песчаные зализывает струпы.
***
За неделю до первого крика зимы,
может быть, галочьего или вороньего,
её обступают, одетые в небо, холмы,
сорочья стрекочет в саду кинохроника,
камера входит в замедленный дом,
чтобы приблизиться к какой-нибудь вещи,
например, к тазу, перевёрнутому кверху дном,
или к подоконнику, рассохшемуся до трещин,
к запаху сливовицы, мёда, орехов, снов,
к бабушкиной скатерти, чуть закапанной парафином,
к виноградным косточкам застылых слов,
к детской игрушке, из которой вывалилась пружина,
книги не попадают в фокус, но их полно:
старых и новых, с запахом типографской краски,
скрипка на стуле — отражается в ней окно
с последней предзимней розой красной,
камера пятится в поле на рваный край ветра и тьмы,
в поле, где, кроме соломы, ничего не осталось зверю
за неделю до первого птичьего крика зимы
над крышею дома с распахнутой дверью.
***
Ожидается снег, даже вьюга
в пять часов три минуты зимы,
на ветру отрываясь от звука,
тишиною становимся мы
и теплом белотелым, двуногим,
что само по себе — ни о чём,
если нет одинокой дороги
с камышовым её словарём,
если чиркнешь, и пламя задует,
и не видишь, как будто ослеп:
снег огромный встаёт на ходули,
а потом начинается свет.
***
И вот мы шьём сосновою иглой,
костлявый полдень с улицей пустой
и воздухом печным соединяя,
и на ветру натягиваем сеть,
чтоб дальше облаков не улететь,
пока пасёт нас дудка ледяная.
И лёгкий сад уходит по воде,
и тонет взгляд в смертельной простоте,
открывшейся повсюду, словно рана,
куда зима вошла по рукоять,
уходит сад, и не на что пенять,
и вслед за ним исчезнуть — невозбранно.