал по округе и обносил очередные ювелирные и оптику.
Зато в самый ответственный момент будущий папа согласился почитать ей вслух, выбрав книгу Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».
Так они и рожали: Васька – на «раскорячке», Максик с книжкой – рядом.
На словах:
« – Я могу, – приложив руку к груди, стал горячо уверять Миляга. – Я могу. Я очень даже могу.
Для того, чтобы убедить генерала, он выкрикнул:
– Да здравствует товарищ Гитлер!»
родился их первенец, которого назвали Владиславом.
    Прямо из родовой палаты Макс позвонил своей матери. Продемонстрировав плач новорождённого, он включил громкую связь, и Васька услышала голос свёкра, пожелавшего принять участие в поздравлениях.
– Пальчики пересчитал?
– Какие пальчики? – не понял Макс.
– На ручках и на ножках. Там по пять пальчиков?
Васька напряглась.
– Передаю трубку Кисоньке, – засопел Вольдемар Борисович.
– Макс, добрый вечер. Поздравляю тебя с сыном! А как его назвали?
– Владислав.
– Что?! Кто это придумал?!
– Василиса.
– Дай ей трубку, – приказала свекровь.
– Василиса, ты жизнь ребёнку испортишь! Как ты станешь называть его: Владик или Славик?! Он же в Европе будет расти – кто здесь такое имя выговорит?!
Свекровь продолжала кричать, у Васьки открылось кровотечение, надрываясь, орал младенец, и Макс удалился в коридор, чтобы продолжить разговор с неистовствующей Людмилой Николаевной.
    Выписавшись из больницы, Василиса позвонила теперь уже своей матери.
– Мама, помоги мне, расскажи, что с ним делать? Он много плачет.
– Я не помню, – как всегда без эмоций ответила мать.
Теоретически Васька всё знала, но растерялась. Позвонила в Россию Руте Яновне, с которой сохраняла связь из-за Инги.
– Пронеси младенца под дверной ручкой, – сразу взялась за дело Рута. – Сглазили его у тебя.
Не веря в приметы, Василиса всё равно сделала, как посоветовала соседка, и – чудо! – малыш успокоился и заснул.
    У Васьки началась послеродовая депрессия. Благодаря постоянным слезам и скандалам с Максом, у неё пропало грудное молоко, и пришлось перевести Славика на смеси.
– Я так больше не могу! – она ворвалась в ванную, где её муж мог часами предаваться созерцанию кафельных стен.
– Что случилось, Сюня? – Макс потеребил пальцы ног и поднёс руку к носу, с наслаждением вдыхая добытый аромат.
– Давай переедем поближе к моей матери. Может быть, там ты найдёшь работу, а я – хоть какую-то поддержку от моих родственников.
– Отличная идея! – воодушевился Макс. – Тогда я не буду больше платить за эту квартиру.
    Вскоре они переехали, временно остановившись у тёщеньки, которая не смогла им отказать после помощи Максика.
    Несмотря на законченную в России школу, Юлька уже посещала местную гимназию, учила язык и готовилась сдавать экзамены на немецкий аттестат о среднем образовании. Мать с отчимом записались на языковые курсы, и Васька снова сидела с ребёнком одна – Макс продолжал мотаться по всей стране из-за выступлений с кабаретисткой, его единственным источником дохода плюс к социальному пособию.
Немецкий у Василисы не шёл. То ли ей не нравился сам язык, то ли существовал какой-то внутренний барьер, мешавший ей освоить чужую речь, но дальше понимания она не продвинулась.
– Как та собака, – насмехалась над Васькой свекровь. – Всё понимает, только не говорит.
Прозябание у тёщеньки завершилось нахождением жилья в пригороде.
Васька потихоньку втянулась в круг забот о малыше и занялась сочинением песенных текстов для эстрадной программы, которую предполагалось записать в студии, а затем с демо-версией на руках искать исполнителей и спонсоров. Идея такой программы, разумеется, принадлежала ей.
От переживаний и депрессий она попала в больницу, после которой ничего ровным счётом не изменилось.
Отношения с Максом скрипели при каждом телодвижении, как ржавая металлическая конструкция, изношенная до предела и норовящая развалиться в самый неподходящий момент.
На вырученные с выступлений средства Гольдберг приобрёл дорогой синтезатор, чтобы аранжировать песни и записать качественные «минусы». Для этого требовалась ещё некоторая цифровая аппаратура, и он снова пустился в разъезды, присматриваясь к магазинам и прикидывая, где бы позаимствовать необходимую ему технику.
В конце концов, всё было собрано, и он занялся сочинением песен на Васькины тексты, а она задумала новый проект, названный ею «Сказки для Славика».


* * *

    – В каком-то смысле вам редактуру проходить со своим материалом не надо, потому что ваши дети вам тут же абсолютно честно (ведь дети притворяться не умеют) и скажут, вот. И если ребёнка что-то не цепляет, он тут же повернётся и уйдёт. Вы естественно свой материал на детях обкатали? – Костромской вопросительно взглянул на Ваську.
– Да, конечно. Наши дети это самые первые и, наверно, самые суровые такие, строгие слушатели нашего материала, и, когда наш сын, а ему четыре года исполняется на днях, начинает цитировать наши сказки наизусть (не только петь песни, но прозаический текст цитировать), нас, конечно, это не только забавляет, но и нам родительски и профессионально, хм, нам очень приятно.
– А может такое происходить по принципу попугая? Вы писали эту музыку и столько раз повторяли, что она просто космосом проникла в ребёнка и у него запечатлелась в голове.
– Нет, на самом деле он повторяет очень выборочно, надо сказать.
– Сказка «Берёзовый лес» – это о чём?
– Это сказка о зайчонке, – посмеиваясь, ответил Макс.
– Многосерийная сказка, – уточнила Васька, – причём у него много приключений, он...
– Сказки эти где-то уже сейчас транслируются? – перебил её Костромской.
– В Берлине.
– Это радио для русскоязычной публики?
– Совершенно верно, – перехватил инициативу Гольдберг, – это радиостанция «Свободный Берлин», которая каждый день по двадцать минут транслирует русскую тему на русском языке для немецких жителей, русскоговорящих из бывшего Советского Союза.
– В каждой сказке должна быть какая-то тёплая идея, которая вдруг придётся ребёнку по душе и по сердцу. Откуда вообще это всё взялось и как было разработано?
– Прозаические тексты претерпели обработку: были написаны сценарии, стихи для песен, музыка.
– Сколько длятся ваши сказки по формату?
– Вы знаете, очень небольшие, потому что они предназначены для детей. Самая объёмная сказка длится двадцать минут.


* * *

     Новую беременность Васька почуяла сразу.
– Аборт! Только аборт! – верещала по телефону свекровь. – Хватит плодить нищету! Ты Максику не даёшь учиться своими детьми! Он бы давно уже в консерваторию поступил, если б ни ты!
– Как же вы можете? Речь идёт о ваших внуках! Макс даже языковые курсы не смог закончить, – возразила Васька, но свекровь не унималась.
Сам Гольдберг без восторга воспринял новость о втором ребёнке, но на аборте не настаивал.
 Васька, измученная истериками Людмилы Николаевны, уже было собралась исполнить её требование, но в последний момент одумалась и ушла из клиники.
– Я намерен отогнать нашу машину на продажу в Россию и хочу, чтобы ты поехала со мной, – объявил Макс в ноябре девяносто седьмого. – Кроме того, нам не помешает найти деньги для студийной записи и договориться о дальнейшей судьбе наших музыкальных материалов.
– Я же беременна. А куда мы Славика денем? – замялась Васька, хотя в Россию ей очень хотелось.
– Славика отдадим на это время тёще – подумаешь, неделя какая-то! – беззаботно лопотал Гольдберг.
– Это по-твоему «неделя какая-то», а она мне весь мозг вынесет перед тем, как согласится. Если я вообще смогу её уговорить, – Васька настроилась менее оптимистично. За два года жизни в Германии тещёнька ещё сильнее отдалилась от старшей дочери и напоминала дальнюю родственницу, с нескрываемым раздражением встречавшую любые Васины просьбы.
Как ожидалось, упрашивать пришлось долго и мучительно.
– Я не желаю сидеть с твоим ребёнком, – хмурилась её мать.
– Неделю, мама, всего какую-то неделю! – уламывала её Васька. – Поживёшь у нас, сменишь обстановку...
– А деньги? – раздумывала та.
– Деньги мы оставим, холодильник забьём продуктами, Славику я всё приготовлю.
– Зачем вам вообще туда ехать?
– Макс погонит машину на продажу, и мы хотим найти спонсоров для сказок и эстрадной программы. Кстати, я начала работать над либретто к мюзиклу – можешь присоединиться и написать стихи к оставшимся сценам. Вот текст, – Вася взяла со стола книгу в мягком переплёте, – карандашом выделены фрагменты, которые необходимо перевести в стихи. Будешь моим соавтором. Возможно, что-нибудь заработаешь, но для этого нам необходимо съездить в Россию.
В воздухе появился еле уловимый аромат барышей, и мать нехотя согласилась.
    Ехали северным путём – Гольдберг опасался польских дорог, где нападения и грабежи давно перестали кого-то удивлять. В Копенгагене Васька попросилась провести ночь не на сиденье автомобиля, а в нормальной постели.
– Давай обратимся в православную церковь – они не откажут, – предложила Вася, поскольку на мотель не хватало средств.
Макс отыскал номер в телефонном справочнике, и к вечеру они подъехали к церкви в честь святого князя Александра Невского. Хорошо говорящий по-русски батюшка отвёл их в комнату, расположенную в полуподвальном этаже храма.
Васька вспомнила Гоголевского «Вия», но заставила себя закрыть глаза и быстро заснула...
    Девятиэтажный дом, размеренно покачивающийся на волнах Балтики, имел отдельный въезд для поездов. Это – паром из Стокгольма в Хельсинки.
Гольдберг загнал машину на транспортную палубу и показал жене их отдельную каюту. Небольшой иллюминатор походил на окно в вагоне поезда, но вместо колёсного шёпота море предлагало крики шалых чаек, вившихся над кораблём, и пьяные вопли молодых финнов, пробиравшихся в самый дешёвый, «пингвинячий» дек** по коридору мимо каюты Гольдбергов.
Послушав, как «вдрабадан наклюкавшиеся» скандинавы поют караоке, они отправились высыпаться перед дальней дорогой.
На следующий день Гольдберги благополучно въехали в Петербург, а вечером – на московскую трассу.
Ноябрьская метель началась неожиданно, словно кто-то чихнул и сдул снежную пыль с распластанных над горизонтом облаков.
– Стой! – истошно закричала Васька, когда задремавший Макс крутанул руль, и автомобиль завертело на противоположной полосе – повезло, что не было встречного транспорта.
Отдышавшись, она прободрствовала остаток ночи, карауля чтобы муж снова не заснул.
Доехали до Клина. На пропускном пункте их остановил патруль ГИБДД – потребовали паспорта и попросили ожидать в машине.
Патрульный вернулся с нарядом милиции.
– Максимилиан Вольдемарович Гольдберг? – спросил один из милиционеров, сверяя фотографию Макса с его физиономией.
– Собственной персоной, – раздулся от важности Максик.
– Выходите из машины! Вы арестованы, – продолжал милиционер.
– Да как вы смеете? – повысил голос Макс. – Это произвол! Я вас всех уволю! Я иностранный подданный! Требую немецкого консула!
– «И тебя вылечат», – издевательски усмехнулся представитель правопорядка, защёлкивая наручники.
– Почему его арестовали? – срывающимся голосом поинтересовалась взволнованная Васька у второго работника органов.
– Он находится в федеральном розыске. Больше ничего не могу сказать – обращайтесь к нашим оперативникам.
– А где ваши оперативники?
– В Клину.
– А что будет с машиной? Я водить не умею.
– Отгоним на охраняемую стоянку. Но советую вам не откладывать с её перегоном в другое место – каждый день на стоянке придётся оплатить.
– Сюня! Позвони моей матери! В моей записной книжке найди телефон Енелеевых – они тебя приютят.
Забрав из машины необходимое, Василиса прислонилась к ограде и набрала московский номер.
Представившись и вкратце объяснив что произошло, она получила указание ждать на вокзале в Клину приезда за ней сына Енелеевых, Тимура, которого Нелли Викторовна Енелеева ласково звала «Тимкой».
Через два часа приехал Тимка – среднего роста брюнет года на два помладше Васьки.
Он отвёз Василису в Замоскворечье, где в старом фонде проживала его семья: мать, Нелли Викторовна, преподаватель физики в МГУ, и отец, Хасбулат Ильдарович, океанолог и предприниматель.
– Океанолог? – переспросила Вася. – Я в детстве мечтала стать океанологом.
– Тогда тебе будет интересно: у отца большая коллекция всяких диковинок, привезённых из его путешествий по свету.
Нелли Викторовна напоила Ваську кофе, сочувственно качая головой на каждое упоминание о Максе.
Выяснилось, что Енелеевы – старинные друзья Вольдемара Борисовича Гольдберга. В юности они познакомились в пионерском лагере «Орлёнок», где все трое работали вожатыми. Енелеевы поженились и долгие годы хранили верность «орлятскому братству».
Хасбулат Ильдарович вернулся поздно, но, узнав неприятные новости, сразу сел за телефон в поисках адвоката.
Васька позвонила Людмиле Николаевне – та, после причитаний и цитат из Писания, попросила подождать, пока она соберёт достаточную сумму в помощь сыну. Набрала Васька и номер своей матери.
– Я так и знала! – выпалила та. – Ты меня обманываешь!
– Нет, не обманываю, мама. Макс находится в изоляторе в Клину. Можешь позвонить туда и сама убедиться.
– Когда Людмила Николаевна пришлёт деньги, возьми билет и немедленно возвращайся, – приказала мать.
– Ты мне советуешь бросить Макса?
– Послушай, Василиса, у тебя ребёнок и ты беременна. Подумай о детях, а Гольдберги пускай сами решают свои проблемы.
– Макс на меня рассчитывает. Я не уеду, пока его не вытащу.
– Макс сам виноват, ты ничего ему не должна.
– Он погибнет здесь! Как ты не понимаешь?!
– Понимаю, – невозмутимо ответила тёщенька. – Значит, туда ему и дорога. Откуда ты знаешь, может быть, это действительно он обокрал уральский завод, а тебе наврал?
Но Ваське удалось-таки уломать разгневанную мать посидеть со Славиком ещё неделю.
Пока искали адвоката и собирали средства, Василиса каждый день ездила в Клин, чтобы отвезти мужу свежее бельё и еду.
Клинские оперативники, молодые задиристые ребята, ровесники Тимки, выслушали её рассказ о Симагине и краже документов у Гольдберга в девяносто четвёртом году. Проверили – загран действительно числился среди украденных. По этому самому заграничному паспорту через пару лет после происшествия в Петербурге некий Максимилиан Вольдемарович Гольдберг совершил хищение в особо крупных размерах на каком-то государственном предприятии в Нижнем Тагиле.
– Он был в Германии в это время, – убеждала оперативников Васька. – Я – свидетель и ещё человек пятьсот наберётся.
Как только нашёлся адвокат, он сразу устроил освобождение Макса под подписку о невыезде. Людмила Николаевна собрала деньги, и Гольдберг в сопровождении адвоката слетал в Нижний Тагил на опознание – как и следовало ожидать, Макса не опознали.
«Нижний Тагил, родина моих предков – случайно ли именно там произошло преступление, в котором обвиняют Максика?» – задавалась вопросом Василиса, невольно испытывая прилив злорадства.
Так ничего и не успев из запланированного, Гольдберги продали машину и вернулись в Германию – через месяц вместо недели.
Васина мать рвала и метала.


* * *
               
– Вы знаете, Василиса и Максим, я принципиальный противник создания сахара. Сам его не ем и другим его есть не советую, и кормить шоколадом детей, я считаю, лично, делом почти варварским. Потому что дети повреждаются на всю оставшуюся жизнь. Но сказка очень убедительная. Очень тёплая, и поэтому мой вам бесплатный совет: здесь масса есть шоколадных фирм...
Гольдберг рассмеялся.
– У нас были такие мысли, потому что в германо-швейцарском регионе работает крупнейший производитель шоколада фирма «Нестле».
– А вы как германофил можете зарифмовать шоколад с лошадью как-нибудь по-немецки?
– Я буду мучительно об этом думать, – со смехом парировал Гольдберг.
– Кто пел в этом произведение, которое мы только что проиграли?
– Автор, – голос Макса прозвучал почти по–домашнему, – автор музыки и автор стихов Сю.... Василиса Гольдберг.
– Теперь следующий вопрос, Василиса: откуда у вас точное попадание на ноты в плане вокала?
– Вы знаете, наверное, от Бога всё-таки, – улыбнулась Васька.
– Но вы учились этому делу?
– Да, я училась музыке, закончила музыкальное училище имени Мусоргского, – соврала Васька, – и после переезда в Германию, из-за того что было мало возможности устроиться работать именно по профессии, вот, собственно, я занялась таким семейным музыкальным творчеством, занялась сказками, и прочей музыкальной продукцией.
– Но у вас комплексный подряд домашний. Муж, если что, и с музыкой поможет, и с инструментальным оформлением. А дети скажут, что годится, что нет. Я надеюсь, что и в Отечество эта продукция попадёт, потому что там произошло разрушение всех структур. Над детской продукцией сейчас, как я понимаю, работает небольшое число энтузиастов, потому что той направленной поточной продукции, которая раньше была, не производится.


* * *

Они вновь переехали – теперь в центр города, и через несколько месяцев Василиса родила дочь, которую назвали Ольгой в честь прабабушек с обеих сторон.
На сей раз она рожала одна и без литературного сопровождения.
– Мам, у меня начались схватки – пожалуйста, отвези меня в больницу, – Васька позвонила матери, как только почувствовала, что малышка собралась появиться на свет.
Мать Василисы к тому времени нашла работу в лаборатории на фабрике по производству минеральных вод и лимонадов, сдала на права и приобрела машину.
– Я не могу, – не покидая «бункер безразличия», ответила та. – Я больна.
– Что-то серьёзное? – спохватилась Васька, и в её голове выстроились в длинную очередь предположения о том, какие заболевания могут помешать матери отвезти в роддом родную дочь.
– Насморк, – ответил «голос из бункера». – Вызови «Скорую».
– Ну, ты хотя бы можешь посидеть со Славиком, пока Макс не вернётся?
– Я пришлю деда.
Со слезами собрав вещи и поцеловав безучастного к происходящему двухлетнего сына, Васька вызвала медицинский транспорт.
Гольдберг, как повелось, дома отсутствовал.
Девочка родилась смешная: красная, с головой, по форме напоминавшей лампочку.
«Неужели она такой и останется?» – ужасалась молодая мама.
Но уже через месяц на неё во все глаза глядела симпатичная горластая малышка.
    Вернувшись после родов Васька отвесила Максу пощёчину – он стал регулярно хамить и насмехаться над ней. Не растерявшись, Максик дал жене сдачи, и они самым натуральным образом подрались, пока их дети безмятежно посапывали во сне.
– Я разведусь с тобой, Макс! Так и знай! – Васька теряла самообладание от непробиваемости своего мужа.
– Никуда ты не денешься, – Гольдберг был уверен, что Василиса не способна на развод. – Забыла: мы обвенчаны! Нас слишком многое с тобой связывает. А если разведёшься – я отниму у тебя детей!
Его угроза напугала Василису, и на некоторое время она притихла, смирившись со своим рабским существованием.
Находясь в полной зависимости от Макса и не имея возможности посвятить кого-либо в свои проблемы, Васька стала попивать по вечерам. Спев детишкам ежедневную колыбельную под профессиональный «минус», записанный мужем, она запасалась спиртным и до середины ночи работала над стихами и сказками. Макс быстро охладел к сочинительству музыки и добрую половину всего музыкального материала пришлось написать ей самой – впрочем, Василисе это занятие доставляло удовольствие.
К началу девяносто девятого она закончила работу над эстрадными песнями и сказками и дописала либретто мюзикла.
Подраставшие дети поражали Ваську отсутствием у них маломальской привязанности к ней самой, к Максу и вообще к кому бы то ни было. Василиса подозревала, что им всё равно, кто будет их кормить и ухаживать за ними – лишь бы покупались игрушки, сладости и кассеты с мультиками. Заботливые родители приобрели детишкам резную деревянную двухэтажную кровать на мебельной ярмарке, заполнили детскую грибами-домиками, плюшевыми зверушками, куклами и машинками, но дети не слушались, капризничали, и требовали ещё и ещё.
Макс по-прежнему не работал, а свекровь оплачивала просроченные счета – теперь «ради деточек».
Неожиданно Василиса получила помощь от отчима: он наведывался пару раз в неделю погулять с внуками.
Лишь однажды Ваське удалось вырваться из опостылевшей квартиры на авторское выступление, где она читала свои стихи и пела песни под аккомпанемент мужа.
Чтобы не потерять рассудок от безвылазного сидения дома с равнодушными к её материнским ласкам и заботам отпрысками, Васька решила попробовать поговорить со священником.
– У меня с Богом свои личные отношения, – глубокомысленно продекламировал Максик.
Подъехав к церкви, Гольдберг выкатил грудь колесом, а вместе с ней и огромный, наеденный на Васькиных борщах, живот. Таким-то шаром он и «вкатился» в храм, а Василиса не смогла переступить порог и, пока шла служба, в смятении топталась на церковном дворе, горячо каясь Богу во всех своих бесчисленных грехах и беззакониях.
Служба закончилась, отец Севастиан вышел, беседуя с прихожанами, и Васька осмелилась к нему приблизиться.
– Ничего, ничего, – утешил батюшка. – Надо исповедаться и причаститься. Приезжайте ко мне через неделю на Всенощную.
По примеру других, Васька склонилась, прося благословения.
– Благословляю, раба Божия, Василисса, посещать наш храм, исповедоваться и причащаться. До этого у вас были одни переживания, а жизнь только начинается.
Пока Васька бесконечно перечитывала книжечку поучений святого Серафима, незаметно для себя, она научилась понимать церковно-славянский. В конце книжки оказался текст на этом языке, поразившем её своей мелодичностью и удивительно высоким благородным звучанием. Ваське не потребовались словари – она с первого слова понимала написанное, как будто в ней проснулась глубоко спрятанная генная память. Выпивка перестала входить в число предпочтений Василисы.
Максу понравился батюшка, но ещё сильнее впечатлило приобщение к религии, которым так гордилась его собственная мать. В пику ей, он стал регулярно ездить с Васей на службы по выходным, и, спустя полгода, Васька уже пела на клиросе и читала Псалтирь.
Православие сохранило их брак ещё на некоторое время, но летом Василиса сорвалась и уехала в Россию, оставив детей с их отцом.
– Батюшка, я хотела бы стать инокиней, – Васька на лету схватывала знания о церковной жизни. – Благословите!
– Только, когда дети достигнут совершеннолетия, – ответил отец Севастиан. – Тогда ты свободна.
Но Васька не могла ждать так долго, всё бросила и поехала к любимому святому в Дивеево, где почивали его нетленные мощи.
«Если не увижу его, не поговорю с ним, я умру», – твердила она себе, когда Макс встретил её решение очередным скандалом. Василиса настояла на своём, припугнув, что если он не отпустит её на несколько дней, она соберёт вещи и уйдёт с детьми жить к матери. Обещание, конечно, было скоропалительным и фантастическим в исполнении, но на Максика, не вдававшегося в подробности Васькиных отношений с тёщенькой, подействовало.
Пришлось лететь самолётом, чтобы сократить время на дорогу. «Летучие корабли» Вася не жаловала. Во-первых, она боялась высоты, а во-вторых, непрочные воздушные посудины казались ей верхом людской самонадеянности.
День прошатавшись по городу и изо всех сил сопротивляясь навязчивому желанию позвонить Плакунову, вечером Василиса села в поезд.
«Что бы я сказала ему?» – продолжала терзаться Васька.
«Что он оказался прав, и я оттолкнула единственного заботившегося обо мне человека?».
Она, наконец, заснула, и во сне увидела Антона: он улыбался ей светлой безмятежной улыбкой.
      Ранним утром железнодорожный состав прибыл в Нижний Новгород. Повезло: её попутчиком оказался добродушный «дядька в кожанке», который, проведав что она собирается в Дивеево, предложил подвезти её на автобусный вокзал.
Дивеево напоминало большую стройку: кучи навороченной земли, огромные мутные лужи и беспорядочные груды стройматериалов.
Ваську спросили, откуда она.
– Из Германии. На пару дней.
– Лучше на три дня и три ночи, – заметила инокиня, распределявшая паломников. – Батюшка наш Серафим так завещал: «Кто три ночи в Дивеево переночует, тому будет моё благословение».
– Хорошо, – Васька прикинула, что всё успеет.
– Будешь жить у инокини Тамары – её дом за Казанской церковью.
Обходя ямы, наполненные жёлтой дождевой водой и грязью с проезжающих грузовиков, Васька направилась на край деревни.
Казанская церковь представляла собой руины каменной постройки, дополненные неказистым деревянным навесом, похожим на сарай, где внутри находился чудотворный источник.
По дороге повстречались монахини примерно Васькиного возраста: румяные от свежего воздуха, они разговаривали и смеялись, и Ваську невольно охватила зависть – как же счастливы, наверное, они были, не обременённые мирскими попечениями.
– Матушка, почему монахини такие радостные? – спросила она у инокини Тамары, пятидесятилетней вдовы-мордовки. – Я думала, они должны в землю смотреть, плакать и непрестанно молиться.
– Ох, глупая! – просияла Тамара. – Они теперь – невесты Христовы. Почто им в землю-то смотреть? Они радостью своею молятся, поют хвалу Господу, Божией Матери венки сплетают. Ты на Канавку-то ходила?
– Сегодня пойду.
– Сходи, сходи. И к святым мощам приложись – Батюшка наш в левом приделе Троицкого собора почивает. Дай благословлю тебя.
Получив Тамарино благословение, Васька оставила свой скромный багаж в деревенской избе и пошагала обратно к монастырю.
Преображенский собор ещё не был открыт для посетителей – Василиса рассматривала прекрасное белоснежное строение, которому, по предсказанию, в конце времён суждено было вознестись в небо со всеми верными Господу дивеевскими сёстрами. Купола собора поблёскивали на солнце, и Васька снова подумала, что форма ракеты безусловно неспроста использовалась
в церковной архитектуре.
В Троицком соборе Вася приложилась к иконам, выстояла небольшую очередь и – встретилась с Батюшкой. Не позволяя любопытству взять верх над собой и не рассматривая содержимое стеклянного ящика, она поцеловала прохладное стекло, но, вопреки её опасениям, ни молния с небес не поразила её за грехи, ни гром не ударил, как в бубен, в золотое безоблачное небо.
На Канавке было многолюдно. Васька отметила, что длинные процессии паломников шли по широкой песчаной дорожке, а дивеевские сёстры сразу сходили на узкую, но хорошо различимую тропку в высокой траве, вьющуюся поодаль от основного пути.
– Почему монахини идут по отдельной тропке? – спросила Васька, вернувшись к Тамаре.
– Потому что официальную тропу проложили так, как удобно было строителям, а настоящая тропка осталась петлять по канавам и буграм.
«Когда же представится случай поговорить с Батюшкой? – беспокоилась Вася. – В соборе всегда полно народа. Как мне рассказать ему обо всём? Может быть, вечером станет посвободнее?..».
На закате она снова подошла к Троицкому собору. Перед входом толпилось несколько делегаций из разных приходов.
«Опять ничего не выйдет», – отчаялась Васька. Она свернула за храм и приблизилась к запертым дверям левого придела. Опустившись на каменную лестницу возле дверей, она хотела шепнуть святому Серафиму, что никак не может поговорить с ним, но неожиданно в ней приоткрылся какой-то душевный клапан: обливаясь слезами и поминутно всхлипывая, она выплеснула ему всю свою жизнь.
«Прости меня, прости меня, дорогой Батюшка! – горячим шёпотом кричала в запертые двери Василиса. – Я больше не могу, не могу здесь оставаться, в этом жутком мире, где один адский круг сменяет другой, и спираль их кажется бесконечной! Умоли, святче, Пресвятую Богородицу, чтобы Она смиловалась надо мной. Не отвернись, прости, потому что хуже меня никого нет.»
На Богородичной половине Васкиной разгорающейся веры царило тусклое запустение. Подсознательно Васька понимала, откуда веял знобкий ветерок её недоверия: она боялась, что Мать небесная поступит с ней так же, как мать земная, а пережить ещё одно предательство от близкого человека, да ещё и святого, у Василисы не нашлось бы сил. Пожаловавшись Батюшке и на эту духовную свою язву, Васька поцеловала двери, и, продолжая обливаться слезами, быстрым шагом направилась на ночлег.
По дороге она наткнулась на монастырского священника. Он попытался остановить её, но Васька пулей просвистела мимо.
    На следующее утро, поднявшись с первыми петухами и набрав синих цветов цикория на лугу по соседству, она побывала на службе, а потом отправилась на Канавку, пустовавшую в ранний час.


* * *

В начале сестринской тропки она приступила к прочтению положенных ста пятидесяти «Богородиц». Семеня по тропинке, Василиса вдруг засомневалась и замерла на месте: «А что, если вообще потерялся след Богородицы, и мы ходим тут не по Канавке, а как попало, и всё это зря?»
Васька отогнала сомнения и продолжила путь, как вдруг заметила, что перед ней, метрах в двух, кто-то движется. Она протёрла глаза и больно ущипнула себя за руку, но видение не исчезло: впереди кто-то шёл. Василиса не различала фигуры – только подол багряного, длинного, достигающего земли, одеяния, проходящий сквозь траву при движении. На всякий случай она остановилась – замер и «подол». От темени до самых пят пробежала горячая волна мурашек, будто Ваську окатило нечаянной радостью. Стараясь ступать след в след за «подолом», она добралась до второго поклонного креста. Внезапно набежали тучи, в небе оглушительно загромыхало, и полил дождь. Немногочисленные паломники разбежались с Канавки, но мгновенно промокшая насквозь Вася осталась и, пройдя мимо «дерева всех святых», добралась до последнего креста. Там, поблагодарив Богородицу за чудо, она положила Ей в подарок припасённые синие цветы.
Василису охватил неведомый восторг. Она словно не шла домой, а летела, улыбаясь встречным прохожим и глядя, как движется полупрозрачное шествие – сама Царица Небесная плыла перед ней по воздуху в окружении ликующих дев, играющих на каких-то диковинных музыкальных инструментах. Приблизившись к руинам Казанской церкви, Богородица с девами свернула туда, «вошла» в остов храма и исчезла.


* * *

Васька никому не рассказала о случившемся: ей всё равно никто бы не поверил или сочли бы за сумасшедшую, а что ещё хуже – за прельщённую. Она и сама недоумевала, за что ей, непокорной и грешной, выпала такая великая честь. Впрочем, она восприняла увиденное по-своему, как ребёнок, впервые оказавшийся перед каруселью. Ребёнок ведь не впадает в гордыню оттого, что увидел чудо, не испытывает его на бесовские прилоги – он радуется и благодарит. И в этой простоте кроется самая что ни на есть настоящая вера: ребёнок верит, что вокруг него всё хорошее, всё доброе, и заботливые родители по природе своей не могут привести его к чему-либо дурному или опасному, а если и приведут, то – опять же – для его, ребёнка, пользы и всегда будут рядом.
Чудо оставалось чудом, и Василиса спрятала его глубоко-глубоко – там, за раскидистыми деревьями, безмолвно хранящими её воспоминания о каждой пережитой боли.
Ещё два дня Василиса посвятила купанию в Казанском святом источнике и поездке на источник святого Серафима.
Сев в автобус, направляющийся в Нижний Новгород, она оглянулась: над Дивеевым во всё небо раскинулась яркая радуга. Васька почувствовала, как щиплют глаза внезапные слёзы благодарности...
    По дороге в Германию, Василиса старалась свыкнуться с новыми чувствами. Родительская забота свыше, доверие, защищённость и удивительная бескрайняя любовь ко всему сущему наполняли её, поддерживали, ничего не требуя взамен и ни в чём не укоряя.
Вернувшись, она посмотрела на своих детей другими глазами. Без эмоций отреагировавшие на её отъезд и возвращение, младшие Гольдберги выглядели беззаботно и вполне счастливо, однако Василиса отчётливо понимала, что за всем этим кажущимся благополучием уже пустило корни нечто тревожное, болезненное, как некроз, поражающий телесные ткани. Только здесь болезнь была иного рода – она пряталась внутри, в том, что составляет невидимую часть человека.
    После Дивеево у Васьки открылось второе дыхание. Она закончила музыку к сказкам, а Гольдберг умудрился договориться об их бесплатной записи на государственной радиостанции в Гамбурге с условием, что готовые материалы выйдут в эфир бесплатно для обеих сторон.
Для Гольдбергов наступление нового тысячелетия ознаменовалось несколькими важными событиями.
Во-первых, состоялось крещение их детей. Во-вторых, Василисе удалось уломать свою мать покреститься тоже – «на всякий случай».
– Добрая девочка, добрая девочка, – повторял батюшка, держа на руках двухлетнюю Ольгу, но та кричала ещё громче, будто какая-то часть её отчаянно сопротивлялась происходящему.
В-третьих, Ваське удалось дважды пристроить детей к бабушкам: Славика – к тёщеньке, ласково зовущей его: «мой любимый мальчик», а Ольгу – к свекрови.
– Ты ведь хочешь, чтобы у нас появились деньги? – упрашивала она свою мать. – Тогда посиди с ребёнком – ты его раз в полгода видишь.
Юлька давно закончила гимназию, потом курсы помощников адвоката, вышла замуж за подплывшего к ней в бассейне молдаванина и родила ему сына. Молодые взяли кредит, построили дом и жили отдельно, так что бабушка оказалась наедине с «дедом», который раздражал и обременял её.
Поскольку Васкина мать наотрез отказалась брать обоих детей сразу, пришлось Ольгу отвезти к Людмиле Николаевне, сопротивлявшейся чуть меньше.
За две недели цикл литературно-музыкальных композиций «Сказки для Славика» был успешно записан, и Гольдберг приступил к его дальнейшему продвижению. Радио в Гамбурге, затем – в Берлине, а спустя пару месяцев супруги получили приглашение на интервью с Костей Костромским на Би-Би-Си в Лондоне.


* * *
               
    – Как сказал поэт Маяковский: «Я композитор, тем и интересен».
– Да, именно поэтому где бы ты ни был, отношение к русскому языку должно оставаться святым. Именно поэтому мы пишем сказки на русском языке, хотя у нас есть серьёзное продвижение в этом вопросе: нам поступила заявка на то, чтобы сделать эти сказки и в немецком варианте для гамбургской студии мультипликации, где сейчас снимается пилотный мультфильм по сказкам, – продолжил отвечать Гольдберг.
– Это хорошо, потому что теория перевода – мы все вынужденным переводом занимаемся и по работе и кто халтурит там в технической области – в принципе, в кругах переводчиков есть такое мнение, что если можно представить себе картину, то этот текст переводной. А вот если начинаются игры с языком, тут уже всё намного сложнее.
– Безусловно. Работа очень сложная, и в этой работе задействованы два человека: первый человек переводит тексты с русского на немецкий, и это наша бабушка, Раиса Курбатова, которая сейчас сидит дома с нашими детьми. Она делает самую сложную кропотливую черновую работу. Она – учёный, кандидат химических наук, привыкла работать над всем и, приехав в Германию в конце девяносто пятого года, вот сейчас, к двухтысячному, освоила язык настолько, что делает литературный перевод.
– На немецкий?
– На немецкий.
– Называется: «всеядность российской интеллигенции».
– Совершенно справедливо. Живучий тому пример. Вторая стадия – это стадия литературного перевода стихов. Наши тексты отправляются в Гамбург к одному немецкому журналисту, который является нашим самым активным партнёром на гамбургской радиостанции. Этот человек – самый блестящий пример того, как немецкая публика содействует изготовлению русской продукции. Возвращаясь к теме об обороне от немцев всего, так вот, в данном случае этот немецкий журналист пример того, как на такой благородной ниве, как создание русскоязычной продукции для детей, именно в Германии, немец переводит на русский язык детские стихи.
– Как вы сводите концы с концами в далёкой Германии, занимаясь лёгкими интеллектуальными проектами?
– «Лёгкие интеллектуальные проекты» дают силы жить и, самое главное, самовыражаться. А что касается концов с концами, ваш покорный слуга преподаёт музыку, потому что образование, оно даром не проходит, и поэтому я возглавляю с недавних пор музыкальную школу. Мне удаётся реализовывать себя и на педагогическом, и на административном уровне.
– Вы учите на каком языке?
– На немецком безусловно. И теорию музыки, и синтезатор и фортепиано я преподаю на немецком.
– Я сегодня встречался с музыкантом, который здесь в школах класс гитары ведёт. Я спросил: «Скажи мне, друг, как будет «сольфеджио» по-английски? Я тут двадцать пять лет живу, выяснить не могу». Он долго чесал голову и говорит: «Такого слова в английском нету». Василиса, когда вы пишете романсы, это что: крик души или это что-то невыраженное, так сказать, из подкорки российской, или вы конкретно имеете в виду аудиторию в Германии, которая будет это слушать?
– Скорее всего я это делаю для себя и для тех людей, которые, несмотря на изменяющееся время, на меняющиеся нравы, всё равно хотят сохранить в себе какое-то такое пламя, которое, мне кажется, сейчас во многом утеряно.
– После этого романса я представил вас на сцене: жена стоит в панбархатном платье, муж в смокинге с бабочкой лихо на рояле аккомпанирует. Всё это может выглядеть очень достойно и убедительно на культурных вечерах в Германии.
Мы прощаемся с вами, господа, и встретимся на том же месте и в тот же час на следующей неделе. Благодарим гостей наших: Максимилиана и Василису Гольдберг и пожелаем им безопасного пути назад в Германию.

«Интересно, найдётся ли хоть один человек, который не соврёт о себе в интервью или автобиографии? – Васька проматывала в голове их беседу с Костромским. – И вообще: есть ли люди, которые не врут на каждом шагу по крупному и по мелочам, в результате привыкая ко лжи и переставая стыдиться её? Если так посмотреть, то наша реальность – сплошная ложь, выдумка, и каждый обманывает себя в меру своей потребности быть обманутым. Что толкает нас на это? Страх быть освистанным, не понятым, не «таким» или обида на судьбу за неисполнение наших желаний? Почему, пририсовывая себе крылья, мы считаем, что с ними-то и взлетим и, когда падаем, лжём себе снова, что в наших неудачах виноват кто-то другой? А ведь достаточно признать свою немощь, просто осознать, что крыльев у нас нет и не предвидится, и научиться пользоваться тем арсеналом, который дан каждому при рождении. Или, может быть, однажды мы перепутали мечту и ложь, подменив одно другим, и успешно забыли о подмене? Одно ясно: если ты дорисовал себе крылья, наступит день, когда ты разучишься даже ходить, а если смирился с их отсутствием, когда-нибудь научишься летать и без крыльев».
    После Лондона Макс окончательно «съехал с катушек». Он уходил утром, а возвращался, когда дети были уже уложены. Где он проводил время, Васька не знала. Любой вопрос об этом неминуемо заканчивался ссорой, и она перестала спрашивать, покинув супружескую спальню и отселившись от мужа в «гостевую» комнату.
«Ваш Максик – неплохое приложение к собственной жене», – снисходительно похвалила лондонское интервью подруга Людмилы Николаевны по церковному приходу. Васька узнала об этом случайно от самого Макса и поняла, что старшие Гольдберги теперь станут ненавидеть её по-настоящему.
Ленинградская интеллигенция, при всех своих достоинствах, имела немало неприятных черт, одной из которых была «мода на вундеркиндов». Мало-мальски образованные люди прикладывали максимум усилий, чтобы вырастить в своей семье гения. Особенно это касалось неудачников, которые, будучи сами лишены каких-либо талантов, таким образом пытались взять реванш в своих детях. Если из детей гении не получались, их придумывали, раздували и продолжали поддерживать иллюзию любой ценой. Было в этом нечто нездоровое, граничащее с маниакальным, доставшееся в наследство от советской системы. Это называлось «выбиться в люди». Таким «дутым гением» пришлось стать и сыну Гольдбергов, а тут Васька, к которой они относились надменно и с презрением, вдруг обскакала их Максика на глазах у других людей. Какой ужас!
    Однажды Василисе приснился тревожный сон, после которого она несколько дней не находила себе места.


* * *

    Высокие заграждения из проволочной сетки. Рядом, в темноте, вышка с мощным прожектором. Сноп яркого света пробегает по вольеру с утоптанной травой и разбросанными банановыми шкурками.
Сверху раздвигаются створки, в вольер валится новая порция бананов и прочей еды: фрукты, овощи, сырое мясо – всё вперемешку, как на помойке.
То ли зоопарк, то ли зона – или вместе взятое.
В тёмном углу сидит некто, напоминающий снежного человека, пропущенного сквозь печную трубу.
Васька откуда-то знает, что это чудовище, и что судьба его предрешена. Но есть ещё один единственный шанс, которым она обязана воспользоваться.
Невероятным образом ей передаются его чувства: жажда свободы, ярость, боль, испуг, нежность, влюблённость, надежда...
Она начинает рыть землю под заграждением и просовывает в отверстие руку – «только бы он увидел, только бы подошёл!».
Чудовище, будто бы услышав её мысленный призыв, направляется к ограде. Сияющая плеть из света хлещет его по спине. Раздаются окрики, затем выстрелы.
Зверь (или всё-таки человек?) рычит, но не уходит.
Василиса чувствует его прикосновение и ... её сердце переполняет любовь к незнакомцу.
Затем на чудовище накидывают что-то типа аркана и оттягивают его от края вольера. Оно сопротивляется, и Васька отходит, чтобы не провоцировать его на новые рывки в её сторону. Рычание становится глуше. Нить, соединяющая их обоих, исчезает.
Она уходит, зная наверняка, что внутри несёт дитя. Его дитя. Продолжение всего хорошего, что ещё осталось в том, к кому она успела лишь прикоснуться.

               
* * *

«Господи, если это чудовище и вправду существует, дай мне помочь ему! – молилась Васька. – Дай мне прикоснуться к нему, ослабить его страдания!».
    Детей Васька жалела. Лишённые человеческих чувств к собственным родителям, малыши переключились друг на друга, но и здесь всё шло не так уж гладко, и грань между любовью и ненавистью в их отношениях постоянно смещалась то в одну, то в другую сторону.
Оба они унаследовали от отца его «особенности», разделив их поровну: Славик – умение манипулировать людьми и убедительно нести всякий бред, Ольга – клептоманию.
Отсутствие любви к матери Славик подменил собственничеством: её внимание должно было безраздельно принадлежать лишь ему одному. Поэтому он изобретал разные способы привлечь это самое внимание, а попутно – подставить под удар свою сестру, чтобы её ругали и наказывали.
До четырёх лет мальчик отказывался жевать. Врачебный осмотр подтвердил, что никаких медицинских причин для такого поведения не существовало. Васька старалась перемалывать в пыль всё, чем кормила сына: от супов до фруктов – в противном случае еда оказывалась на полу.
По ночам он забирался к спящей сестрёнке в кровать, снимал с неё цепочку с крестиком и швырял её то в угол, то под стол, то за шкаф. Так продолжалось год, и ни о чём не догадывающаяся Васька, перепробовавшая всё: от ласковых уговоров и увещеваний до угроз и шлепков, подумывала, не обратиться ли ей к священнику, но потом «ночные полёты крестика» закончились так же внезапно, как и начались.
Однажды Славик столкнул Ольгу со второго этажа кровати, и девочка чуть не потеряла глаз.
Зато под Новый год отличилась Ольга: когда Васька уже спала, девочка прокралась в гостиную, где красовалась нарядная ёлка, и вместе с братом, охотно к ней присоединившимся, палкой от игрушечной швабры расколошматила вдребезги все стеклянные шары и игрушки. Голая ёлка встретила миллениум на балконе.
Зимой участились странные звонки: кто-то дышал в трубку, не произнося не слова.
Васька и Макс почти не разговаривали, но всё же она пожаловалась ему.
– Муля, не нервируй меня! Отвяжись! – наорал на неё Макс.
После чуда на Дивеевской канавке Василиса стала придавать мелочам большое значение. Звонки тревожили, и она набрала номер Антона.
Трубку снял его отец.
– Позовите, пожалуйста, Антона, – с волнением попросила Вася.
– Кто это? – голос в трубке был хриплым и немного странным.
– Это Василиса Курбатова. Мы раньше дружили с вашим сыном.
Васька назвалась девичьей фамилией и сама удивилась, как хорошо она звучала в паре с её именем.
– А, Василиса. Антон умер, – прозвучало в ответ.
– Как умер? – не поняла вначале Вася. – Когда умер? Умер?!
– В прошлом году, – на том конце провода послышались всхлипы и вздохи.
– Простите, ради Бога! Приношу вам мои соболезнования! – Васька растерялась. Схватившись рукой за щёку и сдерживая непослушные мышцы, она изо всех сил старалась перебороть желание по-идиотски улыбнуться. – Как это произошло? Я ничего не знала... – пробормотала она.
– Антон ехал на велосипеде вдоль Чёрной речки. У него остановилось сердце.
Выяснилось, что смерть настигла её друга именно в тот день, когда она, переборов острое желание позвонить ему, села на поезд до Нижнего.
«Господи, неужели это правда, и Антошки больше нет? – не могла поверить Васька. – Это я виновата! Если бы я позвонила ему в тот злосчастный день, если б не струсила, он сейчас был бы жив!»
Вася ещё не оправилась от страшного известия, как снова раздался звонок.
– Это Майк, – по-немецки произнёс неизвестный. – А Макс дома?
– Нет, Макса нет дома, – ответила Васька.
Голос Майка показался ей необычным, слишком женственным что ли...
Дождавшись мужа, она решила узнать у него, кто такой Майк.
– Мой друг, – недовольным тоном буркнул Гольдберг.
– И чем вы с этим «другом» занимаетесь? – Васька озвучила свою самую неприятную догадку.
– Музыку слушаем, – сказал её муж и отвернулся.
«Телевизор смотрим» – вспомнила она сцену из «Москва слезам не верит». Вспомнила Василиса и о скандале в ленинградской Капелле – скандале, возникшем на почве домогательств со стороны Гольдберга к какому-то симпатичному учащемуся мужского пола.
А когда вспомнила, то поняла, что ещё чего-то дожидаться бессмысленно. Найдя при помощи матерящего её на все лады Макса квартиру, она разъехалась с ним и подала на развод.   Незадолго до разрыва, супруги перестали навещать отца Севастиана – так и не устроившийся ни на какую работу Макс не смог продолжать оплачивать бензин для машины. Они перешли в приход поближе, в небольшом курортном городке, где одиноко возвышался над рекой старинный русский храм, находящийся в ведении Русской Православной Церкви Заграницей.
Настоятелем подвизался молодой иеромонах Афанасий, в миру Александр Леонидович Галицкий, потомок знатного княжеского рода, выросший в Бельгии, но закончивший духовную семинарию в России и принявший постриг в одном из её многочисленных православных монастырей.
Его внешность отвечала самым романтическим представлениям о монашестве. Высокий, стройный, с правильными благородными чертами лица и длинными, густыми, вьющимися мягкой волной, русыми волосами, он, конечно же, напоминал ангела, случайно перепутавшего белые перья с чёрной рясой.
Руки его, никогда по-видимому не знавшие тяжёлой работы, выглядели нежными, как у младенца.
Прихожане любили своего батюшку. С ним на приходе совершилось благодатное исцеление подростка, больного раком. Со всеми отец Афанасий был вежлив и учтив, ратовал за ежедневные службы и за прекращение экскурсий, топтавшихся у амвона по будням.
Ваську снова сделали певчей и чтицей, а через пару месяцев, когда заболел регент, она заменила его и так и осталась вторым регентом.
Настоятель с первого дня уделял ей повышенное внимание. Особенно его забавляло, как она смущается и всякий раз опускает глаза при его появлении.
– Василиса Алексевна, трепещите! – посмеивался он. – Сегодня мы с вами служим Литургию без Владимира.
Владимиром звали основного регента, и Васька немного увлеклась им, талантливым саксофонистом из Львова, делающим в Германии свою карьеру.
Хор был совсем небольшим. Иногда певчие попросту отсутствовали, и тогда Ваське приходилось петь и читать в одиночку. Особенно нравились ей Всенощные, которые настоятель служил без сокращений, как принято в монастырях. В полупустом, освещаемом одними свечами, храме была отличная акустика и Васькин чистый голосок звучал удивительно проникновенно.
Неловко было исповедоваться перед совсем молодым батюшкой, который был на три года младше Василисы, но оставаться совсем без исповеди – ещё хуже.
Отец Афанасий изъявил желание навестить Гольдбергов. Макс привёз его к Василисе и остался на ужин, с жаром описывая свой новый проект.
А новых проектов у Гольдберга набралось хоть отбавляй. После разъезда, Василиса прекратила снабжать Максика идеями, и он пытался заполнить образовавшуюся пустоту любыми средствами. Но все его замыслы лопались, как мыльные пузыри едва коснувшись твёрдой почвы.
Недалеко от церкви пустовало большое здание старой, построенной в тысяча девятьсот третьем году, электростанции из красного кирпича. От времени прохудилась крыша, и в огромные полутёмные залы с высокими сводами стали проникать солнечный свет, вода и ветер. В трещине, образовавшейся в полу, выросло одинокое деревце. Сколько лет понадобилось ему, чтобы подняться? Природа не знает устали.
«Дом дерева» называла Васька это сооружение и частенько ходила после служб смотреть на единственного жильца «Старой Центральни» сквозь протёртый ею кружок в одном из низких запылённых окон.
– Привет, дерево! – здоровалась она. – О чём ты думаешь, такое одинокое и прекрасное? Как бы я хотела посидеть у твоего подножия и послушать тишину твоих ветвей!
    Мысль о том, что можно поучаствовать в «распиле бабла» буквально завладела Гольдбергом. Он представлял, как станет директором огромного, всеевропейского, всемирного, «всегалактического» театра, который (вне сомнений!) влиятельные богатые лица согласятся устроить в заброшенном здании. Он выписал на бумаге свой ошеломляющий проект и начал поиск заинтересованных, везде и каждому с упоением рассказывая, каким великолепным и небывалым станет новый театр в «Старой Центральне».
Максик настолько верил в свои авантюры, что первое, непродолжительное, время заставлял поверить в них и наивных, ни о чём не подозревающих слушателей. Васька с удовольствием наблюдала, как отец Афанасий с изумлением внимал чепухе, которую с упоением нёс бывший «президент». Но, через некоторое время придя к выводу, что ни одному слову Гольдберга нельзя придавать значение, батюшка стал называть его безумные замыслы не иначе как «Старая Центральня», всякий раз поражаясь одержимости, с которой тот хватался за очередной безнадёжный «бизнес».
    После ужина выпили ещё одну бутылку и до наступления темноты беседовали. «Он хочет нас помирить», – догадалась Васька.
Наверное, так вначале и задумывалось. Но затем настоятель стал навещать Васю чаще и чаще и уже не просил пригласить Макса. Они проводили время за разговорами, всё больше открываясь друг другу, и это настораживало Василису, каким-то чудом сохранившую целомудрие вопреки всему, что с ней происходило.
    Наступил две тысячи второй год.
Развод прошёл относительно спокойно. Родительские права разделили поровну. Имущества Гольдберги не нажили, кроме украденного Максом добра и его автомобиля, который Васька предпочла оставить бывшему мужу.
Дети восприняли изменения в прежнем духе «пофигизма».
Вася попыталась определить их в детский садик, но они всех сторонились и плакали, у Славика поднялась температура. Отказавшись от дальнейших попыток куда–либо пристроить своих чад, она продолжила сидеть с ними дома и брать их с собой на работу в храм.
Однажды, внимательно наблюдая за Васькиной реакцией, отец Афанасий признался ей, что у него есть любовница в соседнем городе. Она вспыхнула и отвела взгляд, ощутив неловкость и стыд. «Не мне судить или поучать его, – пронеслось в её мыслях. – Пускай сам разбирается.»
– Почему вы увлеклись Владимиром, Василиса? А не мной, например? – продолжал шокировать её молодой батюшка.
– Вы испытываете меня? – Васька пронзительно взглянула на него. – Если так, то – напрасно: я ни на секунду не забываю о вашем постриге. Наши беседы бесценны, но если вы продолжите искушать, мне придётся от них отказаться.
Месяц они не встречались помимо богослужений, а потом он позвонил ей и пригласил приехать в городок, где находился храм и где он со своей матерью снимал жильё по соседству.
Матушку Васька побаивалась. Высокая худощавая женщина с осанкой, будто в спину ей вставили железный стрежень, она производила впечатление человека, совершенно оторванного от реальности и живущего исключительно верой в небесное – настолько небесное, что рядовые тяготы ещё живых и телесных людей не вызывали у неё ни интереса, ни сочувствия.
– Отрепетируем с вами новые гласы, о которых вы рассказывали, – на этот раз отец Афанасий был краток.
Отпустив детей с Максом на прогулку (он раз в неделю приезжал и забирал ребятишек на пару часов), она поехала на репетицию.
О чём кричала ей интуиция? Остерегалась ли Василиса подвоха или вдруг перестала ощущать угрозу своему благополучию? Можно лишь предположить, что она сочувствовала молодому запутавшемуся иеромонаху, а сочувствуя, жалела его – что для Васьки было равносильно любви к ближнему, любви всегда бескорыстной и безграничной до необъяснимого и попирающего все законы человеческой логики, но тем не менее осознанного, самопожертвования.
    «Я балансирую на краю пропасти», – Василисе снова срочно требовалась помощь Божия, и она уговорила Макса отвезти её в Леснинский монастырь в Провемонте во Франции, пообещав оплатить ему дорогу.
Гольдберг охотно согласился, тем более что узнав от него о предстоящем паломничестве, вместе с ним и Василисой вызвался поехать в святое место и отец Афанасий.
Париж Васька видела из окна автомобиля уже второй раз – первый пришёлся на путешествие в Лондон. Проехали по центру, и она удивлённо крутила головой, озираясь в позолоченном великолепии города.
    Леснинскому монастырю достался старинный, строгой архитектуры, замок на холме и довольно много земли рядом. Единственный храм скрывался глубоко в густой зелени: бывшая католическая часовня, переделанная под православную церковь.
Ваське не нравились современные иконы. Что-то в них настораживало её. То ли острые подбородки, то ли длинные узкие носы, но лица святых на новых изображениях отталкивали её своими холодными безжизненными взглядами.
– Не стирай на Троицу, – не откладывая, взялась за Васькино воспитание одна из послушниц.
– Почему? – удивилась Вася.
– Дух Святой сойдёт, а у нас тут бельё развешано! Стыдоба!
Отец Афанасий не отходил от Василисы ни на шаг, пока Максик отсыпался в машине перед обратной дорогой.
– Батюшка, вам нужно ехать домой.
– Вы меня прогоняете, Василиса Алексевна? Неужели я вам так наскучил?
– Нет, ну что вы! Конечно, нет. Но, – Васька тщательно подыскивала верные  слова, – мы с вами привлекаем к себе слишком много внимания.
– Внимание! – воскликнул тот, сверкнув глазами. – Пусть смотрят, мы ничего греховного не совершаем.
Они сели на траву около лесного пруда. Солнечные лучи проникали сквозь листву, образуя невесомые ступени над тёмной неподвижной гладью. Василиса рассматривала причудливые узоры, образовавшиеся от плетения лучей и тени. Набежало облако. «Вот так, – размышляла Васька, – и меняется мир от одинокой птицы, присевшей на ветку, от облака, заслонившего солнце. Одно мгновение – и ты уже в другой вселенной. И ты – уже совсем не ты...».
– Мой любимый Праздник – Преображение Христово, – голос отца Афанасия прозвучал тихо, но Васька всё равно вздрогнула от неожиданности. – А ваш?
– Яблочный Спас.
– Не странно ли? – он впился испытующим взглядом в свою собеседницу. – Не странно ли, что нам с вами полюбился один и тот же Праздник Божий? «Благословлять плоды лозные новые» – процитировал он.
– Лучше спросите, кому этот Праздник не нравится, – мягко улыбнулась Вася. – Бабульки принесут корзинки с фруктами – будет вам работа. «А мои-то яблочки побрызгать забыли!» – передразнила она одну из их прихожанок.
– Молекулярное православие, – покачал головой батюшка. – Я уже сам не понимаю, осталась ли вера в людях. Всё напоказ, всё превращено в сплошную доморощенную биохимию и кухонные диспуты.
Знаете, как таких «бабулек» называли у нас в семинарии? «Поговоримте о Боге».
– Почему?
– Представьте: они болтают о ценах, о домашних делах, сплетничают, злословят, а потом – как бы про между прочим – переходят к «богомыслию», изображая на лицах почтение и трепет. Всё это так неестественно, так дико! И если б одни только «бабульки»... Ведь внешне какая набожность: «Что за суп варить будете, матушка?» – «Как Бог даст».
– В РПЦЗ всё-таки ситуация получше, чем в РПЦ.
– Отчасти вы правы. Впрочем, я по-прежнему считаю Патриархию «красной церковью», где не может быть благодати Божией, поскольку симфония безбожной богоборческой власти и того, что устами митрополита Сергия Страгородского нарекло себя «православной церковью» это, как ни посмотри, не Божье предприятие – скорее, попущение. Помните, как у Войновича: «Отец Звездоний исступлённо перезвездился»***? Те, кто основал нашу церковь, «белую», вымирают, а вместе с ними – и дух монархической России, который так тщательно оберегали и сохраняли наши предки, живущие здесь. Мы – одни из последних, Василиса Алексевна, – помрачнел отец Афанасий.
Они замолчали, глядя друг на друга, словно пытаясь погрузиться в глубину высказанного. Затем он неожиданно поцеловал Ваську.
Она вспрянула, покраснела и, подхватив подол длинной юбки, не оглядываясь побежала через высокую траву к монастырским строениям.
    После отъезда отца Афанасия и Максика Василиса нашла сестру благочинную. Узнав, что она чтица и регент, её определили работать на кухне – ради смирения.
Многие сёстры говорили только по-английски или по-французски,
но службы проходили на церковно-славянском. У псаломщиц и певчих Василиса отметила мягкий иностранный акцент, от которого их речи и пение производили впечатление чего-то нездешнего – в глубоком смысле.
Помогая сёстрам собирать клубнику, Васька познакомилась с Катей.
Сгорбленная, но бодрая старушка за восемьдесят, Катя лопотала по-русски почти без акцента. Она тут же выложила Ваське, как росла в приюте, открытом для сирот святителем Иоанном Шанхайским. Каким добрым человеком он был и как успокаивал её, когда она пряталась от грозы под кроватью.
– Я до сих пор грозы боюсь, – призналась Катя. – Как заслышу гром, – она перекрестилась, – сразу вспоминаю Владыченьку нашего. Он в грозу всегда приходил ко мне и весёлые истории рассказывал, чтобы я не боялась.
Накануне Троицы в монастырь пожаловал архиепископ Амвросий. Седовласый, очень похожий на иконы преподобного Серафима Саровского, архиепископ «застукал» Василису, сидящей на камне и читающей её любимый акафист Господу Духу Святому.
– Цензура, – строго сказал он и аккуратно вынул книгу из Васькиных рук.
«Ох, и наругает сейчас, наверное», – стушевалась она. До Троицы молитвы Святому Духу читать не полагалось. Но не «наругал», а улыбнулся одними глазами, вернул ей книгу и на обеденной проповеди сказал, что правила правилами, а живая сердечная вера сама себе правила и каноны пишет. «Один старец, святой жизни, – поведал он во время проповеди, – во время совершения Литургии видел ангелов по правую и по левую стороны. Будучи сам несведущ, за богослужением он неправильно читал Символ Веры, не сознавая своей ошибки. Но как-то раз на службу пришёл диакон и указал на оплошность. Старец поглядел на ангелов, предстоящих священнодействию, и не обратил внимания на слова брата. Но диакон продолжал настаивать на своём, и тогда старец спросил у ангелов: «Правда ли, что говорит этот диакон?» «Правда», – ответили ему ангелы. «Почему же вы не сказали мне об этом?» «Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми», – отвечали ангелы. Но веду я к тому, что святой старец, хотя и по недомыслию произносил главный символ веры православной неправильно, а всё же удостоился общества ангельского, потому что Господь не на внешнее смотрит, а на то, что в сердце».
В монастыре архиепископ на покое доживал свой святительский век, уже будучи смертельно больным. От него исходил тонкий холодок, похожий на холодное пламя, вился вокруг него самого и проникал во всех, кто находился рядом. Эта живая, всепроникающая чистота человека, достигшего меры святости при жизни, потрясла Ваську. Она снова подумала, не бросить ли ей всё и не остаться ли в Лесне, раз уж судьба в третий раз привела её в монастырь. Но потом она представила себе Славика и Ольгу с Максом, полицейскую сирену, и прочие последствия семейных увлечений Гольдбергов, купила в лавке основные богослужебные книги (чтобы иметь возможность готовиться к службам дома) и вернулась к обычной жизни.
    Не дожидаясь доносов Гольдберга, подсматривающего в Васькины окна и подслушивающего за дверями, отец Афанасий добровольно оставил служение и переселился к Василисе, получив в «наследство» двух не считающихся ни с кем и ни с чем отроков.
«Господи, прости нас! – молила Васька. – Прости! Мы поступаем честно и это всё, что мы можем сделать.»
На одну чашу весов она положила монашество, подточенное развратом и нежеланием нести бремя одиночества, а на другую – мирскую жизнь, открытую и честную, исполненную их с Сашей обоюдной веры и любви. Вторая чаша перевешивала, но Василисе не пришло в голову, что её весы работают неправильно, потому что человеческие мерила не годятся для промысла Божьего.
Славик возненавидел нового члена семьи со дня знакомства: Александр посягнул на его, Славика, «частную собственность». Но мальчик побаивался проявлять свои чувства, поскольку отчим с порога занялся их с Ольгой перевоспитанием.
– Как вы смеете матери грубить? Мать – это священное существо для любого человека, если он, конечно, человек.
Александр требовал от детей послушания, заставлял их прибирать в детской, уносить после себя пустую посуду со стола в раковину и вытирать ноги перед входом в квартиру.
«Личности, выдающие себя за детей» – прозвал он их, порицая «инфантилизацию», которую обильно сеял западный стиль жизни.
Если они часами сидели, уставившись в телевизор, и не реагировали на замечания, он просто подходил и выключал его, не позволяя включать снова.
Когда Ольга украла самокат у какой-то невнимательной девочки, он принудил её вернуть украденное и извиниться.
Однажды Васька «застукала» дочь, когда та посреди ночи сидела над спящим братом с осколком кукольного зеркала в руке. До этого девочка пыталась засунуть в рот спящему Славику какие-то предметы.
– Ужас! – возмущался и поражался Галицкий. – А нельзя ли отдать их Гольдбергам?
– Это мои дети, Саша. Я должна их вырастить.
Ваське пришли на память заверения Людмилы Николаевны, что своего сына она «таким не воспитывала» и что он её «крест».
– Ну, не зна-аю, – недоверчиво протянул Александр. – От тебя в них только некоторые внешние черты, не более. Они же нам наших будущих детей испортят! И нас погубят.
После переселения к Василисе, отца Афанасия отправили под запрет, и некоторое время он опасался выходить в город, чтобы не встретить своих бывших прихожан, «исполненных всяческого осуждения и укоризны». Как только его мать узнала о намерении сына сложить монашеские обеты, она без предупреждения уехала в Россию, продала их коттедж под Москвой и купила себе дом на острове Залита, где провёл свои последние годы старец Николай, которого она почитала святым.
Нового зятя Васькина мать встретила враждебно. То ли сыграло роль её пренебрежительное отношение к институту церкви, по её мнению существующему исключительно ради надувательства и обирания людей, то ли Саша не заискивал перед ней, как Максик, то ли... – Вася терялась в догадках.
Тёщенька изредка брала Славика к себе на денёк, но к Ольге никакой симпатии не испытывала.
Юля развелась с мужем и жила вместе с родителями, помогавшими ей растить Васькиного племянника, который появился на свет на глазах у радостной тётки. Вася ассистировала сестре при родах и торжественно обрезала пуповину. Но ни сестринской близости, ни понимания, ни маломальской дружбы между ними так и не возникло.
Снимая жильё в соседних дворах, Василиса и её мать с сестрой встречались пару раз в год: на новогодние праздники и ещё по какому-нибудь случайному поводу.
    Для домашних богослужений у отца Афанасия было припасено всё необходимое – подарок афонских братьев.
Долетали тревожные слухи о готовящемся воссоединении с РПЦ.
– Слава Богу, что я не доживу до этого дня! – отец Афанасий ужасался предстоящей унии.
– Что ты такое говоришь, Саша! Типун тебе на язык!
– Не доживу я до старости, Василиса, – его речь звучала твёрдо и спокойно, но не обречённо, а с необъяснимой надеждой. – И до позорной унии этой не доживу.
Не зная, как реагировать на услышанное, Васька растерялась и от растерянности рассмеялась.
– Когда я буду умирать, ты тоже смеяться будешь, – предрёк Галицкий.
Поселившись у Васи, первым делом он сбрил бороду и остриг волосы. Вечерами он подолгу оставался в комнате, где работал, а потом сидел за пустым письменным столом с тусклой настольной лампой и молча смотрел прямо перед собой.
Светлые глаза его наполнялись беспричинными слезами, усталость на лице сменялась радостью и каким–то нездешним бесконечным покоем, доступным лишь в младенчестве или в безумии.
Однажды Василисе пришлось зайти в комнату, чтобы взять карандаш. Он вздрогнул и посмотрел на неё: никогда ещё она не встречала подобной смеси крайнего удивления, разочарования и злости, словно прерванное общение его с невидимым собеседником было несоизмеримо важнее всего известного нам мира, и – возможно ли?! – даже само существование мира зависело от этой беседы.
Затем во взгляде его промелькнула тень узнавания. Он подошёл к Василисе, изменившимся прерывистым голосом произнёс: «Мы несчастны. Если б ты только знала, как мы несчастны!», бессильно опустил голову, и наконец, сотрясаясь всем телом, беззвучно
заплакал.
 «Свете тихий святыя славы» – пела Васька на домашней вечерне, и перед глазами её возникали Павловские луга, чуть позолоченные закатным солнцем и овеваемые тёплым летним ветерком. Густые травы клонились после дневного зноя, и над ними витали цветочные ароматы, смешанные со стелющейся из берёзовых лесов вечерней прохладой, а тишина, удивительно прозрачная и нежная, проводила по волосам и легонько прикасалась к коже.
    В две тысячи третьем родилась их дочь Надежда.
Пришло несколько писем от владыки – отца Афанасия приглашали на покаяние в монастырь, после чего ему сулили возвращение к служению.
– Возвращайся, Саша, – просила его Васька, наблюдая, как день ото дня он выглядит всё более и более потерянным. – Поезжай на покаяние, мы справимся. Мне не в впервой одной детей растить. Ты – монах. Покаешься, вернёшься к служению – сможешь нам помогать, если захочешь.
Но Галицкий наотрез отказывался от предложенного ему шанса восстановить монашеские обеты.
– Я не могу, потому что не раскаиваюсь. Или ты предлагаешь мне снова лгать и притворяться?
Мирскую работу он так и не нашёл и посвятил себя литературе. Свободно владея пятью языками, он переводил зарубежные статьи для российских монархических организаций и писал прозу. За полгода им был разработан план восстановления Российской Империи, который произвёл серьёзное впечатление в соответствующих кругах.
С Александром в Васькину жизнь вошёл Интернет, к которому прежде она относилась с опасением. Галицкий открыл для жены аккаунт в самиздате, чтобы публиковать её стихи.
Через год у Галицких родился сын, названный Павлом. Между рождением детей они скромно расписались в немецком ЗАГСе, сочтя обручальные кольца необязательным, а потому ненужным атрибутом. Но кроме этого произошло и нечто такое, что стало началом новой главы в Васиной жизни.
    В один из выходных, когда Гольдберг привёз детей домой после проведённой с ними пары часов, Васька, измученная очередной беременностью, капризами Нади и хроническим непослушанием старших детей, встретила бывшего мужа раздражённо.
– Я уборку ещё не закончила, – пропыхтела она, откладывая пылесос и открывая дверь. – Погуляйте ещё.
– Поц ин тухес, Сюня! – выругался Макс. – Если не справляешься с детьми, я могу сам о них позаботиться!
– Пошёл ты! – Васька совершенно не переваривала Гольдберга. – Вместо идиотских предложений мог бы свозить ребятишек в зоопарк или ещё куда-нибудь, пока я здесь управлюсь.
– Да-да-да. Может, мне ещё на Луну их свозить? Вышла за неудачника, родила одного спиногрыза, забеременела следующим – свиноматка-рекордистка, б..дь!
Славик и Ольга без интереса наблюдали за родительской ссорой.
Глядя на их безучастные лица, Васька окончательно расстроилась.
– Ты просто возьмёшь детей, и вы погуляете ещё немного, Гольдберг!
– Ты нас выгоняешь?! – возмутился Максик. – Дети, ваша мама выгоняет вас из дома!
– Убирайся! – теряя последнее терпение, Васька подталкивала Максика к двери, а Галицкий, занятый новым текстом, предпочёл в их семейные разборки не встревать.
Забрав детей, Макс ушёл, но ни через два часа, ни к вечеру обратно он их не привёз – тщетно Васька обрывала ему телефон. К ночи она додумалась позвонить родителям Гольдберга.
– Деточки у нас, – утробно прожурчал Вольдемар Борисович. – Деточки в безопасности.
– То есть вы хотите сказать, что со мной они были в опасности?! – обалдела Васька.
Свёкор бросил трубку.
Кое-как переждав бессонную ночь, Василиса помчалась на вокзал.
До Гамельна пришлось несколько раз менять поезда, но через восемь часов она стояла перед дверью в квартиру старших Гольдбергов. Открыла Людмила Николаевна.
– Тсс, дети уже спят, – зашикала она на Ваську.
– Я приехала, чтобы забрать их, – произнесла та заплетающимся от волнения языком.
– Мы не отдадим тебе деточек! – сразу вмешался Вольдемар Борисович.
– Как это не отдадите? – опешила Василиса. – Это мои дети, и они живут со мной.
– Теперь деточки живут с нами, – тон Людмилы Николаевны не предвещал ничего хорошего. – А если тебе что-то не нравится, подавай в суд.
– Могу я хотя бы посмотреть на них? – Васька изо всех сил старалась сохранять некое подобие выдержки и не расплакаться.
После долгих и душераздирающих уговоров, её, наконец, пустили в комнату, где спали дети.
– Славик, Ольга, просыпайтесь! – зашептала Васька. – Я отвезу вас домой.
Дети с трудом разлепили глаза и, словно роботы, принялись медленно одеваться. Тут в комнату влетела бабушка.
– Ах, ты дрянь! – заорала она на Ваську.
– Дети, вы остаётесь! – приказала она ребятишкам. – А мамочка, – голос свекрови вдруг перестроился на октаву выше и стал приторно сладким, – мамочка позвонит вам завтра.
Славик и Ольга стали покорно стаскивать с себя одежду, которую уже успели надеть.
К Людмиле Николаевне присоединился Вольдемар Борисович: саданув Ваське в живот пухлым локтем, он оттеснил её к двери.
– Я звоню в полицию! – объявил он.
– Звоните, – не испугалась Василиса. – Ваш сын украл у меня детей, а вы только что ударили в живот беременную женщину – вот пускай полиция и разбирается.
– Я скажу, что ты ворвалась в наш дом и что это ты ударила Кисюнечку, – Вольдемар Борисович, казалось, сам тут же поверил в свою ложь, странно захныкав в конце фразы.
– Будете врать полиции? – Васька словно впервые увидела своих бывших родственников.
– И совру! – выпалил свёкор. – Мы всё что угодно сделаем ради деточек!
Пока Василису насильно выталкивали из комнаты и осыпали бранью, невозмутимые дети снова разделись и легли в кровать, выделенную им – одну на двоих.
Васька, зажатая Гольдбергами в прихожей, ждала приезда представителей власти, и у неё всё ещё теплилась надежда отвоевать детей и вернуться домой вместе с ними. Но приехавшие полицейские, не обращая внимания на вопли Вольдемарчика о «нападении на него и Кисюнечку», вежливо выпроводили её из квартиры, в которой она не была прописана, и повторили предложение Гольдбергов подать заявление в суд.
Так Галицкие и поступили. Пришлось долго объяснять, почему Василиса не вызвала полицию сразу, как только поняла, что Максик не вернёт детей и зачем она поехала в Гамельн – немецкому суду показалось это странным. Бесконечные оправдания в стиле «я не верблюд», увенчались судебным заседанием в Гамельне. Но до суда адвокат Галицких зачитала Василисе и Александру показания детей, заявивших представителям опеки, что у них «злая, злая мать и отчим-чудовище» и что они желают жить с бабушкой и дедушкой. Прочитала Васька и слова свекрови, где та с пеной у рта клялась, что они с Вольдемаром Борисовичем «научить детей немецкому языку и приобщить их ко всему прекрасному, которое глупая, необразованная и некультурная мать детей дать им «не мочь».
От полученных новостей Васька приходила в себя несколько недель. А придя, она попросила свою мать остричь её наголо, на что та охотно согласилась. И в суд Василиса явилась с огромным, на девятом месяце, животом и головой, напоминавшей драконье яйцо – точь-в-точь инопланетное существо, как на страшных картинках из комиксов. Явилась, чтобы безропотно согласиться с желанием своих старших детей.
Суд постановил утвердить их проживание с отцом, поскольку у бабушки с дедушкой права опеки над ними не было.
Василиса пыталась предупредить власти, что отец из Гольдберга никудышный, но её никто не стал слушать.
Неприятности, начавшиеся с доносов Максика в епархию (он всё же настрочил добрый десяток), усугублялись с каждым днём. Впрочем, отсутствие в доме Галицких старших детей Василисы благотворно сказалось на всех членах семьи. Очень скоро после суда у Василисы родился крепкий здоровый мальчик, и молодые родители, свободные от Гольдбергов, норовящих причинить вред себе и своим близким, всецело посвящали себя малышам. Устроили домашние крестины Наде и Павлику, ради чего из Франции приехала одна из послушниц Лесны, знакомая отца Афанасия ещё по бельгийской части его биографии и ставшая крёстной матерью детям Галицких.


* * *

«Сколько же ещё у меня будет детей?» – спрашивала Васька Господа, и однажды ей приснился преподобный Серафим: уже совсем старенький, сгорбленный, с клюкой, как его изображают на некоторых иконах, он укоризненно смотрел на Василису.
– Ты спрашивала у Господа , сколько ещё детей Он тебе даст. А что ты сделаешь, если узнаешь? – святой впился в неё вопрошающим взглядом.
«И правда, – мелькнуло у Васьки, – что я сделаю?..»
– То-то же, – прочитав её мысли проговорил святой старец.


* * *

Васька любила молиться. Дома, в отличие от официальной церковной традиции, она читала тексты не монотонно, а с выражением, как читают стихи у школьной доски, и вкладывала всю себя в каждое слово.
– Святенькая, – задумчиво приговаривал Александр, когда слышал Васькины чтения.
Если бы Василиса была плохой матерью, это, наверное, в той ситуации пришлось бы очень кстати. Но, к несчастью, Васькина любовь к нелюбящим её поражала любое воображение.
Она мучила себя и Сашу, постоянно тревожась о потерянных детишках. Разговоры их частенько стали завершаться ссорами, потому что муж не разделял Васькину навязчивую идею вернуть младших Гольдбергов во что бы то ни стало: «С меня довольно того, что я помогаю тебе писать письма адвокату и в суды».
В течение года, прошедшего до суда в Гамельне, Василисе не давали говорить с детьми даже по телефону. После суда Гольдбергов принудили разрешить телефонное общение матери с детьми, но во время разговоров на заднем плане постоянно слышались возмущённые окрики родителей Максика, и Васька звонила раз в неделю, чтобы дети хотя бы голос её не забыли, не переставая каждый раз поражаться безразличию Славика и Ольги.
Прошёл ещё год, и, по чудесному стечению обстоятельств, когда Васька в очередной раз, безо всякой надежды, попросила разрешения побыть со своими детьми на школьных каникулах (на прежние многочисленные просьбы ей отвечали отказом, несмотря на судебное постановление, и предлагали обращаться в суд заново), Людмила Николаевна неожиданно согласилась.
Два года не видев детей, Васька прыгала от радости перед встречей с ними. И вот они приехали. Затурканные, неухоженные, худые, в рваных и даже не заштопанных колготках, которые были им велики и потому висели на ногах варёной гармошкой, в потрёпанных куртках и бесплатной, из Красного Креста, обуви, Славик и Ольга поначалу вели себя хорошо. Они обнаружили, что их единоутробные сестра и брат прекрасно живут со своими родителями, о которых младшие Гольдберги наговорили в опеке столько скверного.
Васька опорожнила семейную кубышку и одела «своих сирот», как она их называла, во всё новое и добротное.
– Мама, что такое «шлюха»? – спросили они.
– Это нехорошее слово. Где вы его слышали? – поинтересовалась Васька, уже предчувствуя, какой ответ она получит.
– Бабушка Люда тебя всё время так называла и дедушка тоже.
Ольга чаще молчала и стеснялась, зато словесный фонтан Славика бил неустанно. Галицкие узнали, что показания в опеке были тщательно отрепетированы, и детям за них пообещали сладости. Что немецким языком с ними специально никто заниматься не стал. Что с первого класса (дети пошли в Гамельнскую младшую школу) их пытались учить музыке, но, когда выяснилось, что ни дарования, ни желания учиться у них нет, их начали бить по рукам и по голове, ругали, обзывали, объявили «бездарями» и «ничтожествами», после чего заниматься ими перестали вовсе. Одевали детей только в то, что бесплатно брали в Красном Кресте, а кормили порошковыми пюре и дешёвыми сосисками. Захлёбываясь вдохновением, Славик поведал, что Максик сразу после суда уехал в Россию и что деньги от государства, предназначенные им с Ольгой, он перевёл на свой счёт, а бабушка должна была растить их на одно своё социальное пособие. Из нагромождения всевозможных сведений о двух годах, проведённых детьми в Гамельне, Васька сделала вывод, что, вернувшись из России, Гольдберг «загремел» в немецкую тюрьму за подделку какой-то государственной бумаги и должен отсидеть в ней что-то около года.
Утешив ребятишек, воспрянувших духом около матери и сестрёнки с братом, Василиса упросила Галицкого подать в суд новое заявление о пересмотре дела.
– Тебе это точно нужно, Вася? – Александр с сомнением взглянул на жену. – Мы так хорошо, так спокойно без них жили, без этих Гольдбергов! Подумай. Тысячу раз подумай! Мне не трудно составить письмо, но неужели ты не понимаешь, что это уже не твои дети? Плевать на меня, но они за конфетку оклеветали мать, они звука не издали, когда ты за ними приехала – другие дети, настоящие, они бы так кричали и за мать цеплялись, что никакая полиция их оторвать бы не сумела. А это выродки какие-то, живые мертвецы, извини за выражение.
– Ты так говоришь, потому что это не твои дети, – обиделась Васька.
– О, если бы это были мои дети, я бы сам придушил их в нежном возрасте! – продолжал горячиться Александр. – Послушай меня, родная! Если ты сейчас примешь их обратно, ты всю жизнь будешь жалеть об этом. Они сделали свой выбор, и в их выборе – воля Божья для нас с тобой.
– Их обманули, Саша, как ты не понимаешь? – продолжала заступаться Васька. – Их прельстили и обманули – в этом воля Божия?
– Ты прекрасно понимаешь, о чём я, – Саша смог успокоиться и теперь смотрел на Ваську сочувственным взглядом. – Хорошо, если ты настаиваешь, я напишу адвокату, и мы оспорим прежнее решение суда. Но потом не жалуйся – я тебя предупреждал.
    Галицкие не вернули Славика и Ольгу в Гамельн, и последовал новый виток разбирательств.
Пока за них другие ломали свои судьбы, Гольдберги младшие освоились на новом-прежнем месте и, к Васькиному ужасу, взялись за старое.
– В Россию их надо, – часто повторял Александр, сокрушённо качая головой. – Здесь, в этом благополучии, они вырастут реальными монстрами.
Максик, действительно отбывавший срок в тюрьме за подлог, умудрился даже оттуда завалить суды требованиями о «психологической экспертизе» собственных детей, которые, по его мнению, были «чокнутыми», раз захотели жить с матерью.
– Ты поражаешь меня, Василиса, – Галицкий мрачнел с каждым днём всё сильнее. – Чему удивляться? Ему не дети нужны, ему позарез нужно отомстить тебе за развод и брак со мной – он жить без пакостей не может. Тем более, когда ты счастлива. И он будет гадить нам до тех пор, пока не сдохнет, прости Господи!
Тяжба растягивалась, как резиновый жгут, и Ваську трясло от одной мысли, что будет, если этот жгут вдруг отпустить...
– Прочитал на днях одну любопытную заметку в газете: в Кёльне у русской многодетной семьи опека попыталась отобрать детей – за какие-то придирки к воспитанию: мол, на дискотеки не пускали и всякая такая чушь. Так они спасли детей, уехав в Россию. Может, и нам так поступить – как думаешь?
– А что мы в России с нашим выводком делать будем, Саша?
– Организуем православное поселение где-нибудь в глуши, куда руки цивилизации не дотягиваются. Растить детей в традициях предков – чем плохо?
– Не знаю. Звучит заманчиво, но я городская, ты тоже, – мы ничего не знаем о крестьянской жизни.
– Ничего, нам помогут мои родители – у меня родной отец во Владике живёт, он на все руки мастер. Да и другие подтянутся – в России, слава Богу, хватает людей, желающих благочестивой жизни для себя и своих детей, стоит только клич кинуть.
– Плохо всё это себе представляю, – призналась Васька, – но обдумать можно.
– Подумай-подумай. Для Гольдбергов это шанс стать людьми, а для нас – сохранить наших детей от системы и самим пожить по-человечески без тотального контроля под видимостью демократии.
Это, Васюш, та свобода, о которой только мечтать можно.
Васька вспомнила, как нечто подобное она уже слышала от Отумвинда, только в тот раз олицетворением свободы был Запад – «Дивны дела твои, Господи!».
После возвращения старших детей, Галицкий стал прикладываться к вину. Васька крутилась с ребятишками и по хозяйству, с трудом выкраивая время для стихов, а её муж, оставшись без дела, быстро охладел и к литературе тоже.
– Никчемный я у тебя, – горько приговаривал он. – Ни на что не способный.
– Не наговаривай на себя, Саша, – пыталась приободрить его жена. –Просто тяжело найти работу.
– Нет, дело во мне. Я ничего не умею делать. Вещи меня не слушаются.
– Так научись, – недоумевала Васька. – Существуют различные курсы, а тебе всего тридцать один год. Можешь в университет пойти, если есть желание.
Но Галицкий тосковал и пил, чем доставлял Ваське массу хлопот вдобавок к её повседневной загруженности.
В новостях громко трубили о духовном возрождении в России, о выправлении жизни и радужных перспективах государства российского.
«Может, нам и вправду вернуться домой? – раздумывала Васька. – И муж найдёт себя в православном поселении, и дети вырастут не в телевизоре и телефонах, а на природе. Сменим место, уедем подальше от Гольдбергов...» Идея прижилась в ней, укоренилась и пустила свежие побеги.
– Я согласна, Саша. Рискнём. Поедем в Россию.
– Рад, родная, что ты пришла к тому же выводу, что и я.
С того дня он взбодрился, сутками сидел за компьютером, собирая и распечатывая необходимую информацию по строительству и сельскому хозяйству, читал книги о выживании в дикой природе, и все его разговоры с Васькой сводились к обсуждению предстоящего возвращения в Россию и покупки дома в самой что ни на есть деревенской глухомани.
Старшие дети новость встретили с восторгом.
За несколько месяцев до отъезда Галицкие перестали платить по счетам, паковали вещи, и берегли каждую копейку.
Васька организовала частный транспорт в Берлин, откуда ходил «петербургский» вагон.
Она рассказала обо всём матери и попрощалась с отчимом и сестрой.
Мать всплакнула:
– Глупая девочка. Решила, что мама её не любит.
– Я буду звонить, мамуль, – ласково заверила Васька. – Правда, не обещаю, что часто. А если захочешь, будешь к нам в гости приезжать. Всё равно ведь два раза в год видимся.
Скупые слёзы матери произвели глубокое впечатление на Василису. Она снова засомневалась в правильности своего намерения, но желание увезти детей подальше, чтобы никакие суды и Гольдберги не смогли их отнять, перевешивало. Василиса опять забыла, что её мера может не совпасть с мерой Божьей.
Накануне выезда в Берлин, уложив детей спать, Васька выпила «на посошок» и дала волю слезам. Подошёл Галицкий и потребовал, чтобы она прекратила.
– Мне мою мать жалко! Она такая несчастная! – не успокаивалась Вася. Галицкий с неодобрением смотрел на неё, и на его потемневшем, как грозовая туча, лице появилось выражение брезгливости.
Внезапно он размахнулся и дал ей кулаком в лицо:
– Заткнись, пьяная женщина! И приведи себя в подобающий вид.
Оглушённая ударом, но ещё сильнее грубостью мужа, Васька округлила глаза и замерла, не соображая, что делать.
Удар был мощным, и на следующее утро вокруг её левого глаза расплылся большой багрово-чёрный синяк, который она тщательно замазала тональным кремом.
«Хорошо, что мне сегодня не надо на суде выступать», – с сарказмом подумала Василиса, глядя на себя в зеркало.

__________________________________________________________
* «Эмиграция – генеральная репетиция смерти» – высказывание Ю. Добровольской
** нижняя палуба эконом–класса, где пассажиры размещаются в самых дешёвых крошечных каютах без окна.
Для удобного ориентирования палубы на пароме носят названия животных и птиц.
*** Вл. Войнович "Москва 2042"





                                                     (продолжение следует)


Иллюстрация: ИИ