Втыкаешь в розетку вилку и подпитываешься. Розетка называется «Бог», вилка называется «совесть». Оттуда сюда любовь и вера. От тебя к остальным то же самое. От них, бывает радость, бывает скорбь, бывает ничего. Но ничего не бывает. Поэтому ты «лежишь», а многие стоят и ходят. 
                                                                                                                                         Олег Макоша


   
 На самую высокую гору поднимается ночь, чтобы не слышать наших дыханий, как мы шевелим губами во сне, заворачиваемся в тугие простыни.
Когда она видит нас, что можем мы ей сказать?
И молча проходим с карманами полными букв и стекляшек, несём свои яблоки надкусанные, старые шпульки пустые, человечков из желудей и спичек, – притворяемся, что существуем.
Впрочем, когда ты мчишься на стальной многоножке сквозь бесконечные туннели городов, растущих под землю, важнее не то, что над,
а что внизу, среди безглазых холмов темноты, есть нечто, о чём ты не хочешь слышать.
И в паутине звонков ночных, где вытягивают длинные шеи чудовища чувств и желаний, хаос наклоняется к твоему уху, чтобы прошептать: не бойся...


    Утренний августовский Ганновер вытаращил на Василису фары автомобилей и пылающие на солнце стёкла корпоративных высоток. Редкая зелень, покрытая городской пылью, похожей на перхоть, и налётом тоски от всеобщей пресыщенности; снующие, как будто бы на одно лицо, люди, своими однотипными движениями напоминающие человекоподобных роботов; плач испуганного ребёнка в удушливом после вчерашней жары автовокзале.

Васька снова угодила в городскую матрицу, где все живут по неписанному закону общества потребителей: будь, как все, иначе тебя растопчут. Она вдохнула горьковатый от выхлопных газов и подгоревших хот-догов ганноверский воздух, и у неё в голове замелькали рекламные изображения нежащихся в спа-салонах женщин с питательными масками на лицах, часовая телефонная болтовня об уценках и распродажах, завистливые взгляды соседей друг на друга, шикарные, сверкающие металликом, «тачки»; селфи, соцсети и статус в Ватсаппе; разодетые, как куклы, дети, инфантильная молодёжь, и взрослые, заключённые в общемировой тюремной камере навязанных им убеждений и предпочтений – люди, проживающие свои жизни впустую и при этом ни на секунду не сомневающиеся, что именно так и нужно жить, а кто поступает иначе, тот террорист или как минимум сумасшедший.
Всё равно, в какой части света они находятся, одержимые погоней за дешёвыми туристическими путёвками и новыми впечатлениями от неиссякаемых удовольствий, теплокровные манекены с ключиками в спинах, заводящие друг друга по утрам, чтобы идти на работу, пить кофе вёдрами, обедать в бистро или недорогом ресторанчике, нетерпеливо поглядывать на часы в ожидании конца рабочего дня, стоять в пробках по дороге домой, заезжать за едой на вынос, сидеть дома в соцсетях, изредка отвлекаясь на детей, пристающих с какой-нибудь ерундой, раздражаться, брать себя в руки, пить пиво, играть в компьютерные игрушки, принимать душ и ложиться спать, положив ключик на ночную тумбочку.
    Василисе пришлось оставить детей с Людмилой Николаевной – Юлька, за шесть лет ни разу о себе не напомнившая, отказала племянникам в пристанище. Пока Васька пропадала в деревне, её младшая сестра устроилась работать в страховую фирму, вторично вышла замуж и родила ещё одного ребёнка.
Мать Васьки вышла на пенсию, и они с отчимом перебрались в подвальную квартиру в дом своей дочери, чтобы платить ей квартплату и помогать уходом за внуками. Поэтому у бабушки тоже не нашлось места для Васиных ребятишек.
– Здравствуй, Василиса! Золотой наш человек! – радостно обнял её постаревший отчим.
– Какой ещё «золотой человек», Гена! Ерунду-то не говори! – скривилась Васина мать.
В центре социального обеспечения у Василисы хмуро поинтересовались, зачем она приехала в Германию. Васька на ломаном немецком принялась объяснять, но её грубо прервала чиновница:
– Вы явились, чтобы нашу немецкую колбасу жрать!
Тем не менее бумаги оформили всего за пару недель, и Юлька вынуждена была смиловаться и позволить приехать племянникам.
Дети, в итоге проведшие со старшими Гольдбергами чуть больше четырнадцати дней, явились неузнаваемыми. У Васьки случилось дежавю, когда Надя с Павликом задали ей уже знакомый вопрос: «Мама, а что такое «шлюха»? Бледная, как мел, запуганная Ксюша, которой Людмила Николаевна пообещала «отрезать язык», постоянно нервничала, простужалась и по ночам мочилась в постель.
Славик с Ольгой бросали на мать косые взгляды, в которых она читала осуждение и надменность.
«Ничего, придут в себя, ведь наша семья снова вместе. Да и не могут какие-то две недели пустить коту под хвост столько лет!» – успокаивала себя Василиса. Она в очередной раз стиснула зубы и дни просиживала за компьютером и газетами в поисках жилья, чтобы поскорее съехать от младшей сестры. Первого октября Галицкие уже спали на полу съёмной квартиры в небольшом городке в четверти часа езды от сердобольных родственников.
«Ради детей можно перетерпеть и эти «пертурбации». Вот вырастут, выучатся, и я уеду обратно, доживать свой век на родной земле, – тешила она себя надеждой. – Надо только переждать лет пятнадцать-двадцать».
Сцен Вася не устраивала: с Юлькой перестала разговаривать тотчас и через некоторое время прервала связь с Гольдбергами.
    Осенью она часто думала об Иване, и вечерами ей то и дело мерещилось, что под окнами тормозит фура с российскими номерами, из которой выходит её «царевич», явившийся освободить Василису из заморского плена...
     Две тысячи тринадцатый встретили дружно, сидя на полу вокруг небольшой, но настоящей ёлочки.
«Американские сны», в отличие от её прошлого «Гольдберговского заезда» в Европу, на сей раз последовали за Василисой. «Мой след из хлебных крошек... Наверное, антенну усилили», – гадала она. Впрочем, это уже не были прежние разговоры с Севкой или зарисовки из их семейной жизни.


* * *

Пока Василиса бежала через луг, дом и играющие возле него дети теряли цвет, становились бледнее, прозрачнее, а затем исчезли, словно растворились в воздухе.
Она отдышалась на краю леса и пошла дальше, надеясь найти кого-нибудь и спросить, что это за место и куда делся дом на лугу.
Деревья выглядели необычно: высокие гладкие стволы устремлялись в небо и только на самом верху виднелись могучие раскидистые кроны, нежно позолоченные восходящим солнцем. Внизу слоями покоились полумрак и прохлада, пахло мхом, мятой и прошлогодними листьями, в избытке шуршащими под ногами.
Василиса опустилась на траву у подножия дерева, и к ней подошла непонятно откуда взявшая девочка в трикотажном синем платье в узкую белую полоску, серых, растянутых на коленках, хлопковых колготках, какие носили дети в Советском Союзе, и домашних тапках, причём левый тапок был порван и из него выглядывал большой палец, обтянутый уже известными колготками. На вид ей было лет пять–шесть. Тёмно-русые косички с синими капроновыми лентами, большие серо-голубые глаза...
– Пливет, – поздоровалась девочка.
– Привет. Я тебя знаю? – Василиса старалась вспомнить, где она уже встречала этого ребёнка.
– Знаес. Я – это ты, – дружелюбно ответила девочка. – Только маленькая.
Из-за не вовремя выпавших передних молочных зубов, Васька не выговаривала буквы «р» и «ш», и поэтому девочку не взяли в «английскую» школу, куда мечтала её пристроить бабушка. Вспомнила она и это трикотажное платьице, застёгивавшееся на одну пуговку сзади на шее.
– И как мне тебя называть?
– Васей. Можно: «Вася Пелвая».
– Хорошо, Вася Номер Один. А что, ещё какие-то «Васи» будут?
– Как лес лесыт, – загадочно произнесла Вася Первая.
– Ну, здорово, – озадаченно проворчала Васька. – У меня есть ещё вопрос: как мы сюда попали и где отсюда выход?
Вася Первая уселась рядом и сосредоточенно грызла ноготь на среднем пальце правой руки.
– Не грызи ногти, – сделала ей замечание Васька.
– Ты же глызла, – невозмутимо ответила Вася Первая, но достала палец изо рта. – Это целых два воплоса. Я могу ответить только на один.
– Я грызла, потому что постоянно нервничала, – недовольно возразила Васька. – А ты почему?
– А я – как ты. Я – твоя копия. Спласывай.
– Всё, что угодно?
– Агась.
– Я в твоём возрасте так ещё не говорила, – недоверчиво заметила Василиса. – И почему только один вопрос?.. А, ладно, шут с вами: как мне вернуться домой?
– Холосый воплос, – похвалила её Вася Первая. – На, – она протянула Ваське зелёную травинку.
– А как же ответ? – Ваську начинало утомлять происходящее, но травинку она взяла.
– Тебе лазлесено задать воплос, а не получить на него ответ.
– Да вы издеваетесь! Меня здесь с Алисой из Страны Чудес случайно никто не спутал?
«Чертовщина какая-то», – успела она подумать.
– Спать пола, – нежным голоском пропела Вася Первая и неожиданно подула на Ваську, словно та была одуванчиком.
Василиса внезапно почувствовала, как сильно она устала, и её глаза закрылись сами собой.


* * *
             

     Четверых старших Васька устроила в школу, а Ксюшу – в детский садик ради освоения немецкого языка. Сама она уже с ноября трудилась уборщицей в доме престарелых, чтобы появилась небольшая надбавка к государственному пособию.
Вроде бы жизнь снова налаживалась, несмотря на опасливое отчуждение Ольги и Славика после побывки в Гамельне. Но Ксюшино состояние вызывало тревогу, и Васька показала ребёнка врачу.
– В больницу! – приказала врач. – Немедленно!!!
    Любая больница это станция между жизнью и смертью. Там никто никуда не спешит, время еле шевелится, а то и вообще «прикидывается ветошью», накрывшись газетой и закемарив на стуле, одиноко стоящем в углу рядом с автоматом с питьевой водой.
– У вашей дочери острая лимфатическая лейкемия, – словно через слой ваты, услышала Васька. – Это злокачественное заболевание. Мы постараемся ей помочь, но интенсивная химиотерапия проводится только в отделении. Она займёт около года – в зависимости от того, как девочка будет реагировать на медикаменты.
Василиса с трудом понимала происходящее. Подошёл «поезд» и отвёз их с дочкой на третий этаж в трёхместную палату. Вася довольно быстро освоилась в больнице, где проводила всё своё время рядом с дочерью и ночевала на раскладушке возле её постели, по три-четыре раза за ночь вскакивая от пищания капельницы, ночных визитов медсестёр или сдачи анализов на билирубин.
Родители пациентов в детском онкологическом отделении почти сразу становились доками в гематологии. Лейкоциты, тромбоциты, эритроциты, плазма...
– Мама, ты поможешь? Последишь за детьми, пока мы с Ксюшей в клинике?
– Я могу приезжать раз в неделю, – безапелляционно заявила Васькина мать, и все долгие, бесконечные девять месяцев, которые потребовались для того, чтобы остановить и преодолеть смертельную болезнь Ксюши, она раз в неделю варила Васькиным детям кастрюлю супа и возвращалась к себе домой.
Приученные к самостоятельности и не чурающиеся никакой домашней работы, дети справлялись одни. Ольга и Славик отказались от предложенной государственной няньки, и Вася разрывалась между клиникой и домом, возвращаясь по выходным, чтобы «постираться», прибраться, сбегать в магазин, наготовить еды и хоть мельком взглянуть на своих ребятишек. Со временем её стала сменять в больнице Ольга, потому что Ксюша плохо переносила даже самые короткие отлучки матери.
Славик с сестрой, в деревне привыкшие начальствовать над «мелкими», после посещения Гольдбергов изменили своё отношение и к ним. Как выяснилось позже, Людмила Николаевна «по секрету» поведала им, что Надя и Павлик, «отродья шлюхи и попа-расстриги», прокляты от рождения, достойны всяческого презрения и следует чураться родства с ними.
Причём Ольга и так с трудом выносила Надю, а Славика раздражал Павлик. Но если раньше «начальники» побаивались Василисы, то теперь ситуация вышла из-под её контроля, и Гольдберги безнаказанно терроризировали младших сестру и брата.
Затурканные, те не жаловались, кое-как пытаясь протестовать (особенно Надя), но их смешные бунты подавлялись криками и насилием. Василиса, живущая у Ксюши в клинике, ничего об этом не подозревала.
– Как себя чувствует мама? – осведомился главврач отделения, зашедший в палату для знакомства.
Васька чувствовала себя потусторонне.
– Откуда взялась такая страшная болезнь? – недоумевала она. – У нас в семье никто не страдал ничем подобным.
– Экология, стресс, – это может быть всё что угодно. Мы затрудняемся назвать причину.
    Началась терапия.
 – Мама, я умру?.. – в первый же день, не дрогнув ни одним мускулом детского лица, спросила у неё Ксюша, окружённая проводами и капельницами.
– Наступает время, когда вы перестанете узнавать своего ребёнка, – предупредил врач перед вторым блоком. – Запаситесь терпением и ... надеждой.


* * *

Проснувшись, Васька обнаружила Василису Первую ловящей солнечных зайчиков от лучей, проникавших сквозь высокие раскидистые кроны: в лесу ничего не изменилось.
«Здесь время вообще существует?» – спрашивала она себя, но, увы, все её вопросы оставались риторическими.
Ни малейшего движения воздуха, ничего...
– Надо толопиться, – подгоняла её девочка.
– Куда?
– Нельзя спласывать, – строго погрозила ей пальчиком Василиса Первая, поддевая ногами сухую листву.
– Василиса Вторая? – усмехнулась Васька, когда увидела идущую им навстречу девушку лет двадцати, в коротком летнем платье и синих матерчатых босоножках на платформах, которые она сразу узнала, потому что сама их когда-то донашивала за своей матерью.
Да и платье цвета морской волны было сшито ей тоже матерью как раз перед судьбоносной встречей с Гольдбергом на Фонтанке.
– Так точно, – улыбаясь ответила гостья. – Осваиваешься?
– Куда деваться, – недовольно проворчала Васька. – Один вопрос?
– Ты уже задала свой вопрос. Настала очередь ответа. Опупенный лес, да? – Василиса Вторая обняла дерево. – Слушай деревья.
– Ну да, может, ещё камни послушать или ухо к земле приложить? – они шли втроём, как старые знакомые.
– Воздух тоже говолить умеет, – заметила Василиса Первая.
– Может, и приложить, – задумчиво ответила её спутница. – Как ты ходила в этих босоножках? В них же шею свернуть можно!
– Никому не отдам мои тапочки, – гордо задрала подбородок самая младшая Василиса.
– Так я не в лес их надевала, а в город. Как это: «слушать деревья»?
Василиса Вторая на подворачивающихся каблуках доковыляла до ближайшего ствола и положила на него правую ладонь.
– Вот так.
Васька последовала её примеру. Положив ладонь на шершавую поверхность дерева, она услышала знакомые голоса, и перед её глазами возник холл в Шереметьево-2. Сева вынес с таможни полные пригоршни мелочи, высыпал в её подставленные ладони, второпях поцеловал Ваську и убежал обратно.
Васька отдёрнула руку.
– Всё было не так! – воскликнула она. – Он не вернулся на таможню.
Василиса Первая обняла то же дерево:
– Велнулся.
– Послушай ещё, – предложила их спутница. Васька прикоснулась к другому дереву и отшатнулась в испуге: из тумана внутри увиденной ею картинки неожиданно вспорхнула ворона.
– Никому не говори, ладно? Пускай это будет только наше место, наше навсегда, – Антон поцеловал Ваську.
– Там была Василиса Третья? – попробовала она угадать, когда сняла ладонь.
– Это ты, только ты. Как ты не понимаес? – девочка нетерпеливо подбежала к следующему стволу.
– Я никогда не встречала этого парня, – возразила Васька.
– Встречала, просто забыла. Тебе нужно вспомнить, вспомнить себя, – настаивала Василиса Вторая.
– И тогда вы меня отпустите?
– Именно.

               
* * *

Васька подстриглась из солидарности с дочкой, чтобы той не так обидно было терять свои длинные, пшеничного цвета, косички.
Биопсия костного мозга, сердечный катетер, изоляции из-за потери иммунитета, антибиотики...
– Что они со мной сделали?! – Ксюша в ужасе разглядывала себя в зеркале.
Волосы выпали, лицо раздулось и стало почти квадратным, лоскутами слезала сухая кожа, сильно болел живот, ноги отказывались ходить. На улицу Васька вывозила четырёхлетнюю дочку в коляске. Они часто прогуливались вдоль Рейна, взяв с собой хлеб, чтобы покормить уток, но Ксюша съедала его сама – от кортизона она ощущала постоянный голод.
Потом взбунтовалась печень. Втайне от врачей Васька давала Ксюше народные снадобья на кончике чайной ложки. Ситуацию удалось выправить.
– Мама, когда мы вернёмся домой? – еле ворочая распухшим языком, спрашивала девочка. От химии пострадали все слизистые оболочки, и ребёнок иногда не мог элементарно шевелить губами.
– Когда листики станут зелёными, – отвечала Васька и отворачивалась, чтобы девочка не видела предательскую влагу в её глазах.
По ночам Василиса ворочалась на неудобной раскладушке и пыталась себе представить, что будет, если Ксюша не выдержит лечения. «Господи, Ты не палач!» – как в горячечном бреду, лепетала она, то ли уговаривая Бога, то ли убеждая себя...
Весной их впервые отпустили на пару дней домой. Ночью у Ксюши резко подскочила температура, и Васька увезла её обратно в клинику на «Скорой». Примерно так же прошёл Ксюшин день рождения летом.
Осенью стартовал последний блок химии. За каждую процедуру детям на онкологии давали специальную бусину – Ксюшины бусы перевалили уже за три метра... И это были не самые длинные бусы в детском отделении. Некоторые дети жили там по несколько лет...
Приходилось везде ходить с капельницей. Васька называла её «собачкой».
– Пойдём в коридор? Разомнёмся и «собачку» выгуляем.
На «станции», чтобы не думать о том, куда отвезёт тебя следующий «поезд», Василиса и Ксюша занимались рукоделием. В ход шло всё: насадки от термометров, колпачки от шприцов, липучки от кардиограммы. Постепенно «собачка» обзавелась гирляндами из всевозможных медицинских «штуковин» и «примочек» и напоминала новогоднюю ёлку. Деревья за окнами тоже выглядели, как капельницы, в особенности когда с них облетели последние разноцветные листья.


* * *

Васька переходила от одного дерева к другому, и в голове у неё звучала и кружилась, как берлинская паровая карусель, путаница из её жизни и истории другой Василисы, к которой она постепенно проникалась доверием и сочувствием.
– Ступайте за мной, – между деревьями, как всегда из ниоткуда, возникла пожилая, интеллигентного вида, женщина с длинными седыми волосами, собранными в пучок на затылке. – Василиса Третья, – представилась она.
Васька с любопытством рассматривала свою новую копию. Те же широко раскрытые, слегка удивлённые, глаза, словно впервые увидевшие мир. Никаких украшений. Блузка серого матового цвета и тёмные джинсы, из-под которых выглядывали удобные прогулочные туфли.
– Здравствуйте, – вежливо откликнулась Вася. – Если вы третья, то тогда какой порядковый номер у меня?
– Все мы – это ты, дорогая. Поспешим, у нас не так много времени. Идёмте, девочки! И не забывайте слушать деревья.
Продолжая останавливаться у каждого дерева, они подошли к опушке, на которой одиноко возвышался каменный четырёхэтажный дом, очень похожий на дом на Фонтанке, где жили Отумвинды.
– Умереть не встать! – ахнула Василиса Вторая.
– Первый раз встречаю здесь что-то отличное от травы, листьев и мха, – констатировала Васька.
– Хочу домой, – захныкала притомившаяся Василиса Первая.
– Скоро уже, потерпи, – провела ладонью по её волосам пожилая Василиса. Затем она открыла высокую деревянную дверь и пропустила Ваську в подъезд.
Васиному взгляду открылось помещение, в котором не было никаких лестниц или квартир – оно всё, целиком, было их с Севкой квартирой, такой, как представляла её себе Вася, живущая в другой реальности. Только квартира эта была гигантской, словно кто-то рассматривал её через увеличительное стекло.
Внутри, на больших висящих в воздухе без всякой помощи кандилах, горели свечи.
Ваське внезапно почудился запах стериллиума, хорошо запомнившийся ей с Ксюшиной клиники...
Вокруг замелькали отдельные фрагменты из их с Севой жизни.
– Наконец-то! – радостно воскликнула она. – Вот это моя, моя жизнь!
– Не совсем, – остудила её восторг Василиса Третья. – Это сны и мечты другой Василисы. Ты всегда догадывалась о её присутствии – загляни в себя.
– Что это за запах? – спросила Васька, втягивая воздух. – Как в больнице. Чувствуете?
– Пахнет соколадом, – принюхалась девочка.
– Жареной корюшкой, – помахала на себя ладонью Василиса Вторая.
– Нет, девочки, это Васино потерянное счастье. У него нет определённого аромата, поэтому все мы воспринимаем его по-своему, – вмешалась Василиса Третья. – Мне, например, он кажется запахом ландыша.
Васька вдруг вспомнила ощущение чего-то утраченного, неправильного, которое постоянно мучило её.
– А та Василиса – она тоже чувствовала внутри себя эту ... пустоту? Дыру, в которую проваливалась, как в бездонную яму, любая радость?
– Конечно. И даже более того, потому что её пустота была намного глубже.
– Получается, что моя жизнь – это её сны, и сама я – тоже её сон?
– И да и нет, – уклончиво ответила её пожилая спутница.
– Тогда я ничего не понимаю, – Василиса выглядела растерянной и беспомощной. – Что это за лес? Почему я здесь?
– Это лес другой Василисы. Она своими руками посадила здесь каждое дерево. Ты здесь, чтобы исправить изъян в ткани бытия.
– Но кто из нас двоих «изъян»?
Василиса и её копии вышли из подъезда и остановились у его дверей.
– Никто из вас не «изъян», – ободряюще улыбнулась Василиса Третья. – На каком-то этапе одна нить разделилась, расслоилась надвое, и ткачи не сориентировались вовремя. Теперь нам поручено соединить вас, чтобы вернуть полотну его первоначальное значение и звучание. Когда выйдешь из леса, сама всё поймёшь. А нам пора прощаться, Василиса. Слушай пространство вокруг себя. Иди на голос.
Девочка, девушка и пожилая женщина окружили Василису и, сделав шаг вперёд, «вошли» в неё.
«На чей голос?» – собиралась уточнить покачнувшаяся, как от сильного порыва ветра, Васька, но спрашивать было уже не у кого.


* * *  

    Вася с Ксюшей «лежали».
Васька дарила ребёнку любые игрушки, на которые девочка указывала пальцем. Так у них появился Зоргенфрессер – плюшевое чудовище с рыжей рогатой головой и такими же рыжими полосками на пузатом туловище.
«Вылитый Ванька», – печально усмехнулась Василиса.
Рот ему заменяла крупная пластмассовая молния. Это была не просто пасть, а карман для жалоб, забот и сокровенных желаний. По вечерам Ксюша со своей мамой открывали молнию и вкладывали в чудовище записки со своими печалями – чаще всего это было одно единственное предложение: «Пусть Ксюша выздоровеет». Зоргенфрессер с аппетитом лопал записки и к концу терапии стал похож на Винни-Пуха в «новой версии».
    Болезни плевать на различия: она настигает и турка, и серба, и немца, и русского. Мимо Васьки проходили одетый в клетчатые штаны с лямками на пуговицах, двухлетний Йошуа с онкологией почки и метастазами в лёгких; четырнадцатилетняя Кияра в модной вязаной шапке, с лейкемией и огромным белым пакетом внутривенной питательной смеси, подвешенным на стойку для капельницы; пятилетний Леон, страдающий раком мозга, играющий с пожарной машинкой на верёвочке и пустым пластмассовым шприцем. И у всех у них в тот момент была только одна национальная принадлежность: рак. Простая и всем понятная философия жизни и смерти. Так говорил Зоргенфрессер.
– Мам, а покататься можно?
Ксюше особенно нравилась детская машинка, на которой разрешено было гонять по отделению. Васька с «собачкой» бежали следом, с трудом успевая уворачиваться от идущих навстречу медсестёр. От тряски капельница иногда пищала, и приходилось перезапускать её, но никто не сердился.
Пока Васька жила на «станции», в соседних «вагонах» умерло две девочки. И тогда она научилась молиться во сне...
Перечитав в Интернете всё, что удалось отыскать о лейкемии, она продолжала аккуратно поить Ксюшу разными отварами, чтобы поддерживать её иммунитет.
Их снова отпустили домой. Накануне мальчика из соседней палаты доставили в реанимацию из-за резко упавшего уровня соли в крови.
«Обычная соль, – растерялась Василиса. – Ну надо же! До чего человек слаб, уязвим и беззащитен. Дунь на нас, и мы рассыплемся.»
Васька выпросила несколько ампул с концентратом соляного раствора – взять с собой на всякий случай. Дома, интуитивно почуяв неладное, она заставила дочку выпить раствор из ампул и съесть столовую ложку обычной соли. В клинике потом сказали, что Вася спасла жизнь своему ребёнку.
Приближалась зима. Внезапно у Ксении отказала нога. Врачи заподозрили инсульт – такое случалось сплошь и рядом.
МРТ Ксюша проходила в ясном сознании. Она вообще показывала чудеса храбрости и предпочитала обходиться без снотворного или успокоительного. Даже общий наркоз ей давали уже в операционной, поражаясь мужеству пятилетней пациентки.
Васька сама чуть не «дала дуба» от такого известия (до выписки оставалась ровно неделя), но диагноз не подтвердился, а через пару дней девочка уже снова гоняла по коридору на машинке.
Наконец, их поезд окончательно выбрал направление и отвёз Василису с дочерью на станцию «Жизнь».
В ноябре две тысячи четырнадцатого их выписали с продолжением терапии, но уже без постоянного проживания в клинике. Каждую неделю Васька ездила с дочкой на анализ крови и корректировку медикаментов. Так продолжалось ещё полтора года. Васька жила, как на пороховой бочке, каждый день опасаясь рецидива болезни или каких-нибудь осложнений из-за химии.
Пришлось заново привыкать к повседневности без капельниц и МРТ и заново узнавать собственных детей, сильно изменившихся за почти год разлуки.
Надя, прежде подвижная и жизнерадостная, стала дерзкой и вредной, а добродушный и спокойный Павлик превратился в трусливого и безвольного плаксу.
– Жирдяй! – обзывал его Славик за плотное телосложение: мальчишка снимал стресс всем подряд – сосисками, конфетами... Только потом Василиса узнала, что «жердяй» это гадкое существо, злобный дух из страшных сказок. Но в то время ей было невдомёк, что её младшего сына ежедневно называют именем отвратительного создания.
С её матерью они встречались, как в былые времена: пару раз в год.
«Зачем же она так хотела, чтобы я вернулась?» – задавалась вопросом Василиса, но ответа не находила. Она простила Юльку, и между сёстрами установились отношения, которые в обиходе называют «отношениями для приличия».
– Васька, как и её бабка – существо неблагодарное, – вынесла очередной приговор мать. – Вот, Юленька, ты подвозишь её на своей машине, а она относится к нам не как должно. Теперь, когда ей государство такси оплачивает, она почти не звонит нам – только, когда ей что-то от нас нужно. От безвыходности.
Сидя с ребёнком в больнице, Васька серьёзно продвинулась в стихосложении, и её стихи взяли в профессиональный сборник. Она не удержалась, похвасталась матери – наверное, всё ещё надеялась доказать ей, что достойна любви или хотя бы уважения.
– В этом слове, – мать открыла нужную страницу и небрежно ткнула пальцем в слово, – ошибка.
– Нет здесь ошибки, мама. У этого слова два равноправных варианта написания.
Мать надменно хмыкнула, пожала плечами, и на этом завершилось обсуждение Васиного успеха.
– Мама, я открыла собственный литературный сайт! – поделилась она новой радостью, когда встретила мать у их общего парикмахера.
– Ну-ну, – неприятно усмехнулась та, и на лице её отразился целый букет эмоций: насмешка, презрение, и уверенность в том, что у дочери ничего не получится.
После того раза Василиса перестала обсуждать с матерью и сестрой свои профессиональные достижения.
Найдя к сорока годам своё призвание, Галицкая с интересом изучала поэзию и с таким же увлечением сочиняла сама. Её стихи стали регулярно появляться в толстых российских журналах.
Но ещё до того, лёжа с Ксюшей в клинике, она попыталась пристроить некоторые деревенские опусы в сетевой журнал под громким и многообещающим названием «Русская Голгофа». Главный редактор похвалил стихи, но в публикации отказал. На Васин вопрос он ответил, что раз она «бросила свою Родину и сложила с себя русский крест, то и места ей и её стихам на страницах его журнала не найдётся». Васька ударилась в объяснения, пытаясь донести до своего категоричного собеседника, что умерла бы в деревне от непосильного труда, а детей бы по детским домам распределили.
– Как вы не понимаете, – доказывала она. – Русский крест – это не вещь какая-нибудь, чтобы его можно было «надеть» или «снять» или в пыльный угол бросить. Русский крест «вживлён» в наши кости, в наши жилы, в мозги и душу. Он в крови у нас в жидком виде находится. Мы с ним рождаемся и умираем, и воскреснем тоже с ним. Вы вот где живёте?
– В городе Энске.
– У вас есть дети?
– Сын.
– А вы пахали когда-нибудь на лошади?
– Не доводилось.
Она разгорячилась и задала вопрос в лоб:
– Вам что же, приятнее было бы видеть нас шестерых на кладбище, лишь бы мы в России остались?! Тогда бы вы взяли мои стихи в ваш журнал?!
– Тогда бы взял, – скупо ответил редактор.
    Закончилось Ксюшино лечение, и Василиса узнала о существовании кризиса среднего возраста. Точнее он накрыл её чуть раньше, ещё в две тысячи четырнадцатом, когда она снова ступила на платформу станции «Жизнь».
Съездила в Москву, познакомившись в Сети с пожилым столичным графоманом, подрабатывавшем на пенсии книжными переплётами на заказ. Затем он приехал к ней, и тогда младшие Гольдберги объявили, что «она не имеет права тратить их деньги на себя и что у неё всё равно ничего не получится». Противодействие ли детей повлияло на Ваську, или она действительно разочаровалась в своём избраннике, который, впрочем, не блистал ни умом, ни преданностью, ни талантом, но его второй визит закончился досрочной отправкой в Первопрестольную, куда он отбыл с «бледным видом и макаронной походкой».
Василиса терзалась, плакала, но в итоге ей удалось настроить себя, что «так лучше для всех».
На этом станция «Жизнь» не угомонилась и продолжила испытывать Василису на прочность. После московского переплётчика, склонного к мизантропии и почти круглосуточно строчащего душещипательные стишки, следующим номером в списке претендентов на Василисино милосердие стал пописывающий стихи работяга откуда-то с севера, на поверку оказавшийся обладателем целого набора различных неизлечимых заболеваний в том числе нарциссического расстройства личности и склонности к садизму.
Василиса вбила себе в голову, что он её «последний шанс».
– Одолжи мне, пожалуйста, денег, – обратилась она к матери, часто выручавшей её небольшими ссудами, которые Василиса прилежно отдавала.
– С процентами, – резко ответила мать.
Так и не привыкнув к особенностям характера своей родственницы, Василиса оторопела.
– А без процентов?
– Василиса, моё терпение кончилось. Либо с процентами, либо никак.
«А что она терпит?» – удивилась Васька, но как всегда промолчала. Пошла снова работать уборщицей – в школу, где летом проводили генеральную уборку с натиранием паркета мастикой.
Вернувшись в Европу, Вася с немалым удивлением обнаружила, что её мать целыми днями сидит дома, на кухне у Юльки, и заполняет судоку, которые ей с избытком покупала младшая дочь. Разгадывание головоломок прерывалось на приготовление и приём пищи, российское телевидение и сон.
Ваське такое существование было в диковинку. Пожалев мать, она предложила ей разместить её стихи, написанные в молодости, в Интернете, надеясь, что это вернёт несчастной утраченный вкус к жизни. Но – не помогло.
Юля, беззаботно и бездумно порхавшая между регулярными путешествиями и нескончаемыми вечеринками, казалось не замечала, что её уже больной к тому моменту отец не выходит на улицу, а мать продолжает дышать по инерции.
Оглядываясь вокруг, Васька сделала вывод, что люди – по крайней мере «человек урбанизированный» – за редкими исключениями живут только ради удовольствий или, если по каким-либо причинам удовольствия становятся недоступными, живут из страха умереть.
 «Бедные! – жалела их Васька, оставаясь наедине с собой. – Какое страшное наказание!».
Впрочем, «бедные люди» не упускали повода, чтобы поколебать её душевное равновесие всеми мыслимыми и немыслимыми способами: ревнивый воздыхатель по нескольку раз на дню устраивал скандалы по видеосвязи, обвиняя Ваську во всех мыслимых и немыслимых грехах, а младшие Гольдберги продолжали осыпать свою мать всевозможными упрёками.


* * *

Василиса переходила от одного дерева к другому, и лес становился как будто просторнее и светлее. История другой Василисы неуклонно выстраивалась перед ней во всех подробностях и деталях.
«Боже! Я бы такого не выдержала! – сказала вслух Васька и покачала головой. – А она, наверное, умирала бы от тоски, живя моей жизнью...»
Издалека до неё долетел какой-то отзвук, словно кто-то читал стихи или пел песню.
Она побежала на голос, который по мере её приближения показался ей знакомым.
«Это же Сева!» – обрадовалась Васька.
– Ветер вплетается в наши дыхания, в тростник тайношепчущий, мягкие волосы дня, ломкие прядки ночи; нежные губы влюблённых соединяют все части: кто их разнимет?
Уйдём, и останутся те же дома, дороги, и мельница на косогоре, одинокое дерево, забор, и колодец.
Разве есть им названья, подобные чувствам нахлынувшим от горького нежного взгляда?
Или это они приходят сюда, чтобы каждому дать его имя?..
    – Сева! – закричала она. – Я здесь! Я иду к тебе!


* * *

   Сентябрь две тысячи шестнадцатого задал жару, и температура доходила до тридцати пяти градусов в тени.
Васька, отхлопотав утром по хозяйству, днём, под палящим солнцем, спешила на работу. По дороге у неё потемнело в глазах. Она схватилась за воздух, но устояла и с трудом дотащилась до школы. Сердобольные коллеги отвезли её домой.
– Ничего не вижу, – простонала она, когда кое-как смогла подняться по лестнице. – Славик, вызови «Скорую».
Васька снова оказалась на промежуточной остановке.
Впрочем, через час её выпроводили оттуда, не найдя причин для госпитализации.
Неделю она пыталась жить, как обычно, и даже выходила в магазин, но потом её окончательно прижало, и Вася упросила недовольного вынужденным отрывом от компьютерных баталий Владислава поехать с ней в больницу. На этот раз её не прогнали, и скоро стал ясен диагноз: инсульт средней тяжести.
Испуганная и беспомощная, она десять дней ждала, что её начнут лечить, но ничего, кроме капельницы с физраствором и болезненных антитромбозных уколов в живот она так и не получила. Потери были небольшими, но чувствительными: «полетело» периферийное зрение и пострадало чувство равновесия.
Ваське казалось, что пол под нею находится в постоянном движении, не хватало воздуха, заполненная туманом голова кружилась и болела, а мысли путались так, словно она выпила по меньшей мере бутылку шампанского натощак.
Впрочем, те десять дней она всё равно провела с пользой для себя: появилось время, чтобы оглянуться и подумать.
Во-первых, она, наконец-то, чётко уяснила, что мать её не любит и, мало того, похоже, испытывает к ней прямо противоположное чувство. Мучавший Василису вопрос о главном аргументе в пользу существования хоть какой-то привязанности к ней – сохранении матерью фамилии Алексея Курбатова, отца Васьки – разрешился очевидным: девичья фамилия матери «Мошкина», не говоря уже о фамилии её второго мужа: «Сверчков», звучала менее презентабельно, чем благородная «Курбатова». Всё остальное было ложью.
Исходя из этого открытия, Василиса иначе взглянула на свои приключения.
И редкие нарядные платья, которые в юности изредка шила ей мать, и какие-то другие поблажки, – всё делалось не из родительской любви, в которую прежде свято верила Вася, а исключительно из желания побыстрее избавиться от нелюбимой, а временами и ненавистной, дочери. Дочери, при каждой встрече одним своим видом напоминавшей ей о «бабке» и неудавшемся первом браке. И ещё этот знобкий мерзкий страх, ползущий по спине, от которого она пыталась тщетно отмахиваться – страх того, что дуэль с «бабкой» по воспитанию её собственной и «бабкиной дочки» она всё-таки проиграла.
Васе вдруг вспомнилось выражение лица её матери, когда старшей дочери что-то удавалось. Это было похоже на ту самую провинциальную чёрную зависть, по всей вероятности, привитую маленькой Рае её деревенской няней Груней. Зависть к волевой и успешной «бабке», кстати, тоже не взявшей фамилию мужа по очевидным причинам и остававшейся под девичьей «Алексеева» до конца своих дней; а потом и к нелюбимой дочери, вопреки обстоятельствам развившей свой талант. Только присутствие Юли сдерживало её, чтобы в полную силу не отыграться на Василисе, иначе фальшивая реальность, выстроенная матерью для младшей дочери, легко могла посыпаться.
И не из любви и заботы мать Василисы желала её возвращения из Берегов, а из желания держать врага поблизости, чтобы в удобный момент ударить в спину.
Во-вторых, Юля, которую мать с детства растила в полуправде, а то и вовсе в откровенной лжи, приняла на веру выдуманный для неё мирок, выход из которого грозил Юльке если не полной потерей личности, то, по крайней мере, большой бедой. Вася отчётливо понимала, что ей не следует ломать частный Юлькин раёк, который та бездумно прожигала на всякую ерунду.
В-третьих, младшие Гольдберги, как ни старалась Василиса, остались Гольдбергами и ни Курбатовыми, ни Галицкими, ни даже Мошкиными не стали и стать не могли в принципе.
Ничего путного от них ожидать не стоило, а следовало их опасаться – Сашино пророчество сбывалось у неё на глазах.
Пространство неумолимо сужалось.
В-четвёртых, Василиса поймала себя на странном чувстве, заключавшемся в необходимости любить, любить постоянно и самоотверженно, причём всех без разбору, начиная от своих старших детей и матери, какими бы монстрами они ни являлись, и заканчивая прохожими на улице.
В-пятых, поэзия стала её призванием и, если угодно, тем самым счастьем, о котором хоть раз в жизни мечтает каждый человек.
Выходило, что Васька, выросшая сиротой при живых родителях, никем по-настоящему не узнанная и не любимая, была счастливым свободным человеком, достойным уважения и зависти окружающих. С первым получалось в ограниченных количествах, зато второго ей хватало с избытком. Василиса огорчалась, страдала от нападок матери и коллег, снова плакала, а потом всех жалела за то, что они такие несчастные. Касалось это и её старшей дочери Ольги, заурядной во всех отношениях девушки, вынужденной «терпеть» рядом свою яркую мать, не сдающуюся ни при каких напастях. Семейная история повторялась, пускай и с некоторыми изменениями.
И самое главное – Вася поняла, что Господь в отеческом Своём попечении милостиво стреножил её болезнью, чтобы не дать ей бесповоротно отдать себя на съедение всем, кого она так неустанно жалела.
Но утешение, полученное от самокопания, моментально выветривалось с наступлением ночи. Василиса закрывала глаза и съёживалась от холода, неизменно заключавшего её в свои объятия. Сквозь озноб и дымку полусна, словно кто-то гигантский дышал на морозе, она рассматривала одну и ту же картину: абсолютно нагая, обхватив себя руками и поджав колени к животу, она лежала на левом боку, на котором привыкла засыпать. Её маленькая скрюченная фигурка находилась в самом центре затянутого льдом, продолговатого по форме, озера, окружённого высоким еловым бором. Лёд был гладким, отражающем мягкий звёздный свет, сквозь который темнела глубокая неподвижная вода. Снега нигде не было. Ветра тоже. Тишина вокруг простиралась такая, что Васино еле слышное, прерывистое дыхание громыхало, казалось, на всю вселенную. Василиса была собой, дрожащей от озноба на больничной кровати, и одновременно собой, скрючившейся на льду и напоминающей причудливый зрачок остекленевшего озёрного глаза, и ещё кем-то, наблюдающим сверху и выдыхающим огромные облака пара над замёрзшим озером. Потом её взгляд начинал медленно удаляться от фигуры на льду. Та становилась всё меньше и меньше, звёздный свет – ярче и теплее, и, наконец, Василиса проваливалась в вертикальную ослепительную бездну сна и беспамятства.


* * *

Голос Всеволода становился всё отчётливее.
– Вот ты стоишь на тёплом ветру в проёме дверном, и одежды твои так легки и прозрачны, словно младенец касается матери.
Тишина внутри – свойство жизни. Кто сможет наполнить наполненное? Не так ли и с любящими, опустошающими себя, чтобы принять другого? У таких не истает лицо, и улыбка их не исчезнет.
Там, где нет никаких желаний – те же дома, дороги, мельница на косогоре, одинокое дерево, забор, и колодец, но как это всё по–другому...
Сейчас, сейчас мы проснёмся со следами беспричинных слёз на щеках, с разъярённой нежностью, с которой начинаются львы, шоколад, и капли дождя, падающие в твой забытый на террасе мате...
– Сева! Я слышу тебя! – Васька устала от бега и перешла на шаг, спотыкаясь о длинный зелёный мох и загребая ногами сухие листья.
       

* * *

    ...Обычно к трём, примостившись на краешке сна, поправляешь на мне одеяло. Участливо:
– Проза?
И я рассказываю, как мне страшно. Но вот просыпаюсь от слёз – ты не пришёл...


Вероятно, перемены в Ваське ощутили и её домашние, поскольку, спустя всего несколько месяцев, младшие Гольдберги, негласно поддерживаемые матерью Васьки, развязали настоящую домашнюю войну, видимо предполагая, что им удастся «добить» Василису.
– Почему ты мне не позвонила, когда с тобой случился удар? – в голосе её матери послышались знакомые нотки недовольства и презрения.
– Ты ж меня на проценты чуть не выставила, мама. Зачем мне тебе звонить? – беззлобно ответила Васька.
– Так это я виновата в твоём инсульте?! – тотчас отпустила пружину её родственница.
Васька промолчала.
– Ты с нами отношения не порти! – угрожающе выпалила мать и прервала разговор.
    В декабре умер Васин отчим. На похороны она не пошла, извинившись и сославшись на мучившую её депрессию, гипертонию и прочие последствия инсульта. Вместо себя Васька отправила попрощаться с дедом младших Гольдбергов.
Пока она передвигалась по квартире, держась за стены, и глотала антидепрессанты, Ольга и Славик, обеспокоенные тем, что материнская спина, служившая для их передвижения, больше не может тащить их на себе, тайком установили контакт с Людмилой Николаевной и Вольдемаром Борисовичем, а через них и с Максиком, снова живущим в Германии.
Из-за прогулов и неуспеваемости их исключили из старших классов гимназии.
– Ты самая злая, самая отвратительная мать на свете! – визжала Ольга. – Хуже тебя никого нет!
– Отдавай нам наши деньги! – поддерживал атаку Славик.
Васька отдавала, боясь второго инсульта. В результате квартира Галицких превратилась в коммуналку. Гольдберги питались отдельно, каждый день забрызгивая жиром от сковородок всю кухню, и Василиса терпеливо за ними подтирала.
– Мы будем приводить к себе всех, кого только пожелаем! – бесцеремонно заявила Ольга, намекая, что Василисе следует ожидать появления всего семейства Гольдбергов у себя в доме.
Потом Славик зачем-то отключил ей Интернет и похвалялся, что только он один знает, как пользоваться роутером. Васька зашла в Сеть и отключила Интернет сыну. Славик пожаловался на неё в социальные инстанции, на что ему справедливо возразили, что он в любой момент может найти себе отдельное жильё и жить, как ему вздумается. Но жить отдельно и что-то делать для этого Васькины старшие дети не желали. Вместо того они потребовали, что их мать подписала составленный при помощи Максика отказ от материнских прав на Владислава и Ольгу.
– Ребят, какие права? Тебе, Славик, двадцать один год, а тебе, Оля, девятнадцать.
– Да ты у меня прям нарываешься! – зашлась от ярости Ольга. – Если не подпишешь, я накатаю телегу в опеку и у тебя всех твоих детей отнимут!
– Тебя скоро вышлют из Германии, и ты сдохнешь в одиночестве в своей вонючей России! – поддерживал сестру Славик.
Хорошо ещё, что при всём при этом присутствовал Васькин северный ухажёр, иначе дело могло бы дойти и до рукоприкладства – такой ненавистью пылали глаза взрослых детей.
Бумагу Вася не подписала. Вежливо попросила младших Гольдбергов покинуть квартиру и перестала с ними разговаривать. Речь теперь уже шла не о её благополучии, а о младших детях, которых она, несмотря ни на что, кинулась защищать от вскормленных собственными руками чудовищ.
«Мелкие», наблюдая, как старшие изводят мать, встали на её сторону. Павлик специально выходил в коридор, когда Ольга со Славиком подкарауливали Васю с намерением устроить очередной скандал.
– Это Ваську бог наказал, – удовлетворённо поговаривала её мать, – за то, что она не приехала на похороны Гены.
Впрочем, Юле на протяжении всей её жизни доставались лишь крохи информации, тщательно отфильтрованные её заботливой родительницей.
Семейные дрязги завершились характерно для нападавших: Славик намертво прилепился к женщине Василисиного возраста, поначалу с радостью согласившейся стать ему «настоящей матерью», а Ольга пару месяцев промыкалась между Гамельном и однокомнатной квартирой неподалёку от Галицких, найденной для неё Максом, потом выскочила замуж за богатого и относительно известного в Германии столичного художника, годящегося ей почти что в деды и рисующего на своих картинах шикарных блондинок в офицерской форме «СС» и деревенского увальня с эрегированным членом в сатиновых штанах в цветочек. Через пару лет у престарелого живописца случился удар, и молодая супруга, успевшая положить глаз на нового претендента в мужья – на этот раз им стал преуспевающий врач-психотерапевт – подала на развод, не забыв упомянуть о разделе имущества.


* * *

    Внезапно Сева затих, и Вася различила собственный голос:
– Мы узнаём друг друга по стихотворениям, которые нам нравятся – это такая игра, дипломатическая почта, где, ничего не сказав, можно объяснить всё и даже больше.
    Она не сразу поняла, что происходит. Но потом вспомнила, что эти стихи она написала для Севки, когда он болел, и читала ему вслух у его больничной постели. «Я пишу стихи? – растерялась Васька. – Наверное, да, теперь пишу...»
– Нейтральные воды между тем, что есть, и желаемым.
Кто лучше нас умеет насыпать острова и сажать деревья, прокладывать русла ручьёв, мастерить соломенных птиц, возводить дома из веток и глины?
    «Как такое могло произойти? – продолжала размышлять она. – Неужели и правда мы с той Василисой стали одним целым? Как здорово! – по-детски обрадовалась она.– Вот только как я остальным объясню?..»
– И мы оба знаем, что нас никогда не будет. Может, поэтому
в темноте ты так бережно прижимаешь меня к себе и долго втягиваешь аромат моего тела, смешанный с выдохом ночного моря и вдохом прибрежного сухоцвета.
Не в силах расстаться, не в силах встретиться, мы слушаем глубокие голоса друг друга ...


* * *

     Ослепительный воздух прозрачен. Удивлённо себя изучает время в зеркале пруда. Такое странное чувство... Как пропущенный звонок...

    Ещё до замужества Ольга без предупреждения позвонила в дверь. Увидев её на пороге, Васька схватилась за грудь – подскочило давление.
– Я скучаю. Вы мне снитесь. Я хочу общаться.
– Мы не против, – согласилась Василиса, – но только если ты осознаешь, что вела себя неправильно и попросишь у нас прощения.
– Это ты должна просить у меня прощения!
– В таком случае я попрошу тебя уйти, Оля. Вернёшься, когда поймёшь, что была не права.
Через пару лет, к своему пятидесятилетию, Васька получила от Ольги смс-сообщение:
«Я ненавижу тебя за всё, что ты мне причинила и до сих пор причиняешь твоим невинным детям. Ты тупая, бескультурная П.ЗДОТРЯСКА. Желаю тебе, после того, как ты прогонишь всех твоих детей, умереть в одиночестве. Надеюсь, ты никогда не увидишь твоих внуков и не сможешь им навредить твоей безконечной злобой, тупостью и жестокостью. Сдохни без мира!!!!»
Не ответив, Васька заблокировала номер отправителя.
Где-то в Берлине у неё родился внук, о чём ей неохотно сообщила Юлька. Васька обрадовалась и огорчилась, потому что ясно было, что Ольга не покажет ей ребёнка. С другой стороны, любое соприкосновение с Гольдбергами грозило новыми разочарованиями и расстройствами, и Васька поблагодарила Бога за то, что Он таким образом оградил её от искушения, бывшего, по всей видимости, свыше Васиных сил.
 – Они так обошлись с тобой, потому что ты добрый хороший человек, – утешал её Павлик, наконец, почувствовавший себя в безопасности после отъезда Славика. – Я никогда с тобой так не поступлю. Обещаю, мама!
Он зарылся лицом на её груди.
Надя, знавшая и помнившая побольше Павлика, тоже вздохнула с облегчением и почти сразу забыла о существовании обоих Гольдбергов.
Ксюша перенесла развал семьи тяжело. Васька тревожилась, что от таких острых переживаний дочка может снова заболеть и пуще прежнего тряслась над каждым её чихом.
Надя с Павликом стали лучше учиться. Вася предоставила своим детям свободу выбора, памятуя о детстве, где её насильно заставляли заниматься музыкой. Но Павел сам освоил фортепиано и гитару, увлёкся спортом и восточными философиями, а Надя хорошо играла на блокфлейте и всё свободное время проводила за чтением книг.
Ксения тоже пошла в школу.
Станция «Жизнь» не затихала ни на минуту.
«Последний шанс» вытянул из Васьки приличную сумму денег и скрылся с радаров, а через пару недель она кликнула на его фотографию в Рунете и случайно обнаружила своего беглого возлюбленного на сайте знакомств.
Спустя пару лет, Галицким перестали сниться кошмары с участием Гольдбергов.
– Привет, мамуль! – Васька регулярно звонила матери, с которой они виделись от силы раз в год. Ничего не значащий обмен дежурными фразами завершился неожиданно.
– Не списывай меня со счетов, – вдруг непонятно к чему стальным тоном произнесла её мать. – Я тебе ещё пригожусь.
– Да что ты, мама! – удивилась Вася. – Как тебе в голову пришло?
– Я могу рассказать твоим детям о тебе такое, что они вообще тебя уважать перестанут! – будто не слушая Ваську, продолжала её мать.
Василиса тоже сделала вид, что не слышала угрозы, и быстро попрощалась.
«Трудно, наверное, лгать и притворяться десятилетиями, – пожалела её Васька. – Стареет мама, срывается, прежней выдержки уже нет...»
    Началась война на Украине. Взлетели цены, и Васька залезла в долги к Юльке, чтобы обеспечить детям водительские права.
Чтобы накопить хоть что-то, ребята устроились разносить газеты. Скоро к ним присоединилась и самая младшая.
– Ты меня не можешь понять, мама, – у Павлика началась поздняя подростковая депрессия. – Нам в школе объяснили, что к жизни надо подходить скептически, и я больше не верю в Бога.
– Как же так, Павлик? Какой-то чужой человек сказал тебе, что Бога нет, и ты тут же поверил ему? А как же вера твоих отца и матери? Как же всё, что было до этого дня?
– Вы с отцом допустили слишком много ошибок, чтобы уважать вас.
Василиса уговорила сестру, и та отвезла Павлика к хорошему врачу, которого посоветовал учитель сына. Но сеансы не помогли.
День за днём он всё глубже уходил в себя и скоро вообще прекратил с кем-либо разговаривать, сутками не выходил из своей комнаты, забросил свои увлечения, и бесконечно смотрел аниме. Но водительские права получил.
«Бывают такие люди – посидят, посидят в одиночестве в своей комнате перед компьютером, а потом пойдут да и убьют кого-нибудь...» – раздумывала Василиса. В глубине души она всё же надеялась, что сын поправится.
– Понимаешь, Павлик, я не осуждаю тебя и девочки не осуждают. Мы будем молиться, чтобы Господь вернул тебе веру. Но ты должен и сам этого желать, иначе никто тебе не поможет. Ты же знаешь, что «свято место пусто не бывает». Потеряешь Бога, потом потеряешь семью, а потом – самого себя. Жизнь не терпит пустоты. Хотя бы постарайся заполнить её вещами, которые одинаково понятны и верующему. и атеисту: добром, честностью, дружбой, любовью.
– Я больше не знаю, что такое «добро» и «любовь». Внутри меня темнота. Я больше не знаю, куда мне идти, и никому не верю. Особенно тебе.
...
    – Ребята, нужна ваша помощь – мне без вас не отдать долг Юле, – обратилась к детям Василиса, после инсульта потерявшая возможность работать.
Под её нажимом Павлик устроился на пару недель в небольшое кафе, разнося закуски и напитки, но потом бросил.
– Ненавижу людей, – коротко пояснил он Василисе.
Надя пошла работать в булочную, и постепенно они с матерью вернули занятые деньги, экономя на всём, на чём только можно.
Привыкший к ночному образу жизни Павлик вставал к полуночи и, пока все спали, выгребал всё мясное – Васька открывала по утрам пустой холодильник.
– Павел, извини, но мы не можем позволить себе каждый день покупать шоколад и колбасу килограммами. Кроме тебя в семье есть ещё две девочки. Ксюша растёт, ей надо нормально питаться. Может быть, ты как-нибудь урежешь свой рацион? Мы с Надей отдаём долг моей сестре ведь и за тебя тоже...
Но Павлик только обижался.
Начался новый учебный год.
Как-то утром Васька сунулась в холодильник, чтобы сделать себе бутерброд на завтрак, и снова уткнулась в пустые полки.
– Депрессия, конечно, депрессией, но нельзя же вести себя, как животное, выедая по ночам самое вкусное, пока все спят! – в сердцах воскликнула она. – Это уже не депрессия, а чистой воды эгоизм!
Потом все заболели ковидом, обходившим Галицких стороной в первые годы пандемии. Началось с Нади, заразившейся от посетителя булочной, потом заболела Вася. Она лежала в своей комнате, с большим трудом добираясь только до уборной. Девчонки ухаживали за ней, но Павел даже ни разу не спросил, как там его и без того чуть живая мать.

*****
Василисин голос звучал негромко, но ему удавалось пронизывать всё пространство бескрайнего леса.
– Сегодня мы почему-то оказались в поле, не помню, как пришли туда.
Травинка в твоей руке. Ты ведёшь ею между моими лопатками,
настраиваясь на длинные частоты наших мыслей, и мы улыбаемся им.
Кто-то разложил на траве морские ракушки. Ветер поёт в них, когда залетает, заползают жуки в поисках жилища.
Если в воду опустить скворешню, в ней поселятся раки и рыбы.
Наши пальцы сплетаются вместе: мы поймали друг друга, чтобы затопить травой, засыпать морем.
           

* * *

Потом заболела Ксюша и в самом конце – Павлик, но никто не знал об этом, потому что он не выходил из комнаты и никого к себе не пускал, грубо захлопывая дверь перед носом желающих.
– То, чем он становится, это не мой сын, – грустно констатировала Васька, когда через неделю попробовала встать и походить по дому.
В конце первой четверти преподаватель Павла настоял, чтобы юношу отправили в психиатрическую клинику, и сам отвёз его в приёмный покой. Диагноз звучал как «глубокая депрессия с суицидальными настроениями».
Павлик прекратил общение с Василисой и со своими сёстрами.
«Слава Богу, это не я отдала своего сына в психушку!» – оправдывалась перед собой Васька. С одной стороны, Галицкие получили передышку после почти полутора лет мучений с Павлом, на их глазах день за днём утрачивающем человеческий облик, а с другой – Васька не верила, что врачи смогут помочь её сыну, не желающему палец о палец ударить ради собственного исцеления.
Шло время, Галицкие ничего не знали о Павле, кроме того что диагноз изменён на «хроническую депрессию» и никаких сдвигов в сторону выздоровления не наблюдается. Во всех своих бедах Павлик винил Василису. «Кого ж ещё? – горько усмехалась Вася. – У него кроме меня никого нет, он никому никогда не был нужен».
Через четыре месяца Юлька сообщила, что Павлику «оказывают помощь» Ольга и Славик. Выяснилось, что мать Василисы, с которой Гольдберги продолжали общение по телефону и от неё вызнавали всё, что происходило в семье Галицких, вывела Гольдбергов на Павла. Услышав об этом, Васька перестала звонить своей матери и старалась в разговорах с Юлей впредь не упоминать ни о ней, ни о Гольдбергах, ни о Павле.
Потом Вася получила от младшего сына письмо по электронной почте, в котором он проклинал «потраченное на неё время», утверждал, что её «никогда не было рядом», что его вырастили Ольга со Славиком, пока Василиса «наслаждалась жизнью на вершине семейной иерархии», что он «не уважает и не любит её как мать» и что даже «матерью» её называть у него «язык не поворачивается». Помимо обвинений и упрёков, сын сообщал ей, что в деревне все непосильные тяготы крестьянского хозяйства лежали на плечах его старших брата и сестры, и она непроизвольно вспомнила, как Дина Авдулова в своих рассказах утверждала, что за Василису всё делал её «батрак» Ванька.
Отвечать сыну она не стала.
Проведя в клинике почти полгода и не получив никакого облегчения, Павел бросил школу, домой не вернулся, а вместо этого просидел неделю у Васиной матери, охотно оказавшей ему гостеприимство. После неё он отправился к Людмиле Николаевне Гольдберг, о чём сообщил Наде в коротком телефонном разговоре по поводу каких-то недостающих ему бумаг.
Оплакав своего последнего сына за полтора года его медленного и мучительного преображения в продукт современной цивилизации, Васька мысленно похоронила Павлика, как, впрочем, когда-то и своих старших детей, и свою мать.
Ещё через полгода Галицкие собрали необходимую сумму, и у Нади появилась машина. Васька была рада: дочке остался год до получения аттестата, а она уже обзавелась работой и автомобилем.
Оставалось проводить её в ВУЗ после окончания школы и позаботиться о подрастающей Ксюше.
    Подходил к завершению ещё один день. Василиса взглянула в окно на вечернее небо, и в глубине её зазвучали строки нового стихотворения:

Солнце медленно катится под гору
огромное, красное, упоённое
многовековой кровью мучеников.
Наверное, со схожим чувством
смотрел когда-то на закат
из своего парижского окна
Бунин.

Необъяснимое свойство человека,
в особенности человека русского,
быть непонятым и отвергнутым
собственными близкими и народом.

Тёмные предрассудки ли
виной тому или животное
ощущение опасности при
любом проявлении инаковости?
Зверь забывает запах ушедших
от него взрослых зверёнышей,
и наш человек недвусмысленно
оскаливает зубы при виде тех,
кто вчера преломлял с ним хлеб
и пригубливал вино.
Как страшно не меняются
времена и нравы!

Или дело в нескончаемом
гонении на благородство
путём революций, войн
и страха перед власть имущими?
Риторический вопрос этот
гаснет вместе с утонувшим за горой
солнцем.

Одно мне предельно ясно:
никогда мы не видели России,
где воздух смешивается
с ароматом распаханной земли
и счастьем домашнего хлеба,
той величавой страны,
славящейся своей простотой,
странноприимством и открытостью,
поющей песни даже перед лицом гибели.

Доставшееся нам – лишь отсвет,
игра теней в нестерпимых сумерках
нераскаяния.

На ночь Вася, как всегда, помолилась за мёртвых и живых. «Пусть у нас всё будет хорошо, Господи», – попросила она. Затем легла в постель и закрыла глаза, улыбаясь чему-то в самой себе.


* * *

– Китайские фонарики звёзд, серебряные переливы ветра: ко-нгай... ко-нгай...
Сейчас откроется дверь, а на столе накрыта горячая курица Гунбао с жареным арахисом...

Там, за деревьями, запылал просвет, и Васька вышла на летний луг, на котором она уже была прежде, чем войти в лес.
Но играющих детей перед домом и самого дома она не обнаружила. Зато посреди луга Василису ждал вертикальный сияющий прямоугольник, напоминающий дверь.
«Кажется, я нашла выход!» – обрадовалась она и направилась к «двери».

– Ты не говоришь о любви, потому что сказать: «я люблю тебя» означает предъявить права, спугнуть недоверчивого зверя свободы.
Вчера вечером разыгрался шторм. Плетёные стулья пустились в галоп, мы выскочили ловить их и буквально столкнулись лбами.
Было нелепо, смешно и больно, как бывает со всяким, кого не покинула надежда.
Тяжёлые дождевые капли чертили косые линии в полумраке, катились соломенные вещи с нелепо растопыренными конечностями, а мы стояли посреди этого раздрая, не разжимая объятий, чтобы не сорваться в чёрную воронку непогоды.
Тонкими извивающимися струйками дождь стекал по волосам, лицу, шее, углублению между ключицами.
Мы вспоминали наше имя, были телом чудовища, изгибающимся в камышах, птичьим окликом ускользающим, дверью раскрытой настежь, тонущим в глубине комнаты светом...

«Дверь» оказалась зеркалом в человеческий рост, которое отражало рассветные лучи. Она подошла к нему и уставилась на своё отражение: на неё изучающе смотрела Василиса лет на десять помладше Василисы Галицкой.
– А я? Какая я Василиса? – окончательно запутавшись, спросила вслух Васька и дотронулась до своего отражения...
...
    Проснувшись посреди ночи, она почувствовала сухость во рту из-за трубки, мешающей ей дышать. Вася попыталась достать её, но руки не слушались. Рядом наперебой пищали приборы. В комнату вбежали медсёстры, сразу вытянувшие из Васьки шланг для искусственного дыхания – неприятное ощущение.
Перед глазами всё плыло, но она поняла, что находится в какой-то больнице.
«Неужели опять лопнул сосуд?» – обречённо подумала Васька, но поймала себя на том, что совершенно не помнит, как она здесь очутилась.
– Не волнуйтесь, Василиса, всё хорошо, – успокаивала её одна из суетящихся возле её кровати медсестёр. – Вы очнулись, теперь всё будет в порядке. Не разговаривайте, вам нужно беречь силы. Мы сейчас же позвоним вашему мужу.
«Очнулась?.. Мужу?.. – удивилась Василиса. – И почему они говорят по-русски? Ладно, подождём. Интересно что будет дальше...» Она взялась разглядывать помещение, в котором находилась. Под потолком длинные лампы дневного света, окно, через которое в темноте, наверное, сочится тусклый свет ночной улицы, шторы не задёрнуты. Аккуратные крашеные стены, никакого кафеля. Напротив кровати на стене подвешен плазменный телевизор.
– Здравствуйте, Василиса. Я ваш лечащий врач, – спустя полчаса вошёл в палату заспанный доктор в белом халате, застёгнутом не на те пуговицы.
– Торопился, – извиняющимся тоном произнёс он, заметив Васькин недоумённый взгляд. – Что вы помните последним?
Он зачем-то посветил фонариком в Васькины зрачки и посмотрел показания приборов у постели.
– Помню лес, – произнесла Василиса и с трудом узнала свой голос: он был хриплым и ... неповоротливым.
– Сухость во рту, головные боли, потеря памяти – это нормально, – обнадёжил её врач. – Вы получили сильное сотрясение мозга и месяц пролежали в коме.
– Что со мной случилось?
– Автомобильная авария.
– Кто-то погиб? – занервничала Василиса.
– А вот волноваться нам сейчас совсем некстати, – пожурил её доктор. – Никто не погиб, даже вы, – неуклюже пошутил он. – Главное, что вы очнулись. Скоро всё наладится.
– Спасибо, – Васька привстала на локтях.
– Можно попытаться сесть, – довольно закивал он. – Персонал поможет вам. Одна не вставайте, это может быть опасно.
Врач вышел из палаты.
– Можно мне зеркало? – попросила сестёр Василиса, которой удалось сесть на постели. Немного кружилась голова, но в остальном она чувствовала себя неплохо.
Из поданного ей небольшого зеркала на неё смотрела Васька, которую она видела в зеркале на лугу.
– Какой сейчас год?
– Две тысячи двенадцатый, двадцать девятое июня, пол четвёртого утра, – без удивления ответила одна из медсестёр. – География интересует?
– Не помешало бы. Если вас не затруднит... – смутилась Васька.
– Да вы не стесняйтесь! – утешила её медсестра. – У нас тут чего только не происходит! Мы в России, в Петербурге. Вы имя своё помните?
– Василиса Курбатова, – сразу ответила Васька. – Нет, постойте, Василиса Га... – вдруг растерялась Васька. – Я не уверена, – откровенно призналась она.
– Вот я и говорю: всё нормально. Потом вспомните.
– А галлюцинации будут?– испугалась Вася.
– В самом крайнем случае. Вы видели какие-нибудь сны?
– О, да! – Васька вернулась в горизонтальное положение.
– Вам повезло. Обычно коматозники забывают всё, что им приснилось.
В эту минуту в палату вошёл Всеволод. Взволнованный, он буквально подлетел к Василисе и взял её лицо в свои ладони. Его руки дрожали.
– Вася! Ты вернулась! – выпалил он на одном дыхании.
– Я никуда не уходила, – пошутила Васька, застеснявшись при встрече с мужем. – Хорошо выглядишь.
– Это ты, – улыбнулся Севка, присев сбоку на её постель. – Только пришла в себя, сразу острить.
– Правду говорю, – Васька хитро прищурилась. – В последний раз я видела тебя лет двадцать, а то и тридцать назад...
Севка пропустил мимо ушей её признание, видимо, списав его на издержки сотрясения.
– Васёна моя... – он смотрел на неё таким влюблённым взглядом, что Васька снова смутилась и отвела глаза. – А мне позвонили посреди ночи и говорят: «Ваша жена очнулась, немедленно приезжайте!». Я чуть с кровати не свалился, – Севка громко разговаривал и яростно жестикулировал. – Дети ничего не знают, не стал их будить, утром скажу. Васенька...
Он наклонился к ней и исцеловал всё её лицо.
– Господи, как же я рад! Гора с плеч. Думал, сойду с ума без тебя.
На лице его внезапно отразилась такая мука, что Ваську захлестнуло сострадание.
– Садись рядышком. Если я расскажу тебе, что я видела, пока... ну, пока была в коме, вот тогда ты точно с ума сойдёшь. Нет, сойдём-ка мы вместе, – она положила голову ему на колени. – Я так по тебе скучала, мой Осенний Ветер...
– Ты меня с «Учёбы» так не называла, Вася, – удивился её муж. – У нас всё хорошо?
– Лучше и быть не может, – блаженно пробормотала Васька. – Просто не бывает... А дети?
– Дети в порядке. Здоровы, учатся, скучают по маме.
– Ты только не удивляйся, но я должна спросить: Ксюша болела в детстве?
– Как все дети. Насморк, ветрянка. Один раз вывихнула ногу на катке. Да ты спрашивай, Васёна – врач предупредил, что первое время у тебя могут быть провалы в памяти.
– А я? У меня был инсульт?
– Что ты такое говоришь, родная? Не было у тебя никакого инсульта. Ничего, – он погладил её по руке, – ничего, память восстановится. Дай себе время.
К утру они оба заснули: Васька на больничной кровати, Сева – рядом в кресле.
Василиса спала крепко и спокойно, без сновидений.
– Привет, – улыбнулась она Всеволоду, который проснулся раньше и успел сходить за завтраком.
– Привет, путешественница во времени, – пошутил он. – Я сбегал за кофе в ресторан через улицу – здесь он несъедобный. Попробуешь подняться?
С его помощью Васька осторожно встала с кровати. Голова всё ещё немного кружилась, ноги ослабли, но опираясь на плечо мужа она дошла до умывальника.
– Боже! – воскликнула она, увидев себя в зеркале. – Ну и физия!
Умывшись и расчесав длинные, до лопаток, густые, не переставшие виться, волосы, она вышла к Севке.
– Я готова съесть быка! – Вася с аппетитом принялась за бутерброды. Умяв всё на подносе, они с удовольствием потягивали кофе из соломинок, воткнутых в высокие пластиковые стаканы.
– Боже мой, – Васька закрыла глаза от блаженства. – У тебя случайно сигаретки не найдётся?
– Ты же не куришь, Васёна, – Сева с удивлением взглянул на жену. – Или куришь?
– Не знаю, – честно призналась она. – Но в данный момент очень хочется почему-то.
– Потерпи немножко, ладно? – муж не сводил с неё внимательного взгляда. – Я говорил с врачом: тебя несколько дней понаблюдают и выпишут. Сегодня сделают МРТ – надо убедиться, что мозг в норме.
– Как твои гастроли?
– Когда мне сообщили, что ты попала в аварию, я всё отменил и помчался сюда, чтобы быть рядом с тобой и детьми.
– Неустойку содрали?
– Ерунда, – махнул рукой Сева. – Говорить не о чем. Следующее приглашение всё покроет.
– Куда?
– Лейпцигский Гевандхауз.
– Круто, – улыбнулась Вася.
– Вот, поставлю на ноги мою спящую красавицу и поеду. Но сначала мы проведём месяц в Сосново – врач посоветовал, чтобы ты окончательно окрепла и освоилась. Сказал, что тебе предстоит многое узнавать заново...
– Так это ж классно! – Васька присела на ручку кресла рядом с Севой. – Сплошные сюрпризы!
– И не говори, – вздохнул он, но глядя на улыбающуюся Василису, немного расслабился. – Сегодня после обеда приедут дети.
– Ой, а я тут в рубашке больничной рассекаю, – засуетилась Васька...
– Мама!!! – прямо с порога завопили ребята.
Вася смотрела, как они бегут к ней, обгоняя друг друга, и в её глазах заблестели слёзы.
«Вся семья вместе» – подумала она.
Обнявшись со всеми ребятишками по десятку раз и выслушав их сбивчивые рассказы о том, как они месяц без неё жили, «но папа – молоток и всеми дирижировал отлично», Васька с грустью подумала о прожитой ею другой жизни, где всё это было безвозвратно утеряно.
– Моя мать знает? – поинтересовалась она, снова оставшись наедине с мужем.
– Я должен был сообщить ей, поэтому – да, она в курсе.
– Очухаюсь, звякну ей, – Василиса ничего не почувствовала при упоминании своей матери. – У нас с ней как всегда? Прохладно?
– Есть такие вещи, которые ничто не в силах изменить. Она даже не потрудилась приехать, когда ты оказалась в больнице – сослалась на насморк. Зато исправно снимает деньги со счёта, который мы с тобой открыли для неё и твоей сестры.
– Да и Бог с ней, – вздохнула Васька. – Важно, что она далеко от нас. Пускай так и остаётся.
– Мне снился сон, в котором я прожила целую жизнь, – Василиса решила поделиться с Севой своими впечатлениями. – Совсем другую жизнь, где ты оставил меня и улетел в Штаты. С этого всё и началось.
– Страшный сон, – серьёзно произнёс Сева. – И что ты там делала?
– Сложно передать, – замялась Васька. – Меня болтало из стороны в сторону. Вообще не понимаю, как я уцелела. Но стала поэтессой, представляешь?
– А семья у тебя там была? Муж, дети?
– Попадались разные люди, – уклончиво ответила Вася, – но ни одного, с которым я была бы счастлива, – она благодарно посмотрела на мужа. – Без тебя всё покатилось кувырком. Детей было столько же, сколько и у нас, даже имена совпали. Только Владика там звали Славиком , а Ксюша родилась позже и в детстве переболела лейкемией.
– Теперь ясно, почему ты сразу о ней спросила, – Севка сочувственно покачал головой. – Кошмар какой-то.
– А ещё я детьми жила в деревне, точнее, выживала. Вот там был настоящий кошмар, Сева.
– Забудь, Васёна. Это страшный сон, который остался в прошлом. Ты его одолела и вернулась ко мне, к нам. Я даже представить себе не могу, как это я без тебя улетел бы тогда в Америку, – лицо его помрачнело. – Я бы не выдержал и превратился бы в ничтожного желчного старика, «преисполненного сожалений»... «одиноко ждущего смерти»... но никто не пришёл бы спасти меня.
– Я слышала твой голос, Севонька. Шла на него сквозь густой бескрайний лес.
– Ты любишь сказки, вот они тебе и снились, – озабоченное лицо Севки посветлело. – Волка встретила?
– Агась, и за хвост его, и за хвост!
Они рассмеялись.
– У некоторых людей после комы проявляются новые таланты. Может быть, начнёшь стихи писать или романы – кто знает.
– «Войну и мир», – Васька притянула его к себе. – Так бы тебя и съела...
– Надо дверь закрыть, – прошептал Севка...
...
– Боже, как хорошо, – простонала Васька.
– Кстати, – Сева приподнялся на локте, лёжа рядом с ней, – как тебе те, другие мужчины, с которыми ты во сне... ну... это?
– Не поверишь, но у меня там после тебя ни одного оргазма за тридцать лет не случилось, – посерьёзнела она.
– Безобразие! – с наигранным возмущением произнёс Всеволод, целуя её шею. – Придётся одному отдуваться за всех этих болванов.
В дверь постучали.
– Василиса Отумвинд – в процедурную.
– Так я Отумвинд? – понарошку удивилась Вася, натягивая леггинсы.
– Наконец-то ты вспомнила самое главное, – не без самодовольства заметил её муж.
Васька схватила больничную подушку и со смехом запустила ею в попытавшегося увернуться Севку.
    Через неделю её выписали.
– Неплохо мы устроились, – Васька осматривала квартиру на Фонтанке, словно видела её впервые. – И мебелюшку прибарахлили стоящую. А что это за парус в нашей спальне?
Она помнила из своих снов историю появления балдахина и намеренно задала вопрос.
– Парус, чтобы наш спальный корабль всегда мчался навстречу новой заре, – сочинил на ходу Севка.
– Не стоит особо торопиться, – Василиса заговорщически окинула мужа взглядом, разбежалась и с раскинутыми руками плюхнулась на кровать.
Несколько дней они провели наедине, отвлекаясь только на детей и необходимые вылазки из дома ради пропитания и улаживания неотложных дел.
– Ты изменилась, Васёна, – задумчиво сказал Севка через неделю после приезда в Сосново.
Василиса лежала в гамаке, повешенном в саду, тянула сигарету и мечтательно смотрела, как неторопливо проплывают по небу облака.
– Что сочиняешь: музыку или стихи?
– И то, и другое, – не сводя взгляда с облаков, ответила она. – Что именно во мне изменилось?
Сева подошёл и качнул гамак.
– Закурила. Посадила саженец яблони. Несколько дней возилась с цветами. Прежде я не замечал у тебя тяги к земле.
– Хотелось хотя бы одно дерево посадить, – улыбнулась Вася, погасив окурок о пепельницу, которую предусмотрительно протянул ей заботливый супруг. – Некоторые уже целый лес вырастили.
– Вчера видел, как вы с детьми возвращались из церкви – тоже необычно.
– Ты вроде не был против...
– Я и сейчас не против. Но что любопытно, до аварии ты не отличалась религиозностью, а теперь достала из шкатулки с украшениями крестик, который я подарил тебе на твой первый юбилей, и носишь его, не снимая.
Васька машинально потеребила серебряный крестик на груди.
– Раньше ты каждую минуту что-то делала, вертелась, как волчок. А теперь часто задумываешься, углубляешься в себя... В такие мгновения я боюсь, что ты снова можешь уйти и не вернуться...
Она соскочила на траву.
– Ты от меня так просто не отделаешься, Осенний Ветер. Я так долго к тебе добиралась, что теперь ты меня палками от себя не прогонишь, – она обвила его шею руками. – Что ты видишь?
– Не честно! – смутился он. – Это мои слова! И вообще: завтра у нас праздник.
– Что празднуем? – Васька прыгала на одной ноге, вытряхивая из туфли камешек.
– А вот завтра и узнаешь.
– Только не говори, что кого-то пригласил.
– И это узнаешь, – Сева загадочно подмигнул ей. – Всё – завтра.
– Для чего человек рождается, вот как ты думаешь? – ни с того ни с сего сменила тему Вася.
– Какой-то подростковый вопрос, Васёна. Что ты курила?
Они медленно шли через сад к дому.
– Никакой не подростковый, – насупилась она. – И твои подозрения насчёт «что ты курила» меня обижают. А, между тем, чтобы ответить на этот «подростковый вопрос», иногда жизни не хватает.
– А ты сама знаешь?
– Не знаю, но есть одна догадка. Мы рождаемся, чтобы эволюционировать. Не в биологическом смысле, естественно. Цель бытия – духовная эволюция человечества для встречи со своим Творцом.
– Ну, ты размахнулась!
– А для этого человек должен раздвинуть границы своего разума.
Задумайся: мы видим мир в трёх измерениях, но он существует в нескольких десятках, сотнях измерений помимо нашего сознания и независимо от него. Если глубоко погрузиться в изучение искусства и религии, можно получить некоторые обрывочные сведения о них. Обычно это называют «чудом». Вот ты, когда дирижируешь, да тем же Малером, что ты чувствуешь, опустив палочку в финале?
– Удовлетворение? – предположил Всеволод.
– Не то! Подумай ещё. Ладно, подскажу: ты меняешься. Ты, который начинал дирижировать, и ты, который опустил палочку в конце, – разные люди. Причём конечный ты лучше изначального.
Поражённый её догадкой, попавшей прямо в цель, Сева обдумывал услышанное.
– Потому что если человек не меняется к лучшему, продирижировав гениальной симфонией, нарисовав картину, изготовив скульптуру или написав стихотворение, он мёртв. Ведь смерть означает не что иное, как потерю способности к изменению себя и окружающего. Искусство – вспомогательный проект духовной эволюции. Оно – как сверхзвуковой костыль для хромых и убогих, посягнувших на звёзды. Медики уверены, что у нас большая часть мозга якобы не работает – ты веришь в подобную чепуху?
Всеволод не успел вставить слово, как Василиса с жаром продолжила:
– Такого просто быть не может в природе, где каждый нейрон исполняет свою роль и всё взаимосвязано! Основная часть нашего мозга отвечает как раз за невидимое, неосязаемое и неосознаваемое. За главное! За то, о чём мы можем только догадываться. Это что-то вроде связи между мирами. Метафизическая стенография бытия.
– И что ты хочешь всем этим сказать?
– Я хочу сказать, что невозможное – возможно! И возможно оно только в процессе духовной эволюции разумного индивидуума, не страшащегося неизвестности, а сознательно формирующего её, неизвестность, своими мыслями, чувствами и поступками. Человек рождается семенем, а умирает – плодом, понимаешь? То есть наши физические тела, эти, на честном слове и Божьей милости функционирующие белковые массы, биохимические организмы, привязанные ко времени и пространству – это материальные «скафандры» для частичек необъяснимой нематериальной сущности, которая только таким образом может предоставить им, то есть нам, личностное бытие как шанс на формирование, на раскрытие собственного творческого потенциала и на обретение настоящей, безграничной свободы – свободы духа. Человек и есть самое главное чудо в этом мире!
Сева изумлённо молчал. Затем, глубоко вдохнув, с изменившимся лицом выдохнул:
– Господи!.. Вася!..
Василиса на минуту умолкла, будто сама удивляясь своему стихийному речевому порыву.
– Помнишь, Витёк нам про «Поезд» рассказывал?
Всеволод согласно кивнул.
– «Поезд» – это мы, тянущие себя на аркане в отвесную гору Богоподобия. Сартр утверждал, что настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния.*
Человек должен постоянно балансировать на грани между жизнью и смертью, чтобы освободиться от лишнего и стать, наконец, самим собой, реализовать потенциал, заложенный в него до рождения. Всё остальное – самообман, усыпление сознания и атрофия души...


Всеволод созвал всех «драконщиков»: Альку, Витька, Егорова и Полякова, который сказался больным и не приехал.
– Да и Бог с ним, – Васька совсем не расстроилась из-за отсутствия Железного Дровосека. – Он давно отошёл от нашей компании.
Расположились в саду за большим деревянным столом с узорчатыми прорезями, который Васька совершенно не помнила.
 – Ты не знаешь, когда мы купили этот стол со скамейками? – шёпотом спросила она у Альки.
– Откуда мне знать? Вы всё время что-то покупаете, – ответила подруга. – Лучше спроси у мужа.
– Не хочу его расстраивать.
Подняли бокалы за Васино возвращение из «других миров».
– А теперь внимание! – дождавшись тишины, объявил Севка. – В две тысячи двенадцатом году российская национальная музыкальная премия за лучший саундтрек досталась, – он выждал паузу, – досталась... – Василисе Отумвинд!
– Мама рулит! – крикнул со своего места Владик. – Ура!
Все зааплодировали.
«Ма-ма! Ма-ма!» – скандировали дети.
– Поздравляю, родная, – Всеволод обнял и поцеловал жену.
– Спасибо, Севонька, – она немного растерялась, потому что не помнила ни музыку, ни фильм, к которому она её писала, ни того, что её работа была номинирована на премию.
– Не напомнишь, как называется фильм?
– «Так говорит Зоргенфрессер».
Васька побледнела.
– Про больного ребёнка?
– Вот и сама вспомнила, – облегчённо вздохнул Сева.
«Неужели всё, что мне снилось во время комы это всего лишь плод моего воображения?» – мелькнуло у Васьки.
– На вручение – в Москву? – уплетая салат, осведомилась Аля.
– Куда ж ещё, – ответил Севка. – В неё в родимую.
– Ты съездишь со мной? – неуверенно поинтересовалась Василиса.
– Обязательно. Я тебя одну больше никуда не отпущу.
– А как же твои планы?
– Планы подождут. Кроме того, они изменились.
Он постучал вилкой по бокалу.
– Господа, прошу ещё минуту вашего внимания! Как вам известно, Пьяцолла написал своё либертанго в Милане. Через два года этой великолепной композиции исполнится ровно сорок лет.
– Короче, Склифосовский! – вставил слово Витёк.
– Терпение, господин Фомин, терпение. Когда-то я неплохо играл на аккордеоне...
– К чему ты клонишь? – вопросительно изогнула брови Алька.
– Благодарю коллегу за поддержку, – шутовски поклонился Отумвинд. – А веду я к тому, что после долгих и мучительных раздумий, я подписался на исполнение этого шедевра с Миланским симфоническим оркестром в качестве дирижёра и солиста.
– Обалдеть! – заорал Егоров. – Да! Отумвинд с аккордеоном!
– Давненько я тебя с инструментом не видел, всё палочкой волшебной машешь. Не налажаешь, маэстро? – засомневался Витёк.
– Уж постараюсь не налажать, – съязвил Севка. – Если всё получится, а иначе и быть не может, сделаем запись и заработаем ещё один «Грэмми».
– Губу раскатал, – усмехнулся Витёк, но взглянул на друга с нескрываемым уважением. – С тобой понятно. Теперь пускай Василиса поведает, что нас ждёт в будущем – слышал, она после комы предсказывать научилась.
– Вздор, – нахмурился Всеволод.
– Нет, почему, я могу кое-что рассказать, – спокойно ответила Василиса. – Через пару лет на Украине грянет оранжевая революция. Её назовут «Майдан». Потом мы займём Крым, а через восемь лет начнётся война с Украиной.
– Да быть того не может! – обалдевший Егоров чуть не свалился со скамейки. – Я в политике, как рыба в маринаде: не мо-жет быть! Потому что не может быть никогда!
– Сам увидишь, – Васька слегка огорчилась Мишкиному недоверию.
– А кто победит? – спросила Алька.
– Не могу сказать. Я не досмотрела до конца.
– Как всегда, история заканчивается на самом интересном месте, – Алька со значением подмигнула подруге.
    После месяца, проведённого в кругу семьи, Василиса оставила детей проводить каникулы на даче под присмотром няни и прислуги и вышла на работу.
Коллеги встретили её с большой радостью.
– С возвращением, Василиса Алексеевна! Мы без вас зашиваемся.
Столько всего вам надо рассказать...


... – Ты читал мне, пока я лежала в больнице?
– Читал, родная. Мне сказали, что это поможет тебе выкарабкаться.
– Спасибо. Ты и вправду мне помог. А что ты читал?
– Не помню уже. Стихи. Ты же их больше всего любишь.
– Рильке?
– Точно. Как ты угадала?
– Я слышала тебя. И ещё какие-то были стихи, без рифмы.
– Нет, вроде я только Рильке читал – взял у тебя с письменного стола.
Васька протянула ему листок бумаги, исписанный её округлым крупным почерком с завитушками:
«Кто лучше нас умеет
насыпать острова и сажать деревья,
прокладывать русла ручьёв,
мастерить соломенных птиц,
возводить дома из веток и глины?

И мы оба знаем, что нас никогда не будет.
Может, поэтому
в темноте ты так бережно прижимаешь меня к себе
и долго втягиваешь аромат моего тела,
смешанный с выдохом ночного моря
и вдохом прибрежного сухоцвета.»
– Это ты написала? – удивился Всеволод.
– Восстановила по памяти.
– Изрядно. У тебя и вправду открылись новые таланты. И всем нам надо выбраться на море...
– Хочу сопровождать тебя в Милан на запись.
– Прекрасная мысль. Буду счастлив, если ты присоединишься.
– Тогда решено.
Жизнь Отумвиндов постепенно возвращалась в прежнее русло.
Только Сева беспокоился, находя свою жену в глубокой задумчивости подолгу сидящей возле окна или за рабочим столом. В такие минуты его снова охватывал страх потери и неизвестности.
Васька не стала посвящать мужа в детали пережитого ею во время комы. «Он просто не вынесет свалившегося на него откровения, – опасалась она. – Но всё же что это было: случайные и ничего не значащие импульсы в мозгу после травмы или прорыв из параллельной вселенной?».
Осенью она получила сообщение в соцсети от незнакомого цыгана, представившегося «Романом». Он спрашивал её, помнит ли она его и как он у неё в деревне покупал баранов. «Извините, я не помню», – написала в ответ Вася, хотя лицо Романа показалось ей смутно знакомым. И эти бараны...
Неизвестность окончательно доконала её.
«Не могу больше. Либо выясню правду, либо сойду с ума!».
Василиса нашла на карте деревню Берега и, никого не посвятив в свои планы, отправилась одна на машине в Новгородскую область.
«Что, если я кого-нибудь там встречу? Например, Ивана или наткнусь на Дэна Джо?.. – напряжённо раздумывала она по дороге. – А, ничего, выкручусь как-нибудь».
Чтобы успокоиться, она выключила радио и стала напевать первое, что пришло ей на память.
«Ангел вопияше Благодатней, – мурлыкала Василиса. – Чистая Дево, радуйся!», и волнение отступало, пока, наконец, от него не осталось и следа.
Берега встретили её единственной пустынной улицей, на которой испуганно и сиротливо лепились к мокрому асфальту жёлтые липовые листья.
Васька проехала по деревне, не встретив ни души.
Дом на пригорке вправду существовал. На нём даже висела нарисованная другой Василисой табличка с названием улицы и номером дома: «Улица Берёзовая, дом тринадцать».
«Другой» ли Василисой?.. » – сверкнуло в её мыслях.
Она остановилась и вышла из машины. Открыла колодец, сбросила в него перекорёженное ведро на цепи, подняла, поставила на край колодца и отпила несколько глотков: вода была сказочно вкусной, живой... Выплеснув остатки на бурьян у забора, она убрала ведро обратно и закрыла дверцу колодца.
Из дома Аркадия донёсся знакомый голос Круга: «Владимирский централ (Ветер северный)...»
«Точно, – грустно усмехнулась она. – Кому ж выжить в такой глуши, как ни Кощею?»
Василиса села за руль и, развернувшись на прогоне, вернулась к своему прежнему дому.

«Зря они флаг сняли», – с сожалением подумала она о новых жильцах, которых, впрочем, было не видно и не слышно.
Дом Толеньки Клепикова, что стоял по левую сторону, сгорел.
«Жалко деда. Помер поди, горемыка», – огорчилась Василиса и направилась в Высино, чтобы окончательно развеять последние сомнения.
Кладбище находилось именно там, где она его помнила.
Цепляясь рукавами за густые ветки, Васька с трудом пробралась сквозь разросшийся кустарник и издалека увидела почерневший от влаги деревянный крест.
Затаив дыхание, она подошла.
«Александр Галицкий. 1974 – 2006» значилось на прикреплённой к кресту овальной керамической табличке с выцветшей фотографией.    



___________________________________________________________________
* Жан–Поль Сартр «Мухи»
                                                   
                                                                          (конец)

2022-2023 гг.


Иллюстрация: ИИ